«Наша литература – наша гордость, лучшее, что создано нами как нацией, – говорил А.М. Горький. – В ней – вся наша философия, в ней запечатлены великие порывы духа; в этом дивном, сказочно быстро построенном храме по сей день ярко горят умы великой красы и силы, сердца святой чистоты…»
Красивые, умные и точные слова сказал тут Горький о нашей литературной классике. Один из героев немецкого писателя Томаса Манна назвал русскую классическую литературу XIX века Святой. Ни одна литература мира не дала человеку такого возвышающего и одухотворяющего идеала, какой утверждала литература русская.
Можно лишь усомниться в том, что она возникла «сказочно быстро». На самом деле на её создание ушли века.
Русская письменность в течение семи столетий была религиозной. Литература «светская» или «новая» появилась у нас гораздо позднее, чем в Западной Европе. Семь веков на Руси утверждала себя словесность. Именно словесность, потому что в литературе ценится искусство, изобретательность, умелое владение автора художественными приёмами, игра воображения. Русская словесность такой литературности осознанно чуждалась.
Произведения литературы с вымышленными сюжетами и персонажами существовали тогда в средневековой Европе (например, рыцарские романы), и в Византии (например, романы любовные). Но в русской словесности таких произведений не было. Вплоть до XVII столетия древнерусская письменность не знала ни вымышленных героев, ни любовных романов, ни утончённой лирики, подобной западноевропейским миннезингерам и трубадурам.
Древнерусская книжность была иной. Эстетическая функция в ней не стала самостоятельной. Она подчинялась целям воспитательным, просветительским. Почему же «игры» воображения древнерусский книжник считал кощунством?
Душой древнерусской словесности был церковнославянский язык. В середине IX в. солунские братья Кирилл (Константин) и Мефодий утвердили славянскую азбуку. Они создали её специально для перевода с греческого языка богодухновенных текстов. Обретение письменности явилось для нас событием священным.
В широко известном на Руси болгарском «Сказании о письменах» Черноризца Храбра говорилось:
«Вот если спросить книгочеев греческих так:
кто вам письмена сотворил или книги перевёл, или в какое время, –
то редкие из них знают.
Если же спросить славянских грамотеев так:
кто вам письмена сотворил или книги перевёл,
то все знают и, отвечая, говорят: святой Константин Философ, нареченный Кириллом – он нам письмена сотворил и книги перевёл, и Мефодий, брат его».
Древнерусские люди считали церковнославянский язык носителем божественных истин. Книжность, письменность и даже сама азбука были для них священны. Русские люди высоко оценивали свой письменный язык в сравнении, например, с католической латынью. Ведь латынь в Западной Европе была не только богослужебным языком, но ещё и языком римской языческой литературы. На латинском языке в Средневековье создавались как церковные памятники, так и светские сочинения. То же самое совершалось на греческом языке.
Церковнославянский язык был иным. Письменность православных славян на протяжении столетий имела строго религиозный характер.
К созданию произведения древнерусский книжник относился иначе, чем литератор. Он не считал себя «творцом». Он стремился быть «инструментом» в руках Бога, и писать не по своему произволению, а по Божьей благодати. Нестор-летописец прямо говорит о себе, что он «груб и неразумен». Епифаний Премудрый, создавая житие преподобного Серия, просит, чтобы Бог вразумил и помиловал его, «неучёного и неразумного». Творчество воспринималось в древней Руси не как «самовыражение», а как Божественный акт.
«Истинный Творец, – размышлял древнерусский книжник, – не я, а Бог, создавший небо и землю, подаривший мне Слово. Это Слово священно. Самоуправное обращение с ним – это кощунство, это преступление против Создателя». Древнерусский писатель относился к своему делу очень ответственно. Он долго очищал душу постом и молитвой, прежде чем взять в руки перо. Только внутренне чистый человек мог быть достойным проводником Божественной благодати.
Древнерусскому человеку было чуждо представление о литературной собственности. Тексты большинства произведений русской средневековой письменности анонимны, как тексты фольклора. Древнерусский писатель не стремился запечатлеть в письменах свою индивидуальность. Он не заботился об оригинальности, о непохожести на других. Напротив, он охотно использовал достижения предшественников, следовал их примеру, старался точно исполнять правила, которые сложились в литературе до него.
