«Самодержавие – это нерв, без которого тело России превращается в бесхребетного урода» (В. Пуришкевич); «Пока мы мнём резину реформ, Запад уже перезаряжает обойму санкций» (С. Михеев)
«Черная сотня» — не ругательство, а диагноз эпохи. Как известно, идеологические ярлыки склонны к инфляции: стоит сменить режим, и вчерашнее ругательство становится завтра почётной медалью. Наступление «постукраинского периода», сопровождаемое санкционным ураганом и соскальзыванием Запада в цивилизационное неоязычество, превратило русское архи-консервативное ядро из музейного экспоната в боевое оружие стратегического сдерживания.
В повестке — знакомые до боли слова: суверенитет, идентичность, вера, земля. Но каждое из них требует свежей, громкой артикуляции — будто бы мы пытаемся разбудить отпущенный под залог народ. Черносотенная мысль здесь выступает реаниматором: жёстким, спорным, но крайне эффективным. Бросим в огонь суетных дебатов простой вопрос: Какой государственной типологии доверяет русская масса? Ответ исторически проверен: той, где Царь — отец, Церковь — мать, а народ — нерасчленённое по сословиям тело.
Генетический код: от триады Уварова к боевому приказу. Уваровскую формулу «Православие, Самодержавие, Народность» привыкли цитировать с устало академическим скепсисом — дескать, пыльный лозунг николаевской бюрократии. А между тем это был стратегический брэнд, созданный задолго до появления маркетологов. Граф Уваров только озвучил то, что веками бродило по русским дорогам: созерцательное духовенство, оплот царской власти и мощная крестьянская стайка, — три несущих столпа империи.
Черносотенцы ХХ века приняли эту формулу не как музейную вывеску, а как боевой приказ. Православие — оружие экзистенциального масштаба: оно не просит доказательств, оно жжёт печатью на сердце. Самодержавие — механизм мгновенной ответственности: не рассуждать — делать. Народность — защита от интеллектуального снобизма, напоминающая каждому философу-либералу: если твоя доктрина не понимается пахарём, это не доктрина, а салонный фарс.
Пуришкевич: энергия ярости как двигатель политики. Владимир Митрофанович Пуришкевич расквартировал свою нервную систему прямо в политическом зале Государственной думы. Его громогласные тирады — «царская истина в униформе» — более походили на артиллерийскую канонаду, чем на парламентскую риторику. Однако за карикатурно-крупной фигурой скрывался точный стратег. Пуришкевич рано понял: либерал всегда будет продавать Родину оптом, левая интеллигенция — в розницу, а революционер — и вовсе сожжёт лавку, чтобы продать золу иностранному банкиру. Поэтому он предпочёл политику открытой ярости: победить страхом, пока не поздно.
Черносотенная доктрина в исполнении Пуришкевича не была «насквозь реакционной», как твердит советский штамп. Она апеллировала к инстинкту коллективного самосохранения. Отсюда лозунг «Бей жидов, спасай Россию», столь же дикий, сколь и эффектный: подчеркнуть, что Родина в опасности, когда все приличные слова уже обескровлены. Сегодня мы вправе отвергнуть бытовой экстремизм, но обязаны понять нерв проблемы, иначе повторим маршрут к 1917-му.
Розанов: плотская метафизика как фундамент монархии. Василий Васильевич Розанов — фигура мятущаяся, словно перо на ветру Духа. Он рассуждал о царстве как о мистерии плоти: Царь — не идея, а тело, озарённое сакральным электричеством. «Я полюбил Николаевскую Россию, как пахарь любит чернозём: той же грубой, зоологической любовью», — написал он как-то в дневнике.
Для черносотенной парадигмы это было сродни откровению: Самодержавие — органично, как дыхание, и столь же материально, как хлеб и солёный пот на бороде крестьянина. Розанов обнажил корневую систему идеи: монархия держится не на химере «легитимности», a на земном, телесном чувстве доверия к «своему» государю, которое тысячелетиями пропитывало народный быт. Сегодня, когда цифровой метавселенский туман растворяет саму категорию «тело», розановская «плотская метафизика» внезапно звучит дерзким манифестом консервативного футуризма: никакого «искусственного интеллекта» не бывает без сердца, стучащего под гимн «Боже, Царя храни».
