«Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инуде, тот вор и разбойник; а входящий дверью есть пастырь овцам. Ему придверник отворяет, и овцы слушаются голоса его, и он зовет своих овец по имени и выводит их. И когда выведет своих овец, идет перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его. За чужим же не идут, но бегут от него, потому что не знают чужого голоса. Сию притчу сказал им Иисус; но они не поняли, что такое Он говорил им. Итак, опять Иисус сказал им: истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам. Все, сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет. Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить. Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком.
Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит; и волк расхищает овец, и разгоняет их. А наемник бежит, потому что наемник, и нерадит об овцах. Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня. Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца; и жизнь Мою полагаю за овец. Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь. Потому любит Меня Отец, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее. Сию заповедь получил Я от Отца Моего.
От этих слов опять произошла между Иудеями распря. Многие из них говорили: Он одержим бесом и безумствует; что слушаете Его? Другие говорили: это слова не бесноватого; может ли бес отверзать очи слепым? Настал же тогда в Иерусалиме праздник обновления, и была зима. И ходил Иисус в храме, в притворе Соломоновом. Тут Иудеи обступили Его и говорили Ему: долго ли Тебе держать нас в недоумении? если Ты Христос, скажи нам прямо. Иисус отвечал им: Я сказал вам, и не верите; дела, которые творю Я во имя Отца Моего, они свидетельствуют о Мне. Но вы не верите, ибо вы не из овец Моих, как Я сказал вам. Овцы Мои слушаются голоса Моего, и Я знаю их; и они идут за Мною. И Я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки Моей. Отец Мой, Который дал Мне их, больше всех; и никто не может похитить их из руки Отца Моего. Я и Отец — одно» (Ин. 10: 1-30).
Только в Нем есть Истина и Путь. Всякий, не понимающий этого и идущий по другой дороге, не ведущей в Храм, не может рассчитывать на обретение Свободы. Только Господь может указать путь, по которому следует идти. Это с молоком матери воспитывалось на Руси. Следование за Святым Евангелием и Крестом, на котором давали присягу Помазаннику Божьему, могут быть спасительными.
Как же ратовали Св. Отцы за сохранение самодержавия в России, понимая, что это сущностное, в котором недопустимо философствование, но необходимо принять как данность. Даже такой мыслитель как Белинский признавал благодетельность самодержавия: «у нас правительство всегда шло впереди народа, всегда было звездою путеводною к его высокому назначению». И Помазанник Божий слит с народом своей властью, которая «всегда таинственно сливалась с волей Провидения – разумной действительностью». И дальше пусть гегелевское, но близкое к Св. Писанию высказывание: «Человек служит царю и отечеству вследствие возвышенного понятия о своих обязанностях к Ним, вследствие желания быть орудием истины и блага, вследствие сознания себя, как части общества, своего кровного и духовного родства с ним – это мир действительности». Да, это мир, в котором Господь предлагает следовать за Ним, и это следование есть объективное благо. За человеком – выбор. Господь призывает на свой Двор, посылает Своих служителей, дабы наполнить Его пасомыми. Таковым Двором на Руси являлась Оптина пустынь, процветавшая в то нелегкое, но Богоспасаемое время, давшая православному миру замечательные светильники. Уже упомянут о. Леонид, в схиме Лев, продолживший традиции старчества, восстановителем коих являлся блаженной памяти о. Паисий Величковский. В эту эпоху произошло главное – старчество становится преемственным. Из рук в руки, как в Фиваиде и на Афоне, стала передаваться духовная мудрость и художество благочестия. Восстановление старчества происходило повсеместно. Нет нужды перечислять монастыри, в которых традиции Св. Паисия стали смыслом Бытия. Их десятки, сотни практически во всех епархиях России. Это не значит, что Русь уходила в монашество, нет, Русь приходила в монастыри, переживавшие духовный Ренессанс. И самое важное: в монастыри потянулось русское дворянство, доселе существовавшее в образах Онегина, Печорина и Чичикова; русское дворянство творило воистину новую историю России: оно возвращалось из своего масонского плена в ограду Христову. И вот уже происходит встреча о. Макария из дворян с дворянскими домами Киреевских и Голубинских, важнейшая встреча с ищущим истину Гоголем. Духовная и светская литература приходила за советом к слуге Божьему. Именно в Ограде Церкви рождалась русская культура, фундаментом своим имеющая православие.
К сожалению, ни Чаадаев, ни великий Пушкин, ни Грибоедов не вошли в монастырь, не вошли для того, чтобы ими руководили. Этого руководства жаждали, но ещё не могли осознать целительности старчества. Например, Пушкин видел спасение и истинную дружбу в Святой Книге, Грибоедов свой религиозный долг – в служении России, Чаадаев предпочитал земному Отечеству – Небесное. Они любили Храм, но не были готовы стать его служителями. Это не значит, что Господь не принял их. Нет, пути Господни неисповедимы. Но должно помнить, что первая волна Ренессанса только открывала Дверь, вторая же, подразумеваю славянофилов, уже стояла в притворе и слышала херувимское пение, припадая к евхаристическому общению. Эта волна следовала практически за первой и даже, как не покажется парадоксально, в творчестве старшего Аксакова опережала первую, будучи как бы пред-первой и одновременно за-первой. Это было возвращение русского образованного дворянства в Храм. И не просто возвращение умственное, но – сердечное. Недаром монахи Оптиной пустыни называли Киреевского «весь душа и любовь».
Именно любовь становится движущей силой славянской мысли, способной привести русского человека в храм, где творится и изливается непрекращающейся Свет. В этот Храм должна войти вся Россия. В письме к своему другу Кошелеву Киреевский писал: «Чего мы не сделаем общими силами?.. Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностью, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов и чистоту жизни возвысим над чистотою слога».
Русская мысль шла к Богу, который предшествовал ей и одновременно шел впереди неё. Казалось, Русь наконец-то избавлялась от европейской подражательности. В этом огромная заслуга славянофилов. Они увидели, что Запад, в силу своей духовной скудости, не способен быть для русского поезда локомотивом, на что в принципе рассчитывал Пётр Великий. Недаром, посетив Европу, Киреевский вынес о ней не самое благоприятное впечатление. «Культура Запада неприятно поразила Киреевского своей односторонностью и узким рационализмом. Киреевский высоко оценивал немецкую ученость, но, в общем, Германия произвела на него впечатление страны «глупой», «дубовой», «хотя дубов в Германии, кроме самих немцев, почти нет», «незначащей» (Н.О.Лосский «История русской философии»).
