Из шести отцовских и материнских братьев вернулся с фронта один-единственный – брат моей мамы Иван Андреевич Смирнов. Мы собираемся на встречу с ним в соседнюю деревню Осиновик, в дом дедушки Андрея и бабушки Марии. Мама учит меня: «Как увидишь дядю, подбеги к нему, обними и поцелуй».
И вот мы в Осиновике. Едва открыли дверь в сени, как он появился на пороге в военной форме зелёного цвета, штаны на нём смешные, раздутые по бокам вправо-влево (потом я узнал, что у них и название смешное – «галифе»), а сам он, напротив, какой-то суровый и строгий. Я, конечно, проделал всё, что мама мне приказывала. А дядюшка подкинул меня к потолку, а потом поставил на пол и сказал радостно и сокрушённо: «Вылитый Володя».
Сели за праздничный стол. Впервые в жизни я попробовал тогда мясные консервы. Это была банка американской тушёнки. Её выдавали солдатам на фронте. Уже с 1941 года в США был принят закон о ленд-лизе. Из всех заокеанских продуктов – яичного порошка, джема, муки – больше всего запомнилась русским американская тушёнка, потому что была вкусной. А ещё потому, что ей, в слишком уж затянувшемся ожидании высадки войск США в Европе, солдаты присвоили юмористическое название – «Второй фронт».
Дяде Ваня сыграл благотворную роль и в моей судьбе, и в жизни нашей школы, нашей деревни. Человек он был мастеровитый, с деревом обращался запанибрата: делал бочки под огурцы, сколачивал домики для пчелиных ульев, правил тележные колёса. А ещё он чинил патефоны, ремонтировал старые велосипеды, возвращал к жизни поломанные часы – и ручные, и настенные, дореволюционные, с гирями вместо пружины. Ожил в его умелых руках, чтобы запечатлеть и прославить наши края, знаменитый на всю округу аппарат «Фотокор». Фотографии Ивана Андреевича Смирнова хранились в каждой избушке окрестных сёл и деревень. Иные люди снимались на память, семьями и поодиночке, другие – на документы.
В партизанском отряде он освоил радиотехнику – и одарил сельскую интеллигенцию детекторными радиоприёмниками. Они не нуждались в источниках питания, были очень дёшевы и собирались из подручных средств. В годы фашистской оккупации такие приёмники у партизан использовались постоянно, потому что их невозможно было обнаружить при помощи пеленгатора.
Сначала дядя Ваня устанавливал антенну – провод длиной от 30 до 100 метров, который прикреплялся к двум высоким деревьям. «Чем длиннее антенна и чем выше деревья, тем лучше, тем сильнее будет чувствительность приёмника», – говорил он. Концы антенны он прикреплял не напрямую, а через изоляторы: «При креплении напрямую приёмник будет работать неустойчиво, особенно в плохую погоду».
Особенно увлекательной для меня была выплавка кристаллического детектора – сердца радиоприёмника. Кусок свинца с помощью ножа или крупного напильника превращался в опилки, которые смешивались с серой: один напёрсток свинца с одним напёрстком серы. Приготовленная смесь насыпалась в пробирку и слегка утрамбовывалась деревянной палочкой. К пробирке прикреплялась проволочная ручка, чтобы при нагревании не обжечь пальцы. Пробирка со смесью раскалялась на огне спиртовки.
Когда сера плавилась и смешивалась со свинцом, пробирка снималась с огня и держалась в вертикальном положении до полного охлаждения. Кристалл нельзя было достать, не разбивая пробирку. В итоге получалась освобождённая от пробирки изломанная, ноздреватая масса, похожая на шлак. В местах излома обнажалась блестящая зернистая поверхность.
Покупать приходилось только электромагнитные наушники с вертикальной дужкой, которая соединяла две их чашечки. Если чашечки не прижмёшь к ушам, звука не услышишь, и приёмник покажется неработающим. Но изобретательный дядюшка и тут нашёл выход. Он снимал наушники с дужки и клал их лицевой стороной на металлическую тарелку. Металлические стенки тарелки резонировали, и звук настолько усиливался, что радио можно было слушать всем, кто находился в комнате.
Я своим детским умишком никак не мог понять, почему нельзя вступить в общение с теми людьми, которые сидят в наушниках и ведут радиопередачу. Однажды дядюшка застал меня за курьёзным занятием. Я снял наушники и стал настойчиво кричать в них: «Эй, кто там говорит! Отзовитесь!» Сначала он посмеялся от души, а потом попробовал объяснить, почему «с теми, кто сидит в наушниках», нельзя разговаривать. Я кивал головой, но едва ли что-нибудь понял из его объяснения.