В XVII веке наступают перемены. Наша литература принимает светский характер. Если раньше писательский труд был привилегией духовенства, то теперь литературой стали заниматься миряне. Возникло новое представление о творческом труде как личном деле писателя. Начали оформляться понятия литературной собственности, авторского права.
Казалось бы, создание светской литературы должно было лишить писательский труд в России религиозного ореола. Однако русские читатели резкой гранью отделили литературное творчество от остальных искусств. Поэт по-прежнему выступал для них в роли носителя высшей истины. А его поэтическое слово по-прежнему получало ценность Слова, дарованного свыше, осенённого Божественным авторитетом. Русские люди были глубоко убеждены, что право говорить от лица Истины даётся тяжёлым трудом. Оно завоёвывается самопожертвованием, аскетическим подвигом. Рылеев в думе «Державин» писал:
О так! нет выше ничего
Предназначения Поэта;
Святая правда – долг его;
Предмет – полезным быть для света,
Служитель избранный Творца,
Не должен быть ничем он связан;
Святой, высокий сан Певца
Он делом оправдать обязан.
Творчество поэтов по-прежнему оценивалось на Руси необычайно высоко. Сохранялось требовательное отношение к личности поэта. На Западе, например, никому не приходило в голову ставить под сомнение ценность педагогических сочинений Руссо, хотя все знали, что их автор отдавал своих детей в воспитательные дома. В России такое было невозможно. Оставался неизменным принцип: «живи, как пишешь, и пиши, как живёшь».
Авторитет новой русской литературы в XVIII–XIX вв. не только не умалился, но даже возрос. Начиная с петровских реформ на личность писателя выпала особая духовная нагрузка. Это было связано с тем, что реформы расшатали устои Православной церкви. Пётр упразднил патриарха, учредил Синод и назначил себя главою Церкви.
Лишённая своего владыки, униженная Церковь была вынуждена признать, что место патриарха в ней занял монарх. Впервые в нашей истории ему были воздвигнуты памятники. Над Петербургом вознёсся не Бог, а «кумир на бронзовом коне». Кумир!
Но тут же возникла неразрешимая проблема, связанная с тем, что русский народ не признал царя святым, а заодно усомнился и в авторитете церкви. Митрополит Вениамин (Федченков) в книге «На рубеже двух эпох» замечал: «…Влияние Церкви на народные массы всё слабело и слабело, авторитет духовенства падал. Вера становилась лишь долгом и традицией, молитва – холодным обрядом по привычке. Огня не было в нас и в окружающих… Один святой архиерей, епископ Иннокентий говорил мне: “Вот жалуются, что народ не слушает наших проповедей и уходит из храма, не дожидаясь конца службы. Да ведь чего слушать-то? Мы питаем его манной кашей, а люди хотят уже взрослой твердой пищи”».
Академик А. М. Панченко замечал, что в русских святцах вплоть до начала XXI века не было ни одного царя – при множестве святых князей. «Вряд ли это случайность: святости удостаивается тот, кого любят, царей же у нас не любили, а боялись. Кого же выбрать?» Где же искать источник святости, без которой русский человек не мыслил своего существования?
И вот в качестве духовных авторитетов русские люди выбрали своих писателей. «Поэт (независимо от того, пишет он стихами или прозой) – вечная русская проблема. Нигде так не мучают поэтов при жизни и так не чтят после смерти, как в России. Мы прибегаем к ним с сегодняшними заботами, уповая на помощь Пушкина и Гоголя, Достоевского и Толстого – людей, которые давно скончались и у которых была другая жизнь и другой опыт. Ясно, что мы числим их не по разряду истории, но по разряду вечности… На рациональном Западе – и католическом, и протестантском – сейчас дела обстоят иначе. При всём уважении к Руссо, Шекспиру, Гёте французы, англичане, немцы не станут отягощать их насущными своими вопросами».
Русская литература Нового времени сполна унаследовала коренные традиции древнерусской письменности. Наша классика сохранила веру в божественную силу слова. Жуковский считал поэзию «связующим звеном между миром земным и миром идеальным, небесным». Поэзия – отражение горнего мира, к которому стремится и о котором тоскует на земле душа. Поэзия нам его приоткрывает. В минуту вдохновения в душу поэта нисходит «гений чистой красоты» как вестник оттуда, как мечтанье «о небесном, о святом».
