22 ноября 1847 года «Костромские губернские ведомости» сообщали: «В первой половине сентября Провидению угодно было попустить на наш губернский город тяжкое испытание – четыре пожара один за другим и в лучшей части города.
Первый, самый ужаснейший, случился в половине третьего ночи с 5-го на 6-е сентября на Александровской улице, позади смежных дворов мещан Энгерта и Литова, откуда огонь, при бывшем тогда сильнейшем юго-восточном ветре с вихрем, перелетел поперёк трёх улиц – Марьинской, Павловской и Еленинской, с которой пламя перешло на Богоявленскую. К рассвету 6-го сентября все здания, стоявшие под ветром, были объяты пламенем, а часов с 7 утра загорелся Богоявленский монастырь и столь быстро, что бывший там народ и монашествующие едва успели спастись через отверстие, пробитое в каменной стене жителями и чинами гарнизонною батальона. Затем пламя переметнулось на прилегающую с северо-запада к монастырю Власьевскую улицу и истребило все дома между Рождественскою церковью и улицами Пятницкою, Царевскою и Спасскою. Всего на этом пространстве погибло в пламени 118 зданий». Одновременно с пожаром на Александровской улице, за версту от неё, на самом конце города, вспыхнуло здание полотняной фабрики и сгорело до основания.
Не успели костромичи опомниться от губительного опустошения, как 9-го сентября вечером полыхнуло на Покровской улице. А 10-го занялось на Кинешемской... Порывистый юго-восточный ветер перекинул пламя на Александровскую, Мариинскую и Павловскую улицы. Сгорело 66 зданий частных и общественных.
Наконец, 11-го сентября, в шесть утра, на рассвете, показался огонь на Смоленской улице в сеннике купцов Вавиловых...
Город был объят страхом и ужасом. Началась паника. Протоиерей кафедрального Успенского собора о. Василий (Горский) так описал состояние костромичей в эти трагические дни: «“Кто устроит нас по месяцам прежних дней, в которых Бог, милуя, хранил нас” – восклицали мы, биюще в перси свои, когда огненная стихия, разлившись быстрою рекою по стогнам града нашего, превращала мирные кровы наши в персть и в пепел; когда рассвирепевшее пламя, смешавшись с бурным вихрем, поглощало всё, к чему прикасалось; когда дым жупельный и зной тлетворный запирали само дыхание наше; когда сон и сладкая дремота, последняя отрада злополучных, оставили, бежали от нас; когда ужас настоящего и страх будущего хладную землю общим ложем, а звёздное небо общим сделали покровом для всех... “Кто устроит нас по месяцам прежних дней!” – восклицали мы с горькими слезами, с тяжкими вздохами и даже с воплями крепкими».
Сам характер пожаров, методично занимавшихся изо дня в день в разных местах города, наводил на мысль о злоумышленных поджогах. Потрясённые костромичи «кинулись на брошенную кем-то в народе мысль, будто пожары были следствием заговора поляков и произведены находящимися в здешнем краю их соотечественниками. Такое мнение стало общим в народе». По свидетельству Л.П. Скворцова, «поводом к подозрению было и то обстоятельство, что, не далее как за месяц до пожаров, были привезены в Кострому барельефы для памятника Сусанина и уже утверждены на пьедесталы, а на лицевом из них изображены поляки, убивающие Сусанина…».
По распоряжению губернатора Константина Никифоровича Григорьева взяли под стражу всех проживающих в Костроме польских уроженцев. Мужчин, женщин и детей целыми семействами заключали в городскую тюрьму. Чтобы дать выход народному гневу, их периодически водили по городу под конвоем солдат с обнажённым оружием для демонстрации жителям Костромы в качестве страшных злоумышленников.
Началось следствие. Подозрение в злоумышленных поджогах, по доносу горничной, пало на врача Костромской городской больницы поляка М.И. Ходоровича, который одновременно был штатным доктором дворянского гимназического пансиона. По свидетельству историка Костромской гимназии Н.И. Коробицына, не только гимназисты, но и все их учителя и воспитатели были единодушны во мнении, что причиною пожаров явилась месть давних врагов России Костроме, родине Ивана Сусанина, погубившего польский отряд и спасшего в начале XVII века юного царя Михаила Романова.
Испуганные обыватели в панике вывозили оставшееся имущество, бросали даже уцелевшие дома и проводили ночи в открытом поле за городом в ожидании новых поджогов. Дворяне разъезжались спешно по своим поместьям. Занятия в гимназии, в уездном училище, а также в духовной семинарии прекратились. Учащиеся были распущены по домам на неопределённый срок.
Но вдруг 22 ноября 1847 года «Костромские губернские ведомости» сообщили: «Всеавгустейший монарх наш, в высокой мудрости одинаково справедливый ко всем верным своим подданным, при первом же известии о происшествиях в Костроме, всемилостивейше повелеть изволил: лиц из польских урожденцев, взятых под стражу, немедленно освободить; а по получении достоверного сведения об истязаниях, деланных при производстве бывшим начальником губернии допросов, его императорское величество, отозвав гражданского губернатора, действительного статского советника Константина Никифоровича Григорьева, как единственного в том виновника, в Петербург, высочайше повелеть изволил: предать его военному суду при Санкт-Петербургском Ордонанс-Гаузе».
Порядок в выгоревшей дотла Костроме приехал наводить назначенный самим Николаем I новый управляющий Костромской губернией. Это был внук Суворова, генерал-адъютант, князь италийский, граф Александр Аркадьевич Суворов-Рымникский.
А причины губительных Костромских пожаров 1847 года, равно как и Петербургских пожаров 1862-го так и остались покрытыми мраком неизвестности.
Впрочем, спустя год после Петербургских пожаров, в 1863 г., вспыхнуло Польское восстание, целью которого было воскрешение Великой Польши от Данцига до Одессы. П.К. Щебальский отмечал тогда, что польские патриоты «создали особую этнографическую теорию, которая доказывала, что Русью истинною должна называться только западная часть её; что западная Русь, чистая Русь, единоплеменна Польше и горячо ей сочувствует, тогда как восточная половина России есть не Русь, а Московия, ничего общего со славянскими племенами не имеет».
Восставших поляков поддержали почти все ведущие страны Запада. Как замечал С.Г. Неведенский (Щегловитов), «пока русские войска сражались с мятежниками в равнинах Вислы и Немана, в Европе происходили многочисленные манифестации с выражением сочувствия полякам. Устраивались митинги, произносились пламенные речи, собирались подписи в пользу повстанцев. Пущены были в ход громкие фразы об угнетении слабого сильным и необходимости даровать политическую свободу и независимость порабощённым, – фразы, которыми наши западноевропейские друзья маскировали свою затаённую ненависть к России и сочувствие её врагам».
Б.М. Маркевич пророчески размышлял в письме к А.К. Толстому: «Не надо забывать, что Европа нас ненавидит, но в то же время и боится нас, боится более всего того, чтоб мы не росли и не развивались. Поэтому мы должны остерегаться её похвал – ей будут улыбаться только наши промахи – и не обращать внимания на её порицания и проклятия, которые будут служить лишь доказательством того, что мы избрали верный путь, долженствующий привести нас к славному и счастливому будущему».
Польское восстание было подавлено. А внук Суворова, Александр Аркадьевич Суворов-Рымникский, в эти годы генерал-губернатор Петербурга, отказался подписать приветственный адрес виленскому генерал-губернатору Михаилу Николаевичу Муравьеву, под руководством которого начался ряд казней и высылка из края массы неблагонадежных лиц. Либерал-западник, Александр Аркадьевич заявил, что «не может сделать этой чести такому людоеду».
И тогда великий русский поэт и государственный деятель Фёдор Иванович Тютчев написал стихи:
Его Светлости князю А. А. Суворову
Гуманный внук воинственного деда,
Простите нам – наш симпатичный князь,
Что русского честим мы людоеда,
Мы, русские – Европы не спросясь…
Как извинить пред вами эту смелость?
Как оправдать сочувствие к тому,
Кто отстоял и спас России целость,
Всем жертвуя призванью своему –
Кто всю ответственность, весь труд и бремя
Взял на себя в отчаянной борьбе –
И бедное, замученное племя,
Воздвигнув к жизни, вынес на себе?..
Кто, избранный для всех крамол мишенью,
Стал и стоит, спокоен, невредим –
На зло врагам, их лжи и озлобленью,
На зло, увы, и пошлостям родным.
Так будь и нам позорною уликой
Письмо к нему от нас, его друзей –
Но нам сдается, князь, ваш дед великий
Его скрепил бы подписью своей.
12 ноября 1863
Заметим в заключение, что наказание Костромского губернатора К.Н. Григорьева ограничилось четырехмесячным арестом и отстранением от должности. 12 мая 1850 года он вновь поступил на службу, а 1 ноября 1851 года был назначен губернатором новообразованной Якутской области и находился в этой должности до 23 ноября 1856 года.
И.А. Гончаров, не называя имени Григорьева, писал о нем как о «бывшем до Якутска губернатором в одной из губерний Европейской России, где он как-то неумело поступил с какими-то посланными в ту губернию на житьё поляками – и будто бы за это “на некое был послан послушанье” в отдалённый край. Стало быть, он в своём роде был почётный ссыльный. Лично любезный, тонкий, пожалуй, образованный…»
А вот что пишет о нём современный якутский историк-краевед: «Восстанавливая доброе имя первого губернатора Якутской области, мы считаем, что долг региональной историографии отобразить многогранную деятельность Константина Никифоровича Григорьева на благо Ленского края и его жителей».
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