Дядя Ваня был первым мужчиной, который принял самое живое участие в моём воспитании. Он ремонтирует часы, извлекая из их корпуса маленькие колёсики специальным пинцетом, а я глаз с него не свожу – так это всё интересно. Или разбирает он патефон, чтобы вставить в пазы лопнувшую пружину, – я в восторге от разгадки той тайны, которую скрывает внутренность аппарата.
Или сижу я с ним в затемнённой комнате с фонарём красного цвета. Мы печатаем фотографии: прижимаем фотобумагу к негативу, засвечиваем её, опускаем в проявитель и наблюдаем за чудом появления на белом листе бумаги чёткого изображения. Потом достаём готовую фотографию из проявителя, промываем её в воде и опускаем в закрепитель. А на другой день закреплённые и промытые фотографии «глянцуем»: специальным валиком накатываем на большое стекло и ставим на просушку. Когда они высохнут, то со звоном отскакивают от стекла, заимствуя у него блеск и глянец.
Вот дядюшка ремонтирует на почте старый радиоприёмник, который заведующая, тётя Лиза Иванова, достала из сейфа. Он лежал там опечатанным до окончания войны. Извлекаются с помощью отвёртки детали, выкручиваются лампочки, проверяется напряжение в пролежавших четыре года батареях. Я с интересом наблюдаю за его работой.
«Юра, – обращается он ко мне. – Сбегай в магазин, попроси Нину Александровну налить мне воды», – и протягивает офицерскую фляжку. Я охотно исполняю поручение, бегу к Нине Александровне, которая с лукавой улыбкой наполняет фляжку «водой» и передаёт мне. Иван Андреевич благодарит меня за услугу и весело улыбается.
Именно он разбудил во мне техническую жилку. Я увлекался изготовлением детекторных приёмников, конструировал электромоторы, придумывал реактивные двигатели, занимался авиамоделированием, строил игрушечные морские парусники, подводные лодки с резиновым мотором, модели колёсных пароходов и винтовых кораблей, игрушечные глиссеры.
По окончании средней школы я, как буриданов осёл, оказался перед выбором: Московский авиационный институт или филфак Костромского педагогического института. Техника или книга? Любопытно, что выбор гуманитарного поприща был связан у меня не только с очевидными литературными пристрастиями, но ещё и с твёрдым желанием жить в деревне, в своём родном селе, работать в любимой школе. Потерять «родное гнездо» было для меня равносильно потере смысла жизни.
Дядюшка не любит нежностей. Я его стыжусь и немножко побаиваюсь. По утрам не люблю умываться. Спросонок вода в умывальнике бывает холодной, в ней даже льдинки плавают, а зубной порошок – такой противный! И мама насильно ведёт меня к умывальнику, а я капризничаю, плачу. Однажды после такой процедуры я вбегаю в комнату с полотенцем – и застываю в оцепенении. Там на стуле сидит дядя Ваня! Он смотрит на меня с укоризной и говорит: «Какой срам! Неужели тебе не стыдно?» И я соглашаюсь с ним внутренне – и срам, и стыд! С этого момента мои капризы при умывании заканчиваются. И так бывает часто: он не щадит моих слабостей и тем самым помогает мне преодолевать их.
Дядя Ваня был моим учителем в начальных классах. Напомню, что в сороковые-пятидесятые годы обучение в сельских начальных школах проходило в классах-комплектах. В одной классной комнате сидели два – первый и третий, а потом второй и четвёртый. Каждый урок в классе-комплекте – это фактически два урока в одном одновременно. Учитель вынужден 4–5 раз перестраиваться на работу то с одним, то с другим классом, не упуская из виду главную цель в каждом из них.
Работа в классе-комплекте сложна не только для учителей. Для учеников она тоже представляет известные трудности и неудобства. Хотя для некоторых ребят появляется уникальная возможность самореализации. В таком сдвоенном классе постоянно зарождается напряжённая атмосфера соревнования. Вот задаёт учитель вопрос третьеклассникам, а они молчат, не знают ответа. И тогда он обращается к «первышам». И среди них вдруг находится ученик, дающий правильный ответ. Третьеклассникам обидно. И в следующий раз они попытаются не ударить лицом в грязь. А у первоклассников – гордость: мы-де не лыком шиты.
