Фантастический вопрос, как Пушкин отнёсся бы к СВО, сейчас не представляется никчёмным.
Во Франции в 1830 году случилась очередная революция, был свергнут Карл Х и заменён либеральными элитами на его «кузена» Луи-Филиппа. Карл Х оказался последним (на сегодняшний момент), реально царствовавшим правителем Франции, которого недоброжелатели называют «одним из самых консервативных монархов». Будучи принцем (граф д’Артуа) он относился безо всякого пиетета к «завоеваниям революции» и наполеоновской эпохе, являясь большим монархистом, чем сам король, что вошло в поговорку.
Июльская революция 1830 года, потрясшая Европу, удалила Карла в изгнание, в Эдинбург, и была воспринята поляками как шанс перестать быть русским Польским царством. Начался мятеж. Восстание с заминкой на И.И. Дибиче-Забалканском было успешно подавлено И.Ф. Паскевичем-Эриванским через год.
Мятеж не может кончиться удачей,
в противном случае он звался бы иначе.
Варшава пала в очередной раз.
Политики Франции и «прочей Европы» были возмущены и с известной ненавистью метали громы и молнии в адрес России, грозя санкциями и войной, что было видно и слышно на Руси со всей отчётливостью безо всяких видео и «тырнетов». Русское общество раскололось по «польскому вопросу». Раскололось в процессе восстания.
Совсем ещё молодой А.И. Герцен был «за Польшу», как русофобы сейчас «за Украину». Потом он вспоминал о настроении своего круга: «Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков, и я тотчас прибавил в свой иконостас портрет Фаддея Костюшки». Аналогию с новым временем сложно не приметить. Нынешние «герцены» радуются каждому потоплению «Москвы», не верят неуспехам украинцев и в свой иконостас вставили портрет Вовы Зелибобуса.
Зрелый Пушкин воспринимал ситуацию иначе. В письме П.А. Вяземскому в июне 1831 года он пишет, понимая, кому пишет: «Дибича критикуют явно и очень строго. Тому неделю Эриванский (Паскевич) был еще в Петергофе…». Пушкин видит и романтико-поэтичскую сторону войны, но и её суть: «Ты читал известие о последнем сражении 14 мая. Не знаю, почему не упомянуты в нем некоторые подробности, которые знаю из частных писем и, кажется, от верных людей: Кржнецкий (Ян Скржинецкий – главнокомандующий польскими войсками мятежников) находился в этом сражении. Офицеры наши видели, как он прискакал на своей белой лошади, пересел на другую бурую и стал командовать – видели, как он, раненный в плечо, уронил палаш и сам свалился с лошади, как вся его свита кинулась к нему и посадила опять его на лошадь. Тогда он запел «Еще Польска не сгинела», и свита его начала вторить, но в ту самую минуту другая пуля убила в толпе польского майора, и песни прервались. Все это хорошо, в поэтическом отношении. Но все-таки их надобно задушить, и ваша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей. Но для Европы нужны общие предметы внимания в пристрастия, нужны и для народов и для правительств. Конечно, выгода почти всех правительств держаться в сем случае правила non-intervention (невмешательства), то есть избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа. Счастие еще, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу (не стали помогать Карлу Х. – Авт.)! А то был бы долг платежом красен…».
Стихотворения «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» А.С. Пушкин читал лично императору Николаю I в Царском Селе. После чего с невиданной расторопностью вышла в свет книжка «На взятие Варшавы. Три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина». Ода Жуковского «Старая песня на новый лад» – живая перекличка с одой Г. Державина «Гром победы, раздавайся!», написанной 40 лет тому назад на взятие Суворовым Измаила в 1791 году, и бывшая некоторое время гимном России (на музыку О. Козловского). В «Песне» Жуковского есть и фактическая зримая деталь штурма Измаила: «Здесь не нужно лестниц нам! Мы штыки вонзим в ограды и взберемся по штыкам». И здесь же Бородино. Память о 1812 годе для Жуковского совершенно свежа: «…Сбор гремят – а издалёка Русь кричит: Бородино!»
Отзвук штурма Измаила («измаильский штык») и картина великого 1812 года мы слышим и видим в пушкинском «Клеветникам России». Слова адресованы французскому правительству и европейским журналистам.
И ненавидите вы нас…
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Кстати, хоть и в виде «царства» в составе Российской империи, но со своей армией, конституцией и пр. Польша, воевавшая за Наполеона, осталась существовать как государство благодаря России: европейские союзники предлагали её растворить в себе, разделив необратимо; поляки спасибо не сказали.
Часть российского общества была возмущена сравнением Варшавы с Измаилом и Бородино, мол, Варшава, «это другое», это «за нашу и вашу свободу». Но русские гении всё поняли правильно.
Какой бы ни была война Европы с Россией это экзамен России на право жить, жить своей особой жизнью.
П.Я. Чаадаев написал Пушкину: «Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали свое призвание… Стихотворение к врагам России особенно замечательно; это я говорю вам… Не все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не сомневаетесь в этом, но пусть говорят, что хотят – а мы пойдем вперед». Е.А. Баратынский полагал, что в «Клеветниках» Пушкина «указана настоящая точка, с которой должно смотреть на нашу войну с Польшей».
Либералы смотрели иначе. Князь П.А. Вяземский был книжкой возмущён, в письмах и спорах не скрывал своего раздражения, сыпал ядом. Делится с кем-то, мол, Пушкин «кажет им шиш из кармана» – политикам Европы. И: «Как ни говори, а стихи Жуковского – вопрос жизни и смерти между нами. Для меня они такая пакость, что я предпочел бы им смерть». Но было дано Вяземскому прожить на свете ещё десятки лет, чтобы тот стал консерватором и переменил взгляд и на престол и на Россию. А тогда между ними велись (не переходя опасной черты) ожесточённые споры. Александр Тургенев (изгнанник, брат декабриста) был тому свидетель и «страдал за обоих», при этом видя, что в Пушкине «есть еще варварство».
Примечательно, что тогда польская пропаганда акцентировала внимание на своих политических идеалах и, кажется, не допускала русофобских выпадов. На их баннерах было буквально: «За вашу и нашу свободу». Как всё узнаваемо!
Фантастический вопрос, как Пушкин отнёсся бы к СВО, имеет чёткий ответ: он сейчас на войне – среди армейцев, военкоров, «вагнеров», блогеров – мучимый теми же вопросами, поставленными ребром:
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
…
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?
Последняя строчка – о святых угодниках, почивающих в Киевской лавре. Но вопрос пока звучит иначе – сроднит ли Москва?
И выношено уже:
Сильна ли Русь? Война, и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Её, беснуясь, потрясали –
Смотрите ж: всё стоит она!
А вкруг её волненья пали –
И Польши участь решена…
Победа! сердцу сладкий час!
Россия! встань и возвышайся!
Неспроста «небратья европейцы» воюют с его памятью: сжигая книги, разбивая памятники.
Дмитрий Иконников, обозреватель, Малороссия
.jpg)
 кв.jpg)