Из религиозно-возвышенного понимания природы поэзии вытекает взгляд Жуковского на личность поэта: «Если таково действие поэзии, то сила производить его, данная поэту, должна быть не иное что, как призвание от Бога; есть, так сказать, вызов от Создателя вступить с ним в товарищество создания. Творец вложил свой дух в творение: поэт, его посланник, ищет, находит и открывает другим повсеместное присутствие Духа Божия». Поэт у Жуковского – носитель Божественной истины, а поэтическое слово зажигается от Слова, дарованного свыше.
Жуковский утвердил, таким образом, русское представление о сакральной природе поэтического слова, о духовно преобразующей роли литературы, о действенном характере её художественных образов. Поэтом может быть лишь человек с чистым сердцем и верующей душой.
Вслед за Жуковским Пушкин видел в русской литературе предназначение, унаследованное ею от допетровской словесности, – быть Словом, объединяющим в себе художественный образ и дар пророчества. Он не кичился своим талантом, не считал его личным достоинством и заслугой. По отношению к нему Пушкин, как слабый человек, испытывал благоговение:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружён;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь Божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орёл.
Как древнерусский книжник, Пушкин считал себя лишь проводником благодатной истины. Вдохновение приводило его в священный трепет. Он видел в поэзии не «самовыражение», а «служение», накладывающее на поэта высокие нравственные обязательства. Пушкин и здесь был сыном русского народа, искони считавшего стыдливость и смиренномудрие лучшими добродетелями человека, а гордыню – самым тяжким, смертным грехом.
В формуле суверенности поэта заключена у Пушкина мысль о том, что поэт служит Богу, а не себе и не людским прихотям. Вдохновение созерцательно и бескорыстно лишь тогда, когда к нему не примешивается мысль о славе, когда его не обременяет никакая корыстная цель, когда поэт не думает о том, как воспримут его читатели, и не старается подыгрывать их вкусам, их желаниям. Отсюда – пушкинское: «Поэт, не дорожи любовию народной». Отсюда же – хрестоматийные строки пушкинского «Памятника»:
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
В Гоголе многие поколения читателей видели сатирика, обличителя пороков современного общественного строя. Но скрытые духовные корни, которые питали его обличительное дарование, мистическую его глубину они склонны были не замечать. В одном из писем к Жуковскому Гоголь говорит, что в процессе творчества он прислушивается к высшему зову, требующему от него безусловного повиновения и дающему благодать вдохновения: «Кто-то Незримый пишет передо мною могущественным жезлом». Вслед за Пушкиным Гоголь видел в писательском призвании Божественный дар. В изображении человеческих грехов, в обличении человеческой пошлости Гоголь более всего опасается авторской субъективности. И в этом смысле его произведения постоянно тяготели не к сатире, а к пророческому обличению. Писатель, как любой смертный человек, подвержен тем же грехам, что и люди, им изображаемые. Но в минуты творческого вдохновения он теряет своё «я», свою человеческую «самость». Его устами говорит уже не личная, а Божественная мудрость.
Главному герою своего романа «Господа Головлёвы» М.Е. Салтыков-Щедрин неспроста даёт кличку Иудушка, вызывающую прямые ассоциации с Иудой Искариотом, предавшим Иисуса Христа за тридцать сребреников. Он получает такую кличку за постоянное надругательство над словом. Салтыков-Щедрин верит в божественную природу и божественную силу человеческого слова: «В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:1–5).
Весь колорит романа «Господа Головлёвы» окрашен в серые, пасмурные тона, и по мере движения сюжета к финалу сумерки в нём сгущаются, а действие прерывается в метельную мартовскую ночь. Этот тёмный фон – отражение главной художественной мысли писателя: образ жизни господ Головлёвых – надругательство над светоносной, духовной природой Слова.
Атмосфера всеобщей лжи особенно тяжело переживалась сатириком: «Когда утрачивается вера в животворящие свойства слова, то можно с уверенностью сказать, что и значение этого слова умалено до металла звенящего. И кажется, что именно до этого мы и дошли». Лживое обращение человека со словом Салтыков-Щедрин приравнивал к богохульству.
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
 иеромон.jpg)
