По окончании летней сессии 1958 года, нас, студентов первого курса историко-филологического факультета Костромского педагогического института им. Н. А. Некрасова вместо каникул отправили на целый месяц работать в колхоз. Поезд Кострома-Киров прибыл утром на станцию Николо-Полома, и в кузове автомашины нашу группу повезли в Аносовский сельсовет Парфеньевского района. В Аносове, изнывая от жары и валяясь на лугу возле конторы, мы долго ждали решения своей участи. Наконец, во второй половине дня приехал за нами трактор с санями и «поплыл» по размытой дождями и покрытой грязными лужами дороге в отдалённые деревни сельсовета – Марьино и Никоново.
Женскую часть группы поселили в Марьине, а меня с Борей Козловым, Володей Афоновым и Люсей Волоцкой отправили в Никоново за четыре километра от Марьина. Эту деревню окружали богатые лесные покосы, требовавшие мужской силы. Люсю приставили к нам домашней хозяйкой. А нас, ребят, откомандировали на косьбу и вручили каждому косу с бруском, вставленным в берестяной кармашек – «подлопаточник».
Ранним утром наш хозяин Коля являлся в сенной сарай, где мы «почивали», не снимая одежды, и громким голосом командовал: «Подъём!» Козлов с Афоновым бодро вставали, а я, едва вернувшись с очередного ночного свидания, так крепко спал, зарывшись в сено с головой, что его крик разбудить меня не мог.
Тогда Коля брал в руки деревянные вилы и начинал ворошить ими сено до тех пор, пока с помощью этого «инженерного тыка» не обнаруживал меня где-нибудь в дальнем углу сарая. С руганью, полусонного, он выталкивал меня из сеновала на ранний завтрак, уже приготовленный Люсей.
По утренней росе мы шли на лесные поляны или на заросшие густой травой низины, вдоль протекающей близ деревни речки с языческим названием – Идол. Я косил, с трудом преодолевая сонную дрёму и с нетерпением дожидаясь команды Николая на перекур.
«Отбой!» – периодически командовал он. Тут я пластом падал в траву и крепко засыпал, сладко вдыхая пшеничный запах раскуренной хозяином махорки. Ни комары, ни строки не могли помешать моему вожделенному пятиминутному сну.
Часам к десяти мы возвращались с покоса домой. После трапезы я падал в прохладном коридоре на жёсткий топчан и вновь засыпал до очередного подъёма на ворошение скошенной травы или на уборку досохшего сена.
Только вечером я по-настоящему просыпался, широко раскрывал глаза и пускался в радостный путь, полный ожиданий того неземного блаженства и нездешней радости, которые дарила мне любимая девочка.
Выйдя за околицу Никонова, я погружался в лес, через который петляла заросшая бархатной травкой тропинка. Садилось солнце, в лесу замолкали утомлённые за день голоса зябликов, пеночек и синиц, жалобно плакала иволга, и уже настраивал свои чудные трели неугомонный ночной певец – соловей. На середине пути открывалась поляна, покрытая душистыми фиалками. Пахучие их букеты я всякий раз приносил в Марьино.
При выходе из леса в глубокой лощине струился холодный, говорливый ручей, крутые берега которого приходили в зыбкое движение, когда на них вступала нога. Вероятно, берега ручья подтачивали изнутри ключевые подземные воды. В поле, справа от дороги, оставалась попутная деревенька Гашево, а через небольшой перелесок открывалось Марьино, и на пороге дома появлялась в ласковых лучах заходящего солнца моя лучезарная спасительница.
Мы бродили с ней по скошенным лугам, по притихшим улочкам деревни, погружающейся в сон. Наступала тёплая ночь. От рассыпанных на небе звёзд по-тургеневски «таинственно струилось голубое, мягкое мерцанье». Казалось, что они с тихим вниманьем глядели на нас. «Малые, тонкие облака, изредка налетая на луну, превращали на мгновение её спокойное сияние в неясный, но светлый туман... Всё дремало. Воздух, весь тёплый, весь пахучий, даже не колыхался; он только изредка дрожал, как дрожит вода, возмущённая падением ветки».
