Право на детей

«... И отвечала та женщина, которой сын был живой, царю, ибо взволновалась вся внутренность ее от жалости к сыну своему: о, господин мой! отдайте ей этого ребенка живого, и не умерщвляйте его. А другая говорила: пусть же не будет ни мне, ни тебе, рубите» (3 Цар. 3: 16-26).

Чем больше проходит времени с начала СВО, тем больше заметна попытка части нашего истеблишмента, невзирая на изменение настроений общества, сохранить в целости все «либеральные завоевания», достигнутые Россией в годы ее тесного взаимодействия с западными «партнерами». В частности, это касается «достижений» в области защиты прав детей. Число «нянек», настойчиво и бесцеремонно отодвигающих в сторону родителей и присваивающих себе их право заниматься воспитанием и определять будущее детей, неуклонно возрастает. Причем, в отличие от родных отца и матери, представители всех этих госструктур не несут никакой ответственности за свои неизбежные провалы в «воспитательной политике», поэтому им, по большому счету, глубоко безразлично, каким человеком станет опекаемое ими дитя.

К перечню профессиональных «детолюбов», помимо структуры уполномоченных по правам ребенка, Минпроса (больше, кажется, ныне озабоченного межведомственным взаимодействием по профилактике безнадзорности и закреплением ювенальных стандартов, чем своими прямыми обязанностями), органов опеки и попечительства, МВД в лице ПДН и КДН, с легкой (или, наоборот, тяжелой?) руки генерала юстиции А.И. Бастрыкина присоединился и весь аппарат Следственного комитета РФ.

За каждый чих своего ребенка родители теперь вынуждены отчитываться, причем нередко в прямом смысле, перед посторонними людьми, денно и нощно неуклонно блюдущими интересы их детей. При этом помощь – реальную помощь, в которой нуждается большинство родителей, как то организация обследования и лечения детей (особенно имеющих какие-то тяжелые заболевания или отклонения в развитии), ремонт жилого помещения, предоставление семейных путевок в дома отдыха и санатории и еще многое другое, не говоря уже про психологическую поддержку, – никто оказывать не спешит. Зато каждый шаг родителей рассматривается придирчиво и с заведомым предубеждением против них.

Вмешательство СК намного усугубило эту ситуацию, так как, чувствуя за спиной мощную поддержку суровых «следаков», органы опеки стали еще более агрессивными, сотрудники образовательных учреждений – еще более усердными в своих доносах на родителей. А сами следователи, с завидным рвением размахивающие направо и налево «карающим мечом правосудия», успешно рубят семьи «по-живому», претворяя в жизнь положения отвергнутого четыре года тому назад закона о семейно-бытовом насилии. Такое вот «межведомственное взаимодействие» государства против ячейки общества и декларируемой опоры этого самого государства...

Но, может быть, вмешательство в дела семьи все-таки оправданно, так как дает положительные результаты и позволяет сформировать из ребенка будущего достойного члена общества?

В своей последней статье я пообещала рассказать читателям о продолжении журналистского расследования судьбы новосибирского мальчика Андрея Б. и показать на его примере, чем оборачивается профессиональная забота о «правах и законных интересах» для того, кто имел несчастье попасть в ее окружение.

(Начало этой истории читайте здесь: «Ювенальный гнойник на теле Новосибирска»; «Предательство как защита»; «Идет охота на семью, идет охота...».

Следственный комитет и суд: как отрабатывали единственную версию. В октябре 2021 года, взявшись за расследование дела об «истязании» малолетнего Андрея Б. – с подачи Уполномоченного по правам ребенка в Новосибирской области Н.Н. Болтенко, – следователь следственного отдела по Дзержинскому району города Новосибирска СУ СК РФ по НСО лейтенант юстиции Е.А. Чеботарев первым делом запретил матери общаться с сыном – для того, чтобы она не могла оказывать на него «психологическое давление». Зато это давление совершенно беспрепятственно оказывали на 9-летнего ребенка чужие люди: сам следователь, сотрудники опеки и Социально-реабилитационного центра (СРЦ) «Виктория», за решетчатым забором которого уже год и три месяца отбывает наказание находится под защитой государства Андрей Б.

Запрет на общение, как сейчас выясняется, был, скорее всего, связан с тем, что из ребенка выдавливали нужные следователю показания. Сам Андрей, спустя год, признался матери: «Мама, меня заставили оговорить папу!» Видимо, этот грех предательства отца – пусть не родного, но восемь лет воспитывавшего его в заботе и, кто бы что ни говорил, любви, тяжелым камнем лежал на совести мальчика.

Но... оговор сделал свое черное дело: отца осудили на почти максимальный срок 6 лет. Причем судью не смутило даже явное противоречие с заключением экспертизы, организованной по горячим следам, почти сразу после изъятия ребенка. К слову, проведенного с нарушением закона – но на закон в этом деле вообще, грубо выражаясь, все плевали, захлебываясь эмоциями при слове «истязания». Хотя никаких истязаний, то есть «причинения систематических физических и психических страданий», по сути, не было. А было суровое наказание за кражу у матери золотых украшений. Но об этом ни следователь, ни судья, ни органы опеки, ни прочие «защитники детства» предпочли не вспоминать.

Вопреки самим показаниям Андрея, неизвестно как полученным, потому что видеофиксация процесса допроса ребенка с подачи «законного представителя» от опеки каждый раз запрещалась, судья «повесила» на отца даже те травмы, которые отрицал малолетний потерпевший. Из восьми приписанных отцу случаев пять (!) противоречат фактам. Мало того, следователь и судья даже не удосужились подыскать хотя бы какую-то доказательную базу для выдвинутых обвинений в истязании, просто проигнорировав всё, что не соответствовало этой версии. Наивно распахнув глаза, взрослые дяди и тети с готовностью приняли на веру все записанные во время допросов слова 9-ти летнего ребенка. Видимо, они посчитали, что находящийся в этот момент в полной зависимости минимум от четырех чужих взрослых людей малыш не способен лгать, а говорит «правду, одну только правду и ничего, кроме правды».

Психологи, обследовавшие Андрея, отметили, что он склонен поддаваться влиянию «авторитетных лиц». Но судья не придала значения этой черте характера – хотя кто из детей, оказавшись в подобной ситуации, осмелится до конца отстаивать свою точку зрения, понимая, что мама далеко, помощи и поддержки ждать неоткуда. На память невольно приходят подвиги пионеров-героев в застенках гестапо, но Андрей, увы, на них не похож. Он был изначально морально сломлен, поэтому до сих пор находится в застенках Государственного бюджетного учреждения Новосибирской области «Социально-реабилитационный центр для несовершеннолетних «Виктория» (для краткости, СРЦ или приют).

Аист на железной решетке. Сравнение с гестапо, хотя и является, конечно, сильным преувеличением, все же в чем-то недалеко от истины. Если физические пытки и не применяют, то уж пресловутое психологическое давление на детей здесь оказывают довольно интенсивно, о чем свидетельствует изменившееся за год поведение Андрея, проявление у него логоневроза и аутостимуляции (кто разбирается в психологии, поймет, о чем речь). Но это же не родители, это официальные «защитники интересов ребенка», потому им – можно. Как любят говорить в таких случаях комментаторы в соцсетях, «это другое». Впрочем, подробно я расскажу об этом чуть позже.

Центр «Виктория» похож на колонию для несовершеннолетних преступников не только трехметровым забором и видеокамерами, не только охранником, по аудиосвязи общающимся с родителями малолетних узников – пардон, «несовершеннолетних, оказавшихся в тяжелой жизненной ситуации», – и честно исполняющим роль Цербера при директоре СРЦ З.И. Хихловой. Основное сходство приюта с пенитенциарным учреждением придает его полная закрытость и самовластность директора, доходящая до самодурства.

Ярчайшим примером этого оказалась, опять же, ситуация с Андреем Б. По какой-то странной иронии судьбы, она заставила всех, так или иначе причастных, сбросить маски «детолюбов» и показать свое истинное лицо.

12 декабря 2022 года у Андрея во время очередного судебного заседания было краткое свидание с матерью, на котором он сообщил, что написал ей «важное письмо», и попросил прийти на следующий день. И тут началось нечто непонятное, абсурдное, противозаконное, не имеющее ничего общего с защитой «прав и интересов ребенка».

13 декабря мать, естественно, пришла, но, как ей заявил охранник, ему «руководство строго-настрого запретило пускать ее на территорию приюта». Ответа на вопрос, в чем причина, не последовало ни от него, ни от более «высокопоставленных» сотрудников этого заведения. Женщина пыталась объяснить, что ее попросил прийти сын, который написал ей письмо – презрительное молчание было ей ответом. Полчаса простояла мать на двадцатиградусном морозе у запертой калитки забора, сжимая в руке пакет с домашними лакомствами и фруктами для сына – тщетно...

На следующий день она попыталась позвонить Андрею – ей ответили, что он не хочет с ней разговаривать. С этого времени на все ее попытки узнать, что происходит, либо отвечали, что сын не желает с ней общаться, либо просто бросали трубку.

В совершенном отчаянии мать обратилась к помощнику депутата Госдумы по Новосибирской области Р. Сулейманова. И вот, 20 декабря возле приютского забора, украшенного металлическим аистом (наверное, с намеком на то, что все дети здесь – безродные, принесенные неизвестно откуда в птичьем клюве), собралось четыре человека: мать Андрея, ее официальный представитель юрист А.В. Коваленин, помощник депутата Госдумы и ваша покорная слуга.

Не буду утомлять читателей ненужными подробностями – скажу лишь, что даже на территорию (не говоря уже о помещении) нас не пустили. Вместо этого к нам вышел приютский завхоз и объявил, что у них карантин по гриппу. Помощник депутата Госдумы попытался объяснить: в рамках исполнения поручения депутата на его округе, он хочет поговорить с директором учреждения, а не с ее подопечными, и согласен сделать это в маске. Охранник по аудиосвязи передал, что З.И. Хихлова отказалась с ним общаться. Тогда, действуя строго в рамках Федерального закона от 8 мая 1994 года № 3-ФЗ «О статусе сенатора Российской Федерации и статусе депутата Государственной думы Федерального Собрания Российской Федерации», он вызвал наряд полиции к приюту. Ждать ее пришлось минут сорок. Но даже с полицейскими помощник депутата Госдумы не смог попасть внутрь – судорожно уцепившись дрожащими пальцами за дверную ручку и глядя на него через стекло расширенными от страха глазами, госпожа директриса истеричным голосом повторяла, что она его не пропустит. Ну не бить же слабую женщину...

В это время А.В. Коваленин общался с замминистра труда и социального развития О.Р. Потаповой, которая горячо его убеждала, что вот сейчас, через пять минут, мать позовут на встречу с Андреем. Но – не позвали.

Полицейский наряд пробыл в здании недолго и уехал, наказав нам дождаться оставшегося для выяснения обстоятельств дела участкового. Мы честно ждали. Полтора часа – из трех, проведенных на морозе, – как зайчики под новогодней елкой, дефилируя под сенью железного забора в тщетных попытках согреться.

Участковый был искренне удивлен, увидев нас, и сообщил, что пообщался с Андреем в присутствии психолога центра, так как «не было законного представителя». О том, что этот самый законный представитель, не только не лишенная родительских прав, но даже не ограниченная в них, мерзла на улице, в надежде, что Зинаида Ивановна смилостивится и уж хотя бы ради замминистра позволит встретиться с сыном, он, видимо, забыл.

К слову, ни его, ни полицейский наряд никто не просил надеть маски (карантин же!), поэтому он свободно общался с мальчиком. Что мешало директору центра разрешить матери хотя бы издали посмотреть на ребенка и передать ему сладости, так и осталось невыясненным.

Измученная тревогой женщина терялась в догадках, что происходит с Андреем – сердце подсказывало ей, что в эти дни ему было очень плохо. И она оказалась права: когда, после неоднократных обращений к замминистра соцразвития О.Р. Потаповой и Уполномоченному по правам ребенка в НСО Н.Н. Болтенко ей, наконец, разрешили войти в помещение приюта и увидеть сына (спустя две недели после их последней встречи), выяснилось, что он, действительно, был болен. Это подтвердила позднее и министр труда и соцразвития Е.В. Бахарева в своем официальном ответе, указав, что с 14 по 19 декабря Андрей находился на амбулаторном лечении по поводу ОРЗ легкой степени тяжести. Что помешало сказать об этом матери, объяснив по-человечески причину отказа в свидании, также непонятно. Но таковы методы работы директора СРЦ и ее сотрудников по «восстановлению детско-родительских отношений» Андрея с его матерью.

О, методы этого «восстановления» достойны отдельной статьи, поэтому здесь я постараюсь отметить только наиболее характерные моменты в работе психологов центра.

Психокоррекция по-приютски. Почему-то главные представители когорты новосибирских «детолюбов» и «детозащитников» Н.Н. Болтенко и О.Р. Потапова уверены, что эти отношения находятся в глубоком кризисе, и только непомерные усилия психологов помогают их еще как-то сохранить. Правда, сам Андрей неоднократно заявлял, что любит маму, скучает по ней и хочет домой, но это не принимается в расчет. Кризис – и всё!

В 2021 году, после помещения мальчика в приют, специалистами СРЦ была разработана целая программа по так называемой психокоррекции его поведения. Об этом 17 ноября 2021 года директор З.И. Хихлова уведомила следователя Е.А. Чеботарева отдельным письмом:

«С момента поступления в Центр по настоящее время с несовершеннолетним проводится психокоррекционная работа, направленная на: стабилизацию эмоционального состояния; снижение психоэмоционального напряжения; проработку подавленных негативных эмоций; создание ресурсного состояния; обучение навыкам конструктивного взаимодействия; обучение навыкам саморегуляции эмоций и их выражению в конструктивной форме; формирование положительной самооценки; коррекцию межличностных отношений».

Казалось бы, после проведения такой серьезной работы с мальчиком он должен стать спокойным, простите, как удав, ни на что не реагировать и с легкостью переносить тяготы своего вынужденного затворничества (так как приют является «режимным учреждением», самостоятельный выход из него невозможен, прогулки проводятся только в пределах территории центра, а все передвижения по городу осуществляются строго под контролем сотрудников СРЦ – вопросы по поводу того, как все эти «воспитательные меры» сказываются на психике безвинно заключенных детей, просьба направлять в вышестоящие инстанции, к той же Н.Н. Болтенко, например).

Но на деле всё по-другому. Я лично присутствовала на встречах с мальчиком и в помещении приюта, и «на воле», поэтому могу констатировать, что либо из-за низкой квалификации психологов СРЦ, либо по какой-то другой причине, но снять психоэмоциональное напряжение даже за год с лишним им не удалось. Мало того, оно стало, скорее всего, хроническим, и выражается в раздражающих постороннего человека непрерывных покачиваниях, постоянных попытках незаметно оглянуться, чтобы увидеть стоящего за спиной, в заикании и повторении первых слогов слов. Ничего подобного не было в то время, когда ребенок жил в семье, с отцом, названным публично «истязателем».

Чтобы не быть голословной, приведу выдержки из характеристик, данных Андрею в 2021 году сотрудниками МБОУ СОШ № 96 (ну не могу я назвать их учителями или, тем более, педагогами!) по его состоянию до 11 октября 2021 года, то есть до изъятия из семьи:

Г.А. Резванова, директор МБОУ СОШ № 96: «<Б.А.Д.> могу охарактеризовать положительно, как прилежного ученика, спокойного, ни в каких правонарушениях замечен не был»;

Н.В. Самойлова, классный руководитель Андрея: «...могу охарактеризовать положительно, как прилежного ученика, спокойного, ответственного ученика, добросовестного, любознательного, легко входит в контакт со взрослыми и детьми, физически развит нормально, на переменах подвижен и активен, как все дети»;

М.С. Сукнева, социальный педагог школы: «...могу охарактеризовать положительно, он добрый... учится хорошо, обычный ребенок».

В июле прошлого года, через девять месяцев разлуки, когда мать все же увидела сына, он сидел на свидании, сжавшись в комок и вздрагивая при обращении к нему. Со временем, если появлялась возможность, мальчик стал иногда рассказывать о воспитателях, которые «постоянно орут», о «злых психологах», о том, что вместо шахмат, которыми занимался дома, он теперь занимается ковровой вышивкой, а в учебе, вместо прежних четверок и пятерок, съехал на круглые тройки. Но на претензии матери к воспитательным методам сотрудники СРЦ дружно ответили: «Он всё врёт, больше его слушайте!» То есть пределы наивной доверчивости в рамках «межведомственного взаимодействия» могут расширяться только в одну сторону – обвинения родителей. В противоположную сторону это не срабатывает. Заключение психолога СРЦ О.А. Лукиди от 14 октября 2021 года о том, что «признаков лжи и фантазирования у ребенка не обнаружено», действительно лишь в отношении его рассказов про отца, но не в отношении негативных высказываний о профессиональных «защитниках детства».

Продолжение следует.

Галина Анатольевна Пырх, член Союза журналистов России, директор Межрегионального правозащитного центра «Соотечественник», Новосибирск