Я поступил на историко-филологический факультет Костромского педагогического института им. Н.А.Некрасова в 1957 году. Лишь спустя три года мне дали общежитие, но поселили «с нагрузкой», третьим жильцом в компанию к двум слепым студентам. Деканат заведомо определил мне роль их попечителя и поводыря. Первым из моих «подопечных» был украинец Фёдор Бережной, добрый парень из пригорода Днепропетровска. Однажды, сразу же после войны, они отправились с отцом на покос. Федя нашёл в траве гранату, вытащил из неё взрыватель и ударил им в кованый обод тележного колеса. Взрывом оторвало ему три пальца на левой руке и выжгло глаза.
Другой мой сожитель, украинец Виктор Клименко, собирал с организованными им сорванцами в полях и в лесах Черниговщины оставленные немецкими и русскими войсками боеприпасы, стаскивал в кучу и устраивал оглушительные взрывы, поджигая снаряды на разожжённом костре. Однажды на таких «забавах» его основательно поранило, и дед наказал озорника, посадив на цепь, оставшуюся от убитого фашистами кобеля. Несколько недель проказник сидел на этой цепи, но когда дед смилостивился и освободил, он устроил в отместку такой взрыв, что потряс всю округу, а сам лишился зрения и чудом остался жив, пролежав целый год в госпитале.
Они были выпускниками Костромской школы-интерната для слепых детей, основанной в 1886 году. Во время Великой Отечественной войны школа стала давать своим ученикам семилетнее образование, а в 1943 году состоялся первый выпуск учащихся, которые получили аттестат зрелости. Это произошло раньше, чем в школах для слепых Московской и Ленинградской областей. До конца 1950-х годов и в союзных республиках СССР не было школ для слепых, дающих среднее образование. Поэтому в Кострому приезжали учиться в старшие классы дети с Украины, Дальнего Востока, Белоруссии, Молдавии, Средней Азии. Можно сказать, что Костромская школа для слепых внесла неизмеримый вклад в обучение и воспитание незрячих детей всего Советского Союза.
Слов нет. Несчастными и горько обиженными жизнью и судьбой были эти ребята. Но для меня, с поселением в их комнату, началась тяжкая двухлетняя эпопея. Поддерживать порядок в комнате я в одиночку, конечно, не мог. Периодические «авралы», которые устраивали сердобольные девочки-студентки, не приносили облегчения. На всю жизнь сохранился в моей памяти противный, удушающий запах, наполнявший нашу комнату и не подвластный никакому проветриванию. Что-то безнадёжно застаивалось в ней, засорялось по всем углам, проникало в трещины между половых досок, укоренялось под кроватями…
Что же хорошего запомнилось мне от такого, по словам Ф.М.Достоевского, «вынужденного общего сожительства»? Прежде всего – украинские народные песни. Федя отлично играл на баяне, и мы с Климом пели во весь голос: «Ридна мати моя, ты ночей не доспала…», «Ой на гори, тай женци жнуть…», «Реве та стогне, Днипр широкий…», «Била меня мати», «Мисяц на неби», «Ничь яка мисячна, зоряна ясная, видно, хоч голки збирай», «Пидманула», «Чёрнии брови, карии очи»…
В институте мы устраивали с незрячими друзьями совместную подготовку к экзаменам. Они относились к учёбе ответственно: старательно конспектировали тексты лекций по принятой у них системе Брайля. В аудиториях раздавался тогда специфический прихрустывающий стук: это наши слепые сокурсники с помощью специальных шилец продавливали на жёсткой бумаге с наложенной на неё металлической матрицей свои записи-конспекты. Ведь в те годы не было электронных средств информации. И потому при подготовке к экзаменам мы устраивали со слепыми сокурсниками общие «читки» наших конспектов или глав из учебников.