В послевоенной школе в первом и втором классах, как при «старом режиме», существовало чистописание (бывшая каллиграфия), издавались образцовые «прописи» – тетради, в которых типографским способом были запечатлены идеально написанные значки и буквы, а проведенные в них жирные и волосяные линии были предметом изучения и подражания. Обязательным орудием труда первоклассника стало перо № 86. Перо «лягушка» поощрялось меньше, а перо «солдатик» кое-где было запрещено вовсе за неспособность проводить волосяные линии.
Уроки чистописания Иван Андреевич превращал в обучение искусству красивого, каллиграфического письма, которым он владел в совершенстве и которое передал мне. Даже Виктор Петрович Астафьев на мой почерк обратил однажды внимание: «А с костромским профессором Лебедевым я когда-то перебросился несколькими письмами, не помню повод. По-моему, я писал предисловие к книге Максимова “Крылатые слова”, и мне понадобились какие-то сведения об этом замечательном русском человеке и писателе, но меня не это поразило, не сведения, а почерк профессора. Я такого красивого почерка почти не встречал, а если и достигал он меня, в совершенстве владеющего каракулями, то, как правило, от людей истинно русской культуры, в совершенстве владеющих словом, учившихся не “где-нибудь и как-нибудь”, а у родителей своих, у истинной российской словесности».
Иван Андреевич вёл уроки очень интересно. К тому же все ребята смотрели на него как на героя Великой Отечественной войны. Его не просто любили, как любят дети начальной школы своих учителей. Его уважали и по-ребячески боготворили: «Иван Андреич говорил! Иван Андреич запретил!»
Мне очень запомнился один его урок-экскурсия по старой Исаковской дороге в глухой лес, на ключ с хрустально-чистой водой. Вода его сочилась и сбегала с крутого берега в речку Касютинку, которая брала своё начало из клюквенного Печурского болота. И бежала эта Касютинка сквозь таёжный лесной массив на встречу с Осиновской Магазейкой, чтобы при слиянии их образовать новую речку – Инежку.
Это был сентябрьский день ранней золотой осени. Ласковое солнце пригревало. Голубое небо манило в свою бездонную глубину. Серебристые нити паутин проблёскивали над свежим жнивьём. Деревья горели на солнце яркими, пёстрыми красками. Под ногами в лесу ласково шуршали разноцветные, опавшие листья осин.
Иван Андреевич рассказывал нам, что исток речки Касютинка находится в Печурском болоте. По дороге в Печуры мы пересекаем его в низине, которая называется «Тинка». «Помните, ребята?» – «Конечно, помним!» Касютинка набирает силу в лесных дебрях. Она рассекает пополам Барский куст, где растут в изобилии белые грибы. Потом Касютинка огибает в дремучем лесу Маурину гору, с которой в летние ненастья струятся в неё говорливые ручьи. Наконец, она выбегает из леса к деревне Займище, где в неё впадает ручей Натальин Клин. Потом Касютинка несётся вниз по полю на встречу с речкой Магазейкой, берущей своё начало из Сальниковского болота.
От Каменной горы, через Осиновик, мимо Мешкова бежит Магазейка к Белому Врагу. Соединившись с Касютинкой, две эти речки образуют новую, полноводную и широкую, под названием Инежка. Она впадает у Красной Поляны в реку Меру, которая под Кинешмой сливается с Волгой.
Учитель рассказывает нам, что в районе Каменной горы и лесного массива Козловка, который тянется от Каменной горы к Пиногорову, проходит в нашей местности водораздел. У деревни Пиногорово из Сальниковского болота вытекает другая речка, Суздаль, которая бежит в направлении, противоположном Магазейке и Касютинке. За деревней Леонково Суздаль сливается с Тёбзой, а Тёбза, за Борком, – с Костромкой, впадающей в Волгу. Так наши реки, вытекая из одного места, разбегаются в разные стороны и питают одни в Костроме, другие под Кинешмой, великую русскую реку.
Иван Андреевич спрашивает нас, не объясним ли мы, почему речка, бегущая в сторону Галича, называется Суздаль? И тут проясняется, что в Древней Руси существовало два больших княжества – Галичское и Суздальское. Наша речка Суздаль была естественной границей двух этих княжеств. Наши деревни находились в Суздальском княжестве, а Пиногорово, Лом, Усад – в Галичском. Границу между ними прокладывала география – водораздел. Выходит, что мы с Сашкой Бугровым – жители Суздальского княжества, а Васька Ольнёв с Нинкой Смирновой из Лома и Усада – Галичане.
Вот так мы и проходили под руководством Ивана Андреевича живые уроки истории с географией!
На фото:
Слева направо: Мой дядя Иван Андреевич Смирнов, мой отец Владимир Владимирович Лебедев. Киев. 1940 г.