Не думаю, что этими выражениями Киреевский возвеличивал Россию, а немцев унижал. Просто-напросто наш философ не мог принять европейский рационализм, мещанскую мелочность и филистёрство. Он прекрасно понимал, что господство данного образа жизни объективно отторгает человека от действительного Образа Божия. Погружаясь в низменное, европеец не способен к возвышенному, его жизнь превращается в существование, приобретая форму растительной физиологии, что неизбежно ведёт к натуралистическому эгоизму. Таковой представлялась Европа 30-х годов 19-го века. Слава её осталось в прошлом, как лидерство в деле просвещения «… одно государство было столицею других, было сердцем, из которого выходит и куда возвращается вся кровь, все жизненные силы просвещенных народов». «Англия и Германия находится теперь на вершине Европейского просвещения; … их внутренняя жизнь уже окончила своё развитие, состарилась и получила ту односторонность зрелости, которая делает их образованность исключительно им приличною» (И.В. Киреевский). Поэтому для философа была понятной мысль, что Россия - европейская страна – и пробил её час быть лидером истинного просвещения. И недаром свой журнал он назовет «Европеец». Русский именно тем европеец, что должен, обязан стать во главе духовного движения, которое будет способно привести Европу к Христу, т.е. вернуть её к первоосновам Бытия. Вернуть к той простоте, которой был славен среднеевропейский мир в древности: вернуть Монте-Касино к его основателю и началу; вернуть Францию к Григорию Турскому и Лу Труасскому; Рим ко Льву Великому и Григорию Двоеслову. Наконец, вспомнить, что латинские богословы Тертуллиан и Августин веровали, потому что абсурдно и не занимались препарацией, не выясняли, а подвергалось ли тело Иисуса Христа гниению? Когда угасла искра жизни? Они веровали и творили чудо, чудо нового человека. Тогда Рим был первым, ибо веровал и призывал народы к своей незамутненной вере. И побеждал варварскую искалеченность. Но спустя века Рим сам стал языческим, развратился и стал напоминать своими праздниками безумные карнавалы времен Юлиана Отступника. Что могла предложить Русь? Видимо, возвращение к целокупности Бытия. В этом нет ничего нового, но в этом возвращении виделась новизна современникам не Святоотеческого предания, но великих европейских революций. После расстроенности мир жаждал цельности. Киреевский считал, что человек должен стремиться «… собрать в одну неделимую цельность все свои отдельные силы, которые в обыкновенном положении человека находятся в состоянии разрозненности и противоречия; чтобы он не признавал своей отвлечённой логической способности за единственный орган разумения истины, чтобы голос восторженного чувства, не соглашенный с другими силами духа. Он не почитал безошибочным указанием правды, чтобы внушение отдельного эстетического смысла, независимо от других понятий, он не считал верным путеводителем для разумения высшего мироустройства (чтобы даже внутренний приговор совести, более или менее очищенной, он не признавал, мимо согласия других разумительных сил, за конечный приговор высшей справедливости) даже чтобы господствующую любовь своего сердца, отдельно от других требований духа, он не почитал за непогрешительную руководительницу постижения высшего блага; но чтобы искал в глубине души того внутреннего корня разумения, где все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное зрения ума». Именно целостность была крайне необходима русской жизни, в которой пробуждалось философия, способная выработать целокупность. Без философии после искаженного 18-го века уже нельзя было обойтись. Возвращение к вере должно было произойти логически, согласуясь с разумом, разумом, признающим, что вера Христова абсурдна, а значит истинна. И нет ничего удивительного, что после торжества поэтического века, этого половодья чувств, придёт осмысление.
Г. Флоровский писал: «Такое философское рождение или пробуждение, это распадение «внутреннего стремления» со «внешней действительностью» переживало русское сознание на рубеже двадцатых и тридцатых годов прошлого века… Это был душевный сдвиг прежде всего… Приходит новое поколение «люди тридцатых годов» - и всё оно стоит под знаком какого-то беспокойства, какого крайнего возбуждения, «паника усиливается в мысли», говорит Ап. Григорьев, «и болезнь напряженности нравственной распространяется, как зараза». Это новое поколение чувствует себя в жизни как-то неуютно, точно не на месте. Лермонтов дал незабываемое изображение тогдашних душевных состояний, этой отравительной «рефлексии», какого-то нравственно-волевого раздвоения личности, не то тоски, не то грусти. Это был ядовитый сплав дерзости и отчаяния, безочарования и большой пытливости. И отсюда жадное стремление выйти из настоящего. Так от начала «критический» мотив приходит в философское самоопределение. И в разное люди того беспокойного поколения находили выход из этого неприютного настоящего, - кто в прошлое, кто в будущее. Кто готов был отступить назад, из «культуры» к «природе», в первобытную цельность, в патриархальное и непосредственное прошлое, когда, казалось, жизнь была героичнее и искреннее, («Святое» прежде у Жуковского) – пастораль и «экзотическая мечта» характерны для той эпохи и на Западе. Другие уносились в предчувствия небывалого будущего, вдохновенного и радостного… Утопизм есть верная сигнатура эпохи…Важно, однако, что именно философский пафос становится преобладающим в утопических грёзах этих «замечательных десятилетий»». И это было не подражание западной романтической моде, это было искреннее стремление познать истину. Русский человек, подобно пушкинской Татьяне Лариной, прекрасно понимал, что западная культура пародийна для нашей этнической сущности. Душа оставалась русской по определению. Отсюда и смутные идеи, возникающие в русских головушках. Видимо, это объективно. Возникает некоторая необходимая для духа анархия» (Шпет). «Как верно заметил Достоевский, то была эпоха «впервые сознательно на себя взглянувшая»… «В эти годы начинается «великий ледоход» русской мысли, как удачно назвал его Гершензон» (Г.Флоровский). И этот ледоход стал частью национального Бытия. «Наша философия должна развиваться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих настроений нашего народного и частного бытия» (Киреевский).
Один из основателей славянофильского направления видел в русском национальном сознании пробуждение Истины, а в простом народе и следование этой Истине. Совершенно очевидно, что Киреевский, общавшийся с народом непосредственно, знал его думы не понаслышке. Это было реальное творческое соприкосновение русского с русским, средоточием в котором станет Святая Оптина Пустынь, ставшая духовным Источником, как для простого народа, так и для интеллектуальной элиты. Не видеть этого, значит оказаться слепцом, значит не понимать, что именно в народной среде сохранились основы русской православной жизни. Конечно, не все было славно в народе и духовенстве, и дворянстве. Но идеал был обозначен четко – Христос и Его Церковь. Попытка же разделить Христа и Церковь есть попытка ума развращенного и запутавшегося. Тот же Белинский в письме Гоголю будет отрицать Связь Христа и Церкви: «Что вы подобное учение опираете на православную церковь: это я ещё понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницею деспотизма; но Христа-то зачем вы примешали тут? Что вы нашли общего между Ним и какою-нибудь, а тем более православною церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину Своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалась в церковь и не приняла за основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницей неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, - чем продолжает быть и до сих пор».