В таком благотворительном деле активно участвовали все сокурсники. На мою же долю, выпадало другое – повседневный досмотр и обиход этих ребят, поскольку, ведь, до этого никому из зрячих студентов между сессиями не было дела. Кто поведёт слепых ребят в баню? С кем они пойдут в магазин, чтобы купить продукты? Кто поможет им привести в порядок кровать? Кто пошлёт с ними на родину посылку или бандероль? Кто опустит в почтовый ящик очередной конверт? Такие мелочи зрячим студентам в голову не приходили. Нести тяготы этой повседневной рутины ежемесячно, еженедельно, ежедневно и незаметно для других приходилось мне.
С Федей, который «делал бизнес», мы посылали, например, два раза в неделю кирзовые сапоги, получая взамен посылки с продуктами, которые он прятал под кроватью. Однажды мы с Климом вытащили такую посылку и с наслаждением съели банку сливового варенья. Федя долго этого не замечал, но однажды, запустив руку под кровать, зарычал сокрушённо: «Сожрали, сволочи!» Хотя сердиться на меня, внештатного поводыря, у него не было резона и смысла.
Кто приведёт слепую «гвардию» на концерт художественной самодеятельности в институтский актовый зал или в областной драматический театр? Кто найдёт им ложку и вилку во время домашнего завтрака и ужина? Кто уберёт со стола непроизвольно разбросанные, раскрошенные, размятые продукты? Кто успокоит слепых ребят в нервных перегрузках, возникающих на каждом шагу по всем возможным и невозможным, с точки зрения зрячих людей, поводам?
Кто выслушает, например, умного, но потерявшего смысл жизни Клима, кто поймёт его и успокоит: а он ведь решил, измаявшись, покончить жизнь самоубийством? Лицо его изуродовано. Девушки обходят его стороной, а он молод. Ему хочется жить, Вот стоит он, подгулявши, в коридоре и ловит проходящих мимо девочек. Занятие глупое и бесплодное! Как отвлечь его от этого? Вспоминаю, что Клим – одарённый математик и лингвист. Отвлекаю его. Зову в 12-ю комнату. Спрашиваю: «Клим, как транскрибировать по-старославянски кличку слепого Таймыра “Галушка”? Думали-думали – ничего не приходит в голову! Подскажи!» Клим входит в комнату, сосредоточивается, самодовольно улыбается и торжественно произносит: "Халонсъен"!» Мы смеёмся вместе с ним. Начинаем лингвистические игры. Клим увлёкся, и ловить студенток в коридоре уже не возвращается.
Ходит к Феде «фабричная» девчонка, грубоватая, невоспитанная. Клим Федю ревнует. Девушка начиталась Надсона, и на каждом шагу цитирует его к месту и не к месту: хочет свою «образованность» перед слепыми филологами показать. Клим выходит из себя, возмущается, фыркает в кулак, а Федя доволен: улыбается и умиляется. Кто примирит их, когда покинет эта девушка нашу комнату и начнётся между слепыми друзьями нешуточное сражение?
У этих ребят были трудные, изломанные жестокой войною характеры. Общаться с ними было тяжело. Приходилось наощупь искать общий язык, гасить болезненные, крайне обострённые комплексы. Никто из них не проникся ко мне преданным добром и любовью. И я нисколько не виню их в этом и не испытываю никакой обиды. Это были, по определению Николая Губенко, «подранки», к числу которых я, по счастью, себя полностью не относил, но трагедию их по-своему чувствовал и понимал.
Спустя много лет в роли заведующего кафедрой литераторы КГУ и попутного экскурсовода я возвращался в Кострому из Щелыкова с Виктором Игнатьевым, Валерием Ганичевым и Владимиром Десятериком. В Островском мы купили для оживления нашего путешествия бутылку армянского коньяка. Воодушевившись, наша компания запела песни. Ганичев учился в Киевском университете, Десятерик был коренным украинцем. И тут выяснилось, что я, кондовый русак, оказался не менее осведомлённым в знании текстов украинских народных песен, чем несказанно удивил моих гораздо более близких к Украине собратьев.
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