В лунном сиянии от нас тянулись через скошенное гумно длинные тени. Мы садились на мостки старого амбара и, любуясь друг другом, рассказывали о своём детстве, вспоминали о доме, мечтали о нашей будущей жизни. И не могли наглядеться друг на друга.
С криком утренних петухов мы с трудом расставались. Я отправлялся назад. Небо светлело. Какие-то чудеса творились там, в клублении белых облаков. Открывались дальние страны, синие моря, острова и уютные деревеньки на берегах голубых лиманов. А тут, на земле, из придорожных кустов не то испуганно, не то радостно вылетали птицы, и пронзительно, и высоко над моей головой уже разносили свои звонкие трели проснувшиеся жаворонки…
Весною 1966 года, уже аспирантом ЛГПИ, вспоминая об этом, я писал моей любимой из Ленинграда.
Как хочется дожить до лета, такого, какое было в Марьине, помнишь? Как оно тогда сдружило и связало нас! Все дни, проведённые там, и все ночи превратились в сплошной поток, который объединяло одно большое чувство любви.
До сих пор во мне живёт это странное ощущение слияния закатов с восходами в моём хождении туда и обратно: туда – с зарёй вечерней, обратно – с зарёй утренней, с восходом солнца, с загадочными утренними облаками, которые будили в душе всё мечтательно-прекрасное, что можно было тогда в ней разбудить. И над всем царила ты. Ты была и в тёплой росистой поляне с фиалками, и в пахучем сене, и в звёздном небе, и в сказочном лунном сиянии последнего нашего вечера в Марьине.
Помнишь, как перед отъездом я пришёл к тебе из Никоновки со всеми своими пожитками, с охапкой душистых фиалок? Вечером мы долго гуляли. Хотелось, чтобы он никогда не кончался. Но пришла ночь, июньская, светлая, лунная. Когда на луну набежало облачко, и её таинственный свет погас, подошло время спать. И ты повела меня в сараюшку, где я прикорнул до утра на сеновале.
Когда ты прибежала будить меня, улыбчивая, весёлая, от тебя пахло утренней росой и тонким ароматом душистого сена. Мы чистили зубы на берегу пруда, умывались. Уже стояла у дома машина, и мы тронулись в путь. Дорога была длинной, долгой. Ехали всей группой в кузове. Я спас тебя тогда от веток, нависших над дорогой. Машина ехала быстро, ветки неслись нам навстречу. Я отклонил их и глубоко поцарапался. До сих пор, ложась спать, ищу эту старую заметку на сгибе руки, восемь лет назад посаженную, и, вроде бы, нахожу до сих пор.
Все пели песни, а от пыли накрывались наглухо плащом… и под ним целовались потихоньку. Песни пели про глобус, про девушку, которая с ума свела, про сиреневый туман, проплывающий над нами, про дальние дороги…
Когда ты уезжала, помнишь, я не мог сдержать слёз…
Так хочу, чтобы необыкновенное лето повторилось, мой милый, родной человек. Сижу я в Ленинском зале, окружённый книгами. Но если поднять голову, то в высокие окна можно увидеть клочок голубого бездонного неба. А если спуститься на первый этаж, то оглушает сплошной поток звонкой весенней воды, хлынувшей сегодня с Ленинградских крыш. Сквозь солнце всё это превращается в искрящуюся серебристую пыль.
Это была удивительная в своей красоте и чистоте любовная пора. Именно она показала, что идеальная мечта, которая окрыляет душу влюбленного человека, хотя и не осуществима в пределах земного круга, но является, тем не менее, убедительным подтверждением богатых и ещё не реализованных возможностей человека на пути духовного преображения. Свет истинной любви – путеводная звезда к торжеству красоты и бессмертия.