Жаль, что наш «великий» критик не читал и не знал или не хотел знать о Св. Афанасии Александрийском, Григории Богослове, Иоанне Златоусте, Сергии Радонежском, преп. Ниле Сорском, Святителе Филиппе Московском и многих, многих отцов Церкви, просиявших и запечатлевших своей жизнью Правду Христову. Не дано ему было знать ни Батюшку Серафима, ни Старцев Леонида и Макария. Потому и скажет, «что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Не есть ли поп на Руси для всех представитель обжорства, скупости, низкопоклонства, бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете? Странно! По-вашему русский народ самый религиозный в мире, - ложь. Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх Божий. А русский человек произносит имя Божие, почёсывая себе зад. Он говорит об образе: годится – молиться, а не годится – горшки покрывать? Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем ещё много суеверия, но нет и следа религиозности».
Думаю, что именно Киреевский, собиравший русские сказки и окунавшийся в толщу народного бытия, всей своей жизнью и творчеством дал ответ Белинскому, разбросавшему свои фразы в русскую публику. Но неплохо ответил и сам Гоголь: «Как я слишком усредоточился в себе, так вы слишком разбросались». Эта разбросанность свойственна уму, не познавшего Бога и совершенно не знающего русскую религиозную жизнь, судя лишь по поверхности. Да, много правды в письме «неистового Виссариона»; много обжор и лицемеров, много, забывших свой пастырский долг; однако, это не значит, что Церковь иная, чем Христос, Который есмь Глава Церкви. Обвиняя Церковь, Белинский обвинял и Христа. Наличие же в русском народе предубеждения против духовенства было вызвано в основном петровской реформой, когда из Церкви попытались сделать «ведомство православного исповедания». Священство низводилось до государевых слуг, и, кстати, именно это положение пробудило старческое движение и возрождение монастырской жизни.
Русская пословица про нерадивого попа как раз била в глаз, а не бровь, ибо русский народ знал, каким должен быть священник. И тот, кто не соответствовал своему высокому назначению, нещадно бичевался. Но где вы услышите неуважение к святости и святым? Нигде! Русский осознавал себя частью Святой Руси, и потому оскорбить святость означало плевать в собственный колодец, из которого пили родниковую воду. Поминание же Бога всуе есть, к сожалению, черта не только русского народа. Вредная языческая привычка, доставшаяся из исторического прошлого, когда богов упоминали к слову и ни к слову. Но все-таки хорошо бы Белинскому Достоевского послушать, именно в тюрьме (где «сливки» народные собраны были) понявшего, что русский народ – богоносец. Жаль, не дожил наш критик. А, впрочем, услышал ли? Надо было обладать духовным слухом Киреевского, чтобы услышать русскую Правду. Эта Правда жила в народе и требовалось её оформить для тех, кто получал доселе искажённое понимание этой самой Правды. Необходимо было согласовать народную правду и поиски интеллигентного разума, из притвора войдя внутрь Храма. В притворе Божественной Ограды русский дворянин видел благоговение, с которым купец и крестьянин приступали к евхаристическому общению. В этом благоговении присутствовал Дух Божий, просветляющий и спасающий. К Нему и должно стремиться, определяясь философически: «На высокой стадии нравственного развития разум поднимается до уровня «духовного зрения», без которого невозможно обнять истину Божественную» (Киреевский). Способ сознания возвышается до «сочувственного согласия с верой» При этом условии вера (откровение) представляет для разума «…авторитет вместе внешний и внутренний, высшую разумность, живительную для ума». «Вера - не достоверность к чужому уверению, но действительное событие внутренней жизни, через которое человек входит в существенное общение с Божественными вещами (с высшим миром, с небом, с Божеством)» (Киреевский). «Другими словами Киреевский верил, что посредством объединения в одно гармоничное целое всех духовных сил (разума, чувства, эстетического смысла, любви, совета и бескорыстного стремления к истине) человек приобретает способность к мистической интуиции и созерцанию, которые делают для него доступной суперрациональную истину о Боге и его отношению к миру. Вера такового человека является не верой во внешний авторитет, в букву написанного откровения, а верой в «живое и цельное зрение ума»» (Н.О. Лосский «История русской философии»).
Истоки такой философии Киреевский находит в сочинениях отцов Церкви. Завершение развития их учения «… соответственное современному состоянию науки и сообразное требованиям и вопросам современного разума…» устранило бы,- говорит Киреевский, - « …болезненное противоречие между умом и верою, между внутренними убеждениями и внешней жизнью». Такое знание должно «согласить веру и разум, наполнить пустоту, которая раздвояет два мира, требующие соединения, утвердить в уме человека истину духовную, видимым господством над истиною естественною, и возвысить истину естественную её правильным отношением к духовной, и связать наконец обе истины в одну живую мысль» (Н.О. Лосский). Вот к этой «живой мысли» и призваны были служить те, кто почитал себя носителем православно-славянской идеи.
Они жаждали обретения Духа Божия. Уже нельзя было быть сибаритствующим Онегиным и «благородно» наставляющим рога своим друзьям. Онегины становились Печориными, которых не удовлетворяла их жизнь. Тип же Печориных был обречен. Надо было становиться либо законченным негодяем, либо святым, либо умереть за Отчизну (что не худший выход), либо погибнуть на дуэли. Печорины должны были уйти. Потому что нельзя искать истину и ожидать от людей сиюминутного понимания твоих поисков. Вслушаемся в лермонтовского героя: «Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве; я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло: никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже: я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние, - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушною улыбкою; я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей её половины…» Это трагедия человека, ни разу не упомянувшего Бога и не обратившегося к Нему (но обратим внимание, что местоимение «я» прозвучало в маленьком отрывке 16 раз, не считая «меня» и «мне»). Как будто новость, что мир лежит во зле, или не Апостол нас предостерегал? То, что происходило в душе Печориных, могло означать только смерть. И виновато в этом не столько общество, сколько сами герои-печоринцы. У них выработалась привычка винить в бедах среду, так их заевшую. Раз среда виновата, то будь проклята она, а заодно и собственная жизнь. Владимир Печерин в 1837 году напишет: «Я поклялся в ненависти вечной, непримиримой ко всему меня окружавшему… Ненависть – это был мой насущный хлеб, это был божественный нектар, коим я ежеминутно упивался». Ненависть русского диссидента питалась самым что ни на есть пещерным эгоизмом со смрадным душком. В письме к Строганову он скажет: «Слава! Волшебное слово! Небесный призрак, для которого я распинаюсь! О Провидение! Прошу у Тебя лишь дня, единого дня славы, и дарю тебе остаток моея жизни».