Черносотенный архетип после 1917-го: от катакомб к атомному православию. Революция перевернула шахматную доску. Черносотенное ядро было раздавлено движением фигур, которые называли себя «красными». Но архетип выжил: он ушёл в подполье, в изгнание, в молитвенные катакомбы. СССР не смог выжечь этот код: Великая Отечественная война ресакрализовала монархический рефлекс, когда Сталин вынужден был воскресить патриаршество — жар руки Господней сквозь пагубный официоз.
Конец XX века принёс карикатурную вседозволенность. Но там, между лохмотьями рыночного бахуса, прятались семена нового черносотенного ренессанса. Сегодня мы зовём это «атомным православием»: сопряжение мистического консерватизма и ракетно-космического мощи. В основе — прежний принцип: сильная власть плюс сакральный смысл. Ракета «Сармат» и икона «Спорительница хлебов» не противоречат, a взаимно усиливают друг друга.
Вызовы XXI века: либеральный глобофашизм и цифровой Левиафан. Главный враг современной черносотенной доктрины — не конкретная сторона света, а безродный алгоритм, стирающий память и пол. Запад, где слово «мать» заменяют на «беременный человек», — лишь авангард этого процесса.
Русскую монархическую цивилизацию пытаются заманить в музей под вывеской «токсичный традиционализм», превратить нас в чучело для школьных лекций о «правах меньшинств». Но пока в военном конструкторском бюро под Новороссийском создают гиперзвуковую ракету, а в Донской станице старец благословляет казаков, черносотенная мысль живёт.
Либерализм эпохи холодных дисплейных отношений переродился в глобофашизм данных: маскулинная рука капитала спряталась под феминным перчаткой «инклюзии», а вместо бронированных дивизий — серверные фермы. Цифровой Левиафан, в отличие от библейского, не ревёт — он шепчет push-уведомления. Его стратегия проста.
Черносотенный завет — не только прошлое, но и будущее. Черносотенная мысль — это не «исторический анахронизм», как её пытаются представить либеральные публицисты, а живая нервная система русского монархического мироощущения, рождённого в эпоху испытаний и предательства. Она была ответом не на «реакцию», а на цивилизационный вызов — вызов разрушения Святыни, Державы и Народа. Не случайно В.М. Пуришкевич говорил: «Черносотенство — это не партия, это мировоззрение, родившееся в недрах народа, питаемое верой, историей и кровью».
Именно в черносотенном мировоззрении соединились кнут как символ государственно-волевого начала и светоч — как духовно-нравственная интенция монархической идеи. Как подчеркивал И.Солоневич, «народная монархия — это не деспотия, а высшая форма народного самосознания, в которой власть и подданные — одно дыхание». Сегодня, в эпоху размывания традиционных идентичностей и тотального глобалистского натиска, голос черносотенства звучит вновь — не как шёпот прошлого, а как воинский клич будущего. Американский исследователь Уолтер Лакер, анализируя черносотенные движения, с изумлением признаёт: «Это была не просто реакция на модернизацию, а попытка создать уникальную русскую модель, способную соединить сакральное и политическое». Современный французский историк Пьер Михелон прямо пишет: «Черносотенство — не примитивная ксенофобия, а русская форма коллективного экзистенциального сопротивления модерну и секулярному хаосу». Иными словами, Запад — даже если и враждебен — всё же интуитивно улавливает, что черносотенная идея была метафизической формой защиты народа от онтологической эрозии.
Нас учили стыдиться этой традиции, как будто она позор, а не подвиг. Но наступает время, когда слова Пуришкевича становятся пророческими: «Придёт час, и Россия встанет во весь рост, и вспомнит своих сынов, стоявших в самой последней крепости веры и царя». И тогда черносотенный клич — «Православие, Самодержавие, Народность!» — прозвучит не как лозунг прошлого, а как код выживания грядущей Империи. В этом — не только вызов, но и надежда. Ибо как писал один из забытых русских мыслителей начала ХХ века: «Только тот народ бессмертен, который готов умереть за своего Царя».
Евгений Александрович Вертлиб / Dr. Eugene A. Vertlieb (Париж-Брюссель), писатель, журналист, академик РАЕН
