Из детских воспоминаний
Война выгнала в суровые годы всю лесную и степную живность с запада и юга России в наши края. Леса и поля кишели зверьём, гудели птичьим пением. Ранней весной, предзакатными вечерами, мы частенько слушали тягучий и заунывный вой волков, обитавших в лесной глуши между Займищем и Исаковкой, на Мауриной горе. А послевоенный весенний лес по музыкальности своей соперничал с органом. Теперь леса почти безмолвны. Нет в них былого «зыка и свиста».
Волки бесчинствовали тогда у нас по летам и по зимам. Нападали даже на собак. Так случилось, например, с рыжим Шариком у моего деревенского друга Николая Смирнова. В голодную морозную зиму глухой ночью 1946 года стая волков напала на бедную собаку и разорвала её в клочья.
Помню, как я пас коров и овец вместе со старшим другом своим, Панком Фадеевым, как у нас на глазах из леса выбежал волк и помчался к стаду. Павел схватил кнут, бросился за ним с криком, и волк, поджав хвост, молниеносно дал стречка в лес. А однажды другой волк так сильно покусал нашу овечку, что выходить её не удалось
Панко Фадеев – пастушок и деревенский умелец. Какие он игрушки мне делал из дерева, какие корзинки плёл из сосновых кореньев! На русском севере наряду с другими видами плетения было распространено плетение из соснового корня. Панко собирал корни на вырубках, где тракторами повреждался верхний слой земли. Тонкие сосновые корни здесь легко извлекались на свет и порой достигали в длину около 10 метров. Панко сматывал корни в рулоны и вывешивал их для сушки в сарае. Перед работой он размачивал их в воде и плёл. Корзинки были очень красивыми и прочными. Содержащаяся в сосновом корне смола отталкивала воду, защищала корешки от гнилости, изделия из них получались долговечными.
Во время войны семья Павла бедствовала, поучиться в школе ему не пришлось. Бродил он вместе с младшим братом своим Валькой по сёлам и деревням, сбирал милостыню. Когда я с ним подружился, он ни писать, ни читать не умел. Моя мама, учительница русского языка и литературы посоветовала мне: «Он твой дружок, ты его любишь. Попробуй научить его читать и писать. Я тебе помогу»
«Панко, – спросил я его, – а хочешь, я тебя читать и писать научу?» – «Ой, Юра, правда, научишь? Юра, научи!»
И вот каждый вечер, пригнав скотину и поужинав («по чередам»), приходил ко мне Панко, а я, подражая взрослым учителям давал ему уроки. Он учился увлечённо и радостно. Помню, как с недоумением, переходящим в восхищение, он одолел чтение по складам, как за буквами ему впервые открылись осмысленные слова, а за словами – живые картины. И я вместе с ним радовался случившемуся чуду. Прилежно учился Панко и к концу лета уже бегло читал и довольно разборчиво писал.
Несколько лет он «рядился» в нашем селе в пастухи. На зиму мы с ним расставались. С нетерпением ждал я майского солнца, Егорьева дня, моих именин. И какая радость была, когда на Пиногоровской дороге показывался из леса Панко. Он всегда приходил к нам в этот день из своего Черницына. По Далю, «Юрий – праздник пастухов: их дарят и кормят в поле мирскою яичницей. На Егорья пастуха окачивают водой, чтобы во всё лето не дремал».
С этого дня вновь мы пасли с ним всё лето и осень коров и овец.
А стадо было большое: в каждой семье – корова с телёнком, овцы, козы. К этому добавлялась колхозная живность, вливавшаяся в «единоличное» стадо. В селе был общественный коровник и овчарня. Вечером, к возвращению стада, собирались «на Горе», центральной деревенской улице, хозяйки с малыми детьми. Коровы и телята тянулись к ним за лакомством – корочкой хлеба, а потом покорно расходились по своим дворам. Колхозные коровы и телята держались вместе в горделивом и обидчивом одиночестве: их никто не встречал, и они гуртом шествовали в свой коровник. Оставалось большое стадо овец с ягнятами. Вот Панко раскручивает старый, ещё дореволюционный винтовой замок на воротах, распахивает их, и стадо овец с истошным блеянием устремляется в тёмное чрево овчарника.
А ещё мы ставили с ним петли на рябчиков и тетеревов. Пригибали очищенную от веток молодую берёзку. К её вершине прикрепляли нитяную леску с петлёй на конце. Берёзку удерживали в пригнутом к земле положении при помощи клячика, привязанного к леске у её вершины. Верхним концом он упирался в неподвижную перекладину, а нижним – прижимал подвижную, на которой мы укладывали изгородь, сделанную из 25–40 палочек. Петлю раскладывали на этой изгороди. По обеим её сторонам на воткнутые в землю расщепленные палочки вешали приманку: кисти рябины, калины или пучок брусничника с ягодами. Птицы, собирая приманку, вступали лапками на изгородь, которая обрушивалась вниз вместе с подвижной перекладиной и освобождала клячик с пригнутым деревцем. Стремительно выпрямляясь, берёзка затягивала петлю на шее или на лапках рябчика. Таких петлей мы ставили в лесу по 10–15 штук. Чтобы запомнить дорогу, заламывали ветви деревьев на высоте нашего роста и шли по ним, как по вешкам, от одной петли к другой.
После ужина Панко заходил за мной, и мы отправлялись осматривать петли. Шли по заросшей травой тропинке через школьный двор и Берёзовую рощу на Палёвые Огнища. Красный шар заходящего солнца медленно погружался в зубчатые вершины елового леса, окружавшего Попов луг. Вечерняя роса успевала вымочить наши ноги, пока мы добирались до места. В молодом лесу на Палёвых Огнищах было сухо. От нагретого за день сухостоя тянуло смолистым жаром. По вершинам деревьев скользил лёгкий влажный ветерок. Лениво цевкали дрозды, испуганно вскрикивали спугнутые нашими шагами дремлющие сойки. В лесу водворялась тишина. Большинство петель стояли нетронутыми. Начинало смеркаться. Мы пробирались через лесные заросли по оставленным заломам. При нашем подходе к одной из петель раздавался шумный всполох крыльев большой птицы. Мы бросались напролом, ломая ветви, лезущие нам в лицо, царапая руки о еловый сушняк. Рябчик, попавшийся в петлю за лапку, тщетно пытался вырваться из цепких рук пастушка.
Ночная мгла опускалась на лесное урочище, когда мы, усталые и счастливые, с драгоценной добычей, возвращались домой. При выходе на Попов луг лесное тепло сменяли влажные, холодные волны. Мы погружались в пелену лугового тумана. Вдруг среди ночной тишины раздавался жалобный плач ребёнка. Потом плач сменялся громким хохотом. Какая-то лесная нечисть лопотала и хлопала в ладоши. Наверное, это леший выскочил на опушку леса, выпроваживая нас из своих владений. «Кто это, Панко?! Леший?» – «Не бойся! Это филин. Он всегда так кричит, вылетая по ночам из дупла на добычу», – успокаивал меня мой приятель.
Панко умел быть благодарным: мастерил мне игрушки и душевно откликался на добро. Он преданно ко мне тянулся, и я его очень любил. Дружба с ним – светлая страница детства. Когда мы расстались, я с ним несколько лет переписывался. А потом связь порвалась. Рассказывали, что жизнь у него не сложилась, как у многих моих деревенских друзей...
Много изделий, выполненных умелыми руками Панко, хранилось у меня в прадедовском и прапрадедовском доме и сгорело вместе с ним. Но чудом осталась целой одна маленькая плетёная корзиночка, которая и сейчас хранится у меня на письменном столе.
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