И это писалось тогда, когда Пушкин, Крылов, Полевой, Хомяков, Киреевский, Аксаков и ещё Бог весть думали и спорили о России, творили новую русскую историю; когда св. Серафим и оптинские старцы возрождали церковную жизнь, возрождали истинную свободу. Те же, кто не в Православии видел Русь, писали об этом времени: «В странном положении находимся мы. Среди людей, которые имеют претензию действовать на дух общественный, нет никакой нравственности. Всякое доверие к высшему порядку вещей, к высшим началам деятельности исчезло. Нет ни общестсволюбия, ни человеколюбия; мелочной отвратительный эгоизм проповедуется теми, которые призваны наставлять юношество, насаждать образование или двигать пружинами общественного порядка. Нравственное бесчиние, цинизм обуял души до того, что о благородном, о великом говорят с насмешкою даже в книгах. Сословие людей сильных умом, литераторов, наиболее погрязло в этом цинизме…м.б., и всегда так было, но от иных причин. Причина нынешнего нравственного падения у нас, по-моему наблюдению, в политическом ходе вещей. Настоящее поколение людей мыслящих не было таково, когда исполненное свежей юношеской силы, оно впервые вступало на поприще умственной деятельности…
Сначала мы судорожно рвались на свет. Но когда увидели, что с нами не шутят; что от нас требуют безмолвия и бездействия; что талант и ум осуждены у нас цепенеть и гноиться на дне души, обратившейся для них в тюрьму; что всякая светлая мысль является преступление против общественного порядка – когда, одним словом, нам объявили, что люди образованные в нашем обществе считаются париями; что оно приемлет в свои недра одну бездушную покорность, а солдатская дисциплина признается единственным началом, на основании которого позволено действовать, - тогда все юное поколение вдруг нравственно оскудело» (Никитенко).
Да простит меня читатель, но скажу крамольную фразу; нигде не чувствовал себя так спокойно и свободно, как в Армии, где четко следуют уставу. Дружба, порядочность, взаимопомощь, любовь к Родине – объединяло нас. Трудности же воистину проверяли нашу человеческую сущность. И моя внутренняя свобода зависела только от меня и Господа, давшего мне эту свободу. Были ли приступы отчаяния от совершенной несправедливости? Были. Но и приходило понимание, что сила духа, проявленная в определенных ситуациях, сотворит настоящего человека. Даже, исполняя глупые приказы, находили в них зерно здравого смысла, делая его основанием задуманного дела. Не могу не вспомнить своего полкового замполита, учившего нас тому, во что сам не верил и чему, конечно, не верили мы. Это рождало анекдоты, делало нашу службу интереснее и насыщеннее, приучало отличать правду ото лжи, ни в чем, не повреждая нашей внутренней свободе.
О многогранном же николаевском времени можно было сказать и словами И. Киреевского, что «один Булгарин с братией пользовались постоянным покровительством правительства… Для него Россия была превращена в одну огромную и молчаливую аудиторию, которую он поучал в продолжение 30 лет почти без совместников, поучал вере в Бога, преданности царю, доброй нравственности и патриотизму».
Действительно, кто угодно, но только не Булгарин. Видимо, это и был циничный литератор, поучающий молодежь. Но как же быть с Пушкиным, Лермонтовым, братьями Одоевскими, Гоголем, Тургеневым, Баратынским, Кольцовым, Грибоедовым, Бенедиктовым, Лажечниковым, братьями Полевыми, Давыдовым, Аксаковыми, Самариным, Буслаевым, Глинкой Станкевичем и многими другими, которых мы сегодня почитаем нашими классиками? Они, безусловно, являются драгоценными камнями, ставшим фундаментом русской культуры. Почему же так нелицеприятно выразился славянский мыслитель? Ответ, думаю, прост и ясен. Киреевский был возмущен тем, что Государь запретил его журнал после выхода статьи «19-й век». Статья спорная и потому вызвавшая запрет. Киреевский в ней писал не столько о литературе, сколько о политике, что требует огромной осторожности. Кто-то скажет, что Россия потеряла умного публициста и политолога. Возможно. Но запрет на издательство заставил Киреевского взглянуть в свой внутренний мир глубже, уйти в тишину усадьбы, чтобы, не спеша подумать о действительном положении вещей. Показательно, что в эти годы происходит пробуждение и возвращение к Православию, от которого автор-издатель «Европейца» ох как ещё был далек. Именно в середине 30-х годов он укрепляется в вере, приходя к пониманию отеческого богословия. В нем он увидит азы настоящей и неподдельной свободы. Не политические инсинуации даруют свободу, но Христос и Его Церковь. И истинный философ должен стремиться воспринять «металогические» принципы бытия, лежащие глубже, «чем качественные и количественные определения».
«Подобные определения, - продолжает размышлять Николай Лосский, - взятые сами по себе, были бы разобщены в пространстве и времени и соединены только через внешние отношения, выражающиеся в рациональных понятиях. Только наличие таких металогических принципов, как абсолют и бог, поскольку он создает мир как единое целое, и таких принципов, как индивидуальное субстанциональное я, создающих реальное существование в качестве своего проявления в пространстве и времени, делает возможным близкие внутренние отношения в мире, а также связи любви, сочувствия, интуитивность проницательности, мистического опыта и т.д.
Разум – который не видит этой стороны мира и абстрагирует от своего содержания только рациональные элементы, качественные и количественные определения, отношения во времени и пространстве и т.д. – беден, односторонен и неизбежно заходит в тупик. Западноевропейская цивилизация признает источником знания только чувственный опыт и разум. В результате одни мыслители встали на путь формальной отвлеченности (рационализм), другие – отвлеченной чувственности (позитивизм). В социальной жизни эти тенденции нашли свое выражение в логической системе римского права. Как в социальной жизни, так и в семейном быту эта система уродует естественные и нравственные отношения людей («Просвещение Европы», 186-187). «С этой точки зрения для нас становится понятным, почему Западные богословы, со всей рассудочною добросовестностью, могли не видать единства Церкви иначе, как в наружном единстве епископства; почему наружными делам человека могли приписывать существенное достоинство. Почему, при внутренней готовности души и при недостатке этих наружных дел, не понимали они для неё другого средства спасения, кроме определенного срока чистилища; почему, наконец, могли они приписывать некоторым людям даже избыток достоинства наружных дел и вменять этот избыток недостатку других…» (1, 189-190). Средневековые философы пытались выразить всю систему знания как цепь силлогизмов(1, 194). Даже родоначальник современной философии Декарт «…был так странно слеп к живым истинам, что своё внутреннее, непосредственное сознание о собственном своём бытии почитал ещё неубедительным, покуда не вывел его из отвлеченного силлогистического умозаключения!»(1, 196) (Н.О. Лосский).
Уйдя в систему силлогизмов и теорем Европа должна была неизбежно поддаться рациональному искушению и духовно погибать под насмешками Вольтера, призывающего раздавить гадину, т.е. католическую церковь. Раздавить же возможно только тогда, когда из неё будет выхолощен живой Святоотеческий опыт. Опыт, веками гласивший: «Заметь признаки разбойника: во-первых, он входит не явным образом; во-вторых, не по писаниям, что и значит: не дверьми» (Иоанн Златоуст). Вспомнил Отца Церкви, чтобы пришло осознание: вне Святого Писания невозможно никакими философскими изысками осознать суть Бытия. Тот же Спиноза, превративший мироздание «…в сплошную и неразрывную сеть теорем и силлогизмов… не мог во всём сознании разглядеть следов живого Создателя» (Киреевский).
А значит, не мог понять свободы внутреннего человека. Вот он краеугольный камень глубокого различия русского и европейского мышления. Для европейца внешняя свобода практически является идеалом человеческого общежития, для русского – его духовная свобода намного важнее внешней. И недаром в поисках внутренней свободы запирали себя в пещеры, дабы обрести истинное богопознание. А, обретя его, призывали других, при этом, как истинные пастыри, готовы были душу свою за овец положить. Ибо видели, что европейская философия не истинное учение предлагала, а развращение, духовный блуд и прелесть. Христос «указывал и на книжников – потому что они учили заповедям и преданиям человеческим, а закон нарушали, в чём Он и укорял их, говоря: Никто же от вас творит закона» (VII, 19) (Иоанн Златоуст).
Совершенно закономерно, что отступление от Св. Писания и Св. Предания должно было привести к осознанию беспочвенности окончательного познания. Вся философская диалектика шла не к действительной истине, а только предполагаемой.
«Гегель, использовав диалектический метод, развил систему саморазвития, самосознания. Однако, доведя свой метод до крайнего предела, он осознал пределы философской мысли и увидел, что весь диалектический процесс является только возможной, а не действительной истиной, требующей дополнения другого вида мышления, не предположительно, а положительно сознающего, и который бы стоял настолько же выше логического саморазвития, насколько действительное событие выше простой возможности («О новых началах», I, 259) (Николай Лосский).
Понятно, что Киреевский знал, как Гегель защищал свою философию от обвинений в рационализме. Он говорит, что, по Гегелю, «Разум в последнем своём виде выводит своё знание по законам умственной необходимости, не из отвлечённого понятия, но из самого корня самосознания, где бытие и мышление соединяются в одно безусловное тождество» (I, 258). Тем не менее, Киреевский был прав, когда обвинял Гегеля в переоценке значения логического мышления. Гегель стремился понимать всё в соответствии с законами интеллектуальной необходимости. Поэтому я бы сказал, что в системе Гегеля Бог не является творцом мира, а сама его система имеет не теистический, а пантеистический характер». Это и стали понимать русские мыслители николаевской эпохи, отказываясь от «колпака Егора Фёдырыча».
Надо признать, что и в той же Германии Шеллинг увидел «односторонность логического мышления» (I, 198) и создал новую философскую систему, способную соединить «две противоположные стороны, из которых одна несомненно истинная, а другая почти столько же несомненно ложная: первая – отрицательная, показывающая несостоятельность рационального мышления; вторая – положительная, излагающая построение новой системы», признающей «необходимость Божественного Откровения…» и «…живой веры как высшей разумности…»(I, 261, Киреевский). Однако, не обладая Святоотеческим опытом, Шеллинг не мог прийти к христианскому богословию. Этот философ путался в дебрях протестантизма и католицизма и не понимал, где истинность предания, а где неистинность. «Ему оставалось одно: собственными силами добывать и отыскивать из смешанного христианского предания то, что соответствовало его внутреннему понятию о Христианской истине. Жалкая работа – сочинять веру» (Киреевский). В этих условиях философ ищет «Следы хотя искажённого, но не утраченного Откровения» (Киреевский) в древней мифологии. В этой связи его философия могла служить только этапом на пути к познанию Истины, познание которой мыслимо, только опираясь на творения Святых Отцов. У Отцов Восточной Церкви Киреевский понял «безмятежность внутренней цельности духа». И вот эта цельность духа была, безусловно, присуще русской культуре ещё издревле. Возращение к истокам – вот главная задача зарождающейся русской философии. Запад же с его дуализмом и рационализмом находится на другом берегу. Мы - различные. «Это различие видно из многочисленных фактов: 1) на Западе мы видим богословие, опирающееся на абстрактный рационализм, доказательство истины при помощи логического связывания понятий, а в старой России – стремление к истине посредством «… стремления к цельности бытия внутреннего и внешнего, общественного и частного, умозрительного и житейского, искусственного и нравственного (1, 218); 2) на Западе государство возникло на базе насилия и завоевания, в старой России оно возникло в результате естественного развития национальной жизни; 3) на Западе мы видим разделение на враждебные классы, в старой России – их единодушие; 4) на Западе земельная собственность является основой гражданских отношений, в старой России собственность – случайное выражение личных взаимоотношений; 5) на Западе существует формальная логическая законность, в старой России законность вытекает из самой жизни. Короче говоря, на Западе мы можем наблюдать раздвоение духа, науки, государства, классов, семейных прав и обязанностей, а в России, напротив, «… стремление к цельности бытия внутреннего и внешнего…», «…постоянная память об отношении всего временного к вечному и человеческого к Божественному…». Такова была жизнь старой России, черты которой сохранились в народе и в настоящее время» (I, «Отрывки», 265) (Николай Лосский).
И возрождение этих черт виделось совершенно естественным делом для творцов русского Ренессанса. Русскому человеку было явно не по пути с гуманистическим Возрождением западным. Продуктом такового гуманизма, алчущего эгоизма, славы и внешней свободы выступит уже упоминаемый Владимир Печерин, который все свои искания завершил в лоне католицизма и принятием священнического сана, перестав быть русским: «…Я как будто напился воды из реки забвения: ни малейшего воспоминания о прошедшем, ни малейшей мысли о России». Однако спустя четверть века он скажет: «Я проспал 20 лучших лет моей жизни», проспал в сане католического падре. И в этом сне, даже ненавидя Россию, она грезилась ему. Оставаясь все-таки русским человеком, Владимир Печерин не мог удовлетвориться нравственными запросами европейцев. Они были слишком жалкими. Действительно, европеец, как писал Киреевский, «почти всегда доволен своим нравственным состоянием, почти каждый из Европейцев всегда готов, с гордостью ударяя себя по сердцу, говорить себе и другим, что совесть его вполне спокойна, что он совершенно чист перед Богом и людьми, что он одного только просит у Бога, чтобы другие люди не были на него похожи. Если же случится, что самые наружные действия его придут в противоречие с общепринятыми понятиями о нравственности, он выдумывает себе особую, оригинальную систему нравственности, вследствие которой его совесть опять успокаивается. Русский человек, напротив того, всегда живо чувствует свои недостатки, и чем выше восходит по лестнице нравственного развития, тем более требует от себя и потому тем менее бывает доволен собою».
Это русское, но имеющее закваску христианского эллинизма. В этом нет снобизма. Мы не лучше других народов, мы просто-напросто другие. Мы по-своему приняли греко-римское наследие и потому совершенно естественно не отрекаемся от европейской цивилизации. Киреевский размышлял: «… Любовь к образованности Европейской равно как любовь к нашей, обе совпадают в последней точки своего развития в одну любовь, в одно стремление к живому, полному, всечеловеческому и истинно Христианскому просвещению». Отсюда естественно следует, что ни культурное наследие Запада, ни Востока не могут отрицать себя окончательно. Однополярность будет гибельна. «Задача созидательной деятельности цивилизации будущего состоит в том «… чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении Святой Православной Церкви, вполне проникнули убеждения всех степеней и сословий наших; чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением Европейским и не вытесняя его, но, напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл и последнее развитие… ».(l, 222) В свои зрелые годы Киреевский говорил: «… я и теперь еще люблю Запад… Я принадлежу ему моим воспитанием, моими привычками жизни, моими вкусами, моим спорным складом ума, даже сердечными моими привычками»(письмо к Хомякову, l, 112). Более того, Киреевский настолько высоко ценил точные научные методы западноевропейских мыслителей, что в 1839 г. писал: «Желать теперь остается нам только одного: чтобы какой-нибудь Француз понял оригинальность учения христианского, как оно заключается в нашей Церкви, и написал об этом статью в журнале; чтобы Немец, поверивши ему, изучал нашу Церковь поглубже и стал бы доказывать на лекциях, что в ней совсем неожиданно открывается именно то, чего теперь требует просвещение Европы. Тогда, без сомнения, мы поверили бы Французу и Немцу и сами узнали бы то, что имеем» («В ответ А.С. Хомякову», l, 120)».
Надо сказать, что сегодня повсеместно наблюдаем удивительное тяготение западного человека к русской православной культуре. Пример Серафима Роуза, Оливье Клемана тому подтверждение, да и многих иностранцев, искренне пришедших к православию, их же имена Бог весть. Это доказывает всечеловечность русского православия. Не секрет, что сегодня русская зарубежная церковь практически состоит не из этнических русских, но европейцев, сохранивших и принявших дух соборности, присущий русской душе. Именно соборность увидели Киреевский и его друзья в русском сознании и старались разбудить лишь заснувшее, но и никогда не пропадавшее в народе чувство. Даже в отрицании, своём самобичевании уже наблюдалась творческая работа. Именно так понимаю лермонтовскую «Думу», в которой поэт характеризовал эпоху 30-х годов, её поколение: «Печально я гляжу на наше поколенье! / Его грядущее – иль пусто, иль темно, / Меж тем под бременем познанья и сомненья / В бездействии состарится оно. <…> Толпой угрюмою и скоро позабытой / Над миром мы пройдем без шума и следа, / Не бросивши векам ни мысли плодовитой, / Ни гением начатого труда».
В отрицании начнется пробуждение. Происходило осознание, что жить по-европейски невозможно, ибо это уводит душу в состояние ничтожества и пустоты. Путь России, путь русского человека есть соборное постижение Бога и Его мироздания. Этому учит догмат Пресвятой Троицы, зримо представляющий собой соборное устройство. И потому жизнь, а вместе с ней и мысль должны нести в себе соборное начало, безусловно сохраняющее личную и нравственную свободу. В этом ипостасийность русского сознания. Киреевский писал: «Каждая нравственная победа в тайне одной христианской души есть уже духовное торжество для всего христианского мира. <…> Но в физическом мире каждое существо живёт и поддерживается только разрушением других; в духовном мире сознание каждой личности созидает всех и жизнию всех дышит каждая». Таким образом, философ отстаивал «духовное общение каждого христианина с полнотою всей церкви». Можно сказать, что происходил поиск общинных начал. Для того века, когда в христианской мысли социальное направление стало играть немаловажную роль, конечно же, задумывались, как в реальной жизни осуществить соборные начала. Видимо, такая установка приведет к тому, что в русском обществе произойдёт разделение на западников и славянофилов. Начиналась эпоха социального христианства, и она требовала четкого определения, выражение личностной позиции. Вот что писал О. Георгий Флоровский: ««Славянофильство» и «западничество, имена очень неточные, только подающие повод к недоразумением и ложным толкованиям. Во всяком случае, это не только и даже не столько две историко-политические идеологии, сколько два целостных и несводимых мировоззрения. Две культурно-психологических установки, прежде всего…
Ещё П.Г. Виноградов очень удачно сводил это расхождение западников и славянофилов к «разномыслию в понимании основного принципа – культуры»… «Западники», указывал Виноградов, «отправлялись от понятия культуры, как сознательного творчества человечества», - сразу поясним, такова постановка вопроса в Гегелевой философии права и общества». «Славянофилы», продолжает Виноградов, «имели в виду культуру народную, которая почти бессознательно вырастает в народе», - не узнаем ли здесь тезис «исторической» школы в её противлении гегельянству… Можно сказать и так: западники выразили «критический», славянофилы же «органический» моменты культурно-исторического самоопределения, - потому и не было достаточно учтено в славянофильских схемам созидающее и движущее значения отрицания (срв. Противопоставление «диалектики» и «эволюции» в общественной философии эпохи). И с этим связано новое разногласие: что признать последней реальностью в историческом процессе – «общество» («народ») или «государство»… В славянофильском мироощущении очевиден привкус некоего своеобразного анархизма, эта неприязнь предумышленному вмешательству в нептунический ход органических процессов, пафос «незаметных» и мельчайших изменений, слагающихся в непрерывности совокупного. За этим стоит недоверие к уединенной или обособленной личности… В восприятии тогдашних поколений религия опознавалась, прежде всего, именно как возврат к цельности, как собирание души, как высвобождение из того тягостного состояния внутренней разорванности и распада, которое стало страдание века». Полагаю это совершенно закономерным. Недаром было обращение к общине. Киреевский писал, что «отличительный тип русского взгляда на всякий порядок» заключается в «совмещении личной самостоятельности с цельностью общего порядка…» и европейский ум «не вмещает порядка без единообразия» (письмо Аксакову от 1 июня 1855г.). Подчеркивается личная свобода и цельность духа, объединенных учением Христовым. Киреевский прекрасно понимал и значение личной свободы, и свободы церковной. В этом отношении интересны его суждения относительно иерархии, которую он не считал носителем непогрешимости. «Говоря о «Богословии» епископа Макария, Киреевский отмечает, что введение к этой книге содержит понятия, несовместимые с нашей церковью, например о непогрешимости иерархии, как будто Дух Святой находится в иерархии отдельно от совокупности всего христианства» (письмо Кошелеву, 1851) (Н. Лосский).
Действительная заслуга славянских мыслителей выразилась в их доверительном отношении к Церкви. «В такой очень сложной и запутанной исторической обстановке воспитывалось новая чуткость к соборному бытию Церкви, пробуждалась и воспитывалась потребность и чуткость к церковности. Церковь воспринимается и опознается теперь, как единственная «органическая» сила среди «критического» разложения и распада всех скреп, в эпоху самого острого культурно-исторического кризиса» (Г. Флоровский). И нужен соборный разум всей церкви, а не отдельных иерархов, пусть и самых замечательных. Киреевский в этом плане четко выступил против римских поползновений духовенства. Однако именно Церковь он ставит наперво в отношении с государством. Вот что философ писал Кошелеву в октябре 1853 года: «Государство есть устройство общества, имеющее целью жизнь земную, временную. Церковь есть устройство того же общества, имеющую целью жизнь небесную, вечную». Отсюда следует, что временное должно служить вечному, т.е. государство, если и должно руководить обществом, то, соотносясь с церковной правдой. «Нужно ли оговариваться, что господство Церкви я не понимаю как инквизицию или как преследование за веру?» Цель государства такова, продолжает Киреевский, «чтобы представить себе главной задачей своего существования – беспрестанно более и более проникаться духом Церкви и не только не смотреть на Церковь, как на средство к своему удобнейшему существованию, но, напротив, в своём существовании видеть только средство для полнейшего и удобнейшего водворения Церкви Божией на земле». Разве не в этом чаяния всех христиан; не в этом ли заключен смысл нашего пребывания на земле; не в этом ли и долг Самодержавия, - установление (сколь это возможно) Царства Христа на земле. Да, окончательное Его установление возможно только в конце всякого времени. Однако, эти времена мы, люди, либо приближаем, либо отдаляем. Мы, либо философствуем по Богу, либо устремляемся вослед стихиям мира, поэтому: «Направление философии зависит в первом начале своём от того понятия, которое мы имеем о Пресвятой Троице» (Киреевский). А это понятие преподали нам Отцы Церкви, преданию которых должно следовать беспрекословно. Это поняли, выходя из ничтожества и пустоты времени, Гоголь и Хомяков, Киреевский и Кошелев, Пушкин и Тютчев, и многие, многие их же Бог весть.
Кстати, это понимали и те, кого принято называть западниками. Не будем забывать, что Александровское время пропитано было западническими идеями. Западу необходимо быть благодарным за проповедь социального христианства. Любовь к Троице немыслима без любви к человеку. Влияние того же Ламенэ на творчество Пушкина и Чаадаева бесспорно. Кроме того, именно западное влияние совершило в нас возможность заглянуть в глаза нашим правителям, как это совершали в первые века имперского ещё римского христианства. Мы стали искать причины своего философского отпадения от Бога, происходившего в обществе, и эти причины были в основном западного свойства. Давалась, наконец-то, четкая оценка екатерининского царствования, которое многими историками и писателями воспринимается как великое и просвещенное. Но откуда могли появиться «мертвые души», так блестяще описанные Гоголем. Откуда могла произойти та катастрофа умственного и физического состояния нации, которую приходилось исправлять талантливому и умному русскому царю Николаю Павловичу. Кто-то скажет, что называть Николая так даже преступно. Достаточно привести суждение Герцена о царе, которое, чтобы быть объективным и привожу: «Какого закала был этот человек, ещё совсем молодой в 1826 году, вам расскажет не революционер, а весьма известный и весьма верноподданный генерал Денис Давыдов. Накануне казни заговорщиков… император, приказав повесить осужденных, а не обезглавить их, весь вечер занимался тем, что изыскивал что-нибудь особенно зловещее и оскорбительное, чтоб увеличить ужас обстановки. Он установил мельчайшие подробности и всё ещё не был доволен. С наступление ночи он отправился спать; вдруг он требует к себе дежурного и посылает его в крепость: то был приказ бить в барабан во всё время казни, как делают, когда гонят солдат сквозь строй». Комментарии излишне. Только не будем забывать, что в государстве произошел масштабный заговор. Не Государь начал кровавый пир на Сенатской площади. Не Каховский ли убил героя Отечественной войны Милорадовича, не Муравьёв-Апостол ли участвовал в варварском избиении командира Черниговского полка, не Рылеев ли и Бестужев-Рюмин предлагали физически истребить царскую фамилию, вплоть до младенцев, не Пестель ли, этот демон революции, готов был половину России уничтожить во имя своих республиканских убеждений и будущего счастья (увидели мы это счастье в годину военного коммунизма)? Ответ очевиден. Николаю приходилось завершать эпоху его бабки Екатерины. Именно ее правление, своей ложью и лицемерием, породила те проблемы, которые приходилось решать её внуку. Не могу не привести заметку Пушкина об этом правлении, которое и доныне считают «золотым веком»: «Царствование Екатерины II имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их на счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Её великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие этой хитрой женщины утверждало её владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, она возбуждала гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве… Со временем история оценит её царствования на нравы, откроет жестокую деятельность её деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки её в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами её столетия – и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит её славной памяти от проклятия России… От канцлера до последнего простолюдина всё крало и всё было продажно. Т.о. развратная государыня развратила свое государство.
Екатерина уничтожила звание (справедливее, название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т.е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку – а тайная канцелярия процветала под её патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского (домашний палач кроткой Екатерины) в темницу, где и находился до самой её смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами – Фон-Визин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность… Современные иностранные писатели осыпали Екатерину чрезмерными похвалами; очень естественно они знали её только по переписке с Вольтером и по рассказам тех именно, коим она позволяла путешествовать.
Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная, имело в Европе своё действие; «Наказ» её читали везде и на всех языках. Довольно было того, чтобы поставить её наряду с Титами и Троянами, но, перечитывая сей лицемерный «Наказ», нельзя воздержаться от праведного негодования. Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и в короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна».
Вот эту подлость и исправлял Русский Ренессанс. Пушкин и Гоголь, Чаадаев и Хомяков и многие, кого мы сегодня называем «золотым веком» Русской литературы творили ответ екатерининскому веку.
Не зря вспомнил этот век. Именно в этот век, более чем в петровский, произойдет душевный разлад и духовное расстройство. В этот век произойдет рождение оппозиции, в европейском смысле этого слова, которая не могла более снести «прошедшего житья подлейшие черты». Возможно, поэтому эта оппозиция не могла понять Николая и его Деяния. Даже такая умница как Тютчев напишет жесткую эпитафию царю: «Не Богу ты служил и не России / Служил лишь суете своей, / И все дела твои, и добрые и злые, - / Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые: / Ты был не царь, а лицедей».
Можно было бы согласиться с поэтом, но будем помнить есенинскую фразу: «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии». Историческая память возвращает к Пушкину, готовому отдать жизнь за царя; обращает наш взор к Жуковскому и Гоголю, которых поддерживал Государь. Именно в царствование Николая Русь начинала преодолевать екатерининский разлом души. Русский «золотой век» своим исходным пунктом имеет николаевское время. Время, когда хотели обрести настоящую русскость и истинное христианство. И эту русскость невозможно было обрести в такой монархической стране как Россия без помощи царя. Вчитаемся в доклад графа А.Х. Бенкендорфа императору Николаю: «Попечитель Московского учебного округа генерал-адъютант гр. Строганов уведомляет меня, что известный писатель Гоголь находится теперь в Москве в самом крайнем положении, что он основал надежду на сочинении своём под названием «Мертвые души, но оно московской цензурою не одобрено и теперь находится в рассмотрении здешней цензуры и как между тем Гоголь не имеет даже дневного пропитания и оттого совершенно упал духом, то граф Строганов просит об исходатайствовании от монарших щедрот какого-либо ему пособия. Всеподанейше доношу вашему императорскому величеству о таком ходатайстве гр. Строганова за Гоголя, который известен многими своими сочинениями, в особенности комедией своей «Ревизор», я осмелюсь испрашивать всемилостивейшего вашего величества повеления о выдаче в единовременное пособие пятьсот рублей серебром». На докладе пометка царя: «Согласен». Деньги были посланы, по воспоминаниям М. Лемке, через несколько дней.
Думаю, нет надобности вспоминать благодеяния пушкинской семье, да и тому же Гоголю во время его итальянских бедствий. И ведь не Пушкин, не Гоголь, не Жуковский, не Батюшков не писали хвалебных од, не продавались за понюшку табака, не договаривались с дьяволом, не писали о юности вождя, не воспевали, как это делали поэты, спустя сто лет, в воронежских ссылках, корифея всех наук Сталина, готового «будить разум и жизнь», не фиглярничали на собраниях поэтов и прозаиков. Они помнили о своём предназначении. И царь, помогая им, понимал это. Могут упрекнуть Чаадаевым. Но если вспомним то негодование, вызванное в обществе его письмами, то согласимся, что признание его сумасшедшим, явилось спасительным для философа. Такая реакция была закономерным итогом проснувшегося национального самосознания. Это уже было то общество, которое начинало, говоря словами Гоголя, усредотачиваться. Это стремление к целокупности было явлением не только славянофильской мысли, но – всей русской полноты. Даже те, кто полагал себя западниками, так же жаждали этой целокупности. Повторюсь, и западники, славянофилы суть стороны одной медали. Они хотели видеть Россию счастливой и свободной. Но пути движения – разные. Каждый раз, вчитываясь в размышления философов двух этих направлений, ловлю себя на мысли, что это спор двух цивилизаций, спор о том, к какой из них отнести Россию. Славянофилы почитали себя сторонниками Византинизма и христианского эллинизма; западники же своим истоком усматривали гре6ко-римскую цивилизацию, которая, собственно, создала европейскую, частью коей, несомненно, является и Россия. Россия – младший брат европейской цивилизации и, значит, её задача – довершить великое дело, начатое Петром, продолженное Карамзиным и Пушкиным, которых западники считали своим сторонниками. Отсюда повсеместное внедрение античного эллинизма и римской философии в школьную программу. Русская школа тех времен напоминает по своей структуре античную Грецию. Гимназия становится классической, в эллинском значении этого слова. Обратим внимание, что русская школа, как средняя, так и высшая, до сих пор тщательно изучает Гомера, Софокла, Эсхила, Катулла и Цицерона, до сих пор изучает итальянское Возрождение, но совершенно мимо проходит Возрождения византийского, собственно, давшего толчок такому явлению как Ренессанс (достаточно назвать имена таких философов как Михаил Псёлл и Иоанн Итал). Изучаем Данте, но мало что знаем о великом Святителе Григории Паламе, читаем Петрарку и не замечаем Григория Синаита, спорим о философах Италии и Франции и совершенно не видим просвещенного константинопольского Двора Андроника II Палеолога.
Никто не против изучения западного Ренессанса, но и не должно упускать из вида Восток. Славянофилы же и считали, что европейская цивилизация в первую очередь именно Востоку обязаны своим просвещением. А раз так, то Русь, принявшая Византинизм из первых рук есть, совершенно естественно, продолжательница великой цивилизации, более того, хранящая её сокровища неповрежденно. И, главное, и те и другие признавали полезность как западного, так и восточного просвещения. Вопрос заключался в приоритетах. С востоком, значит, с Пресвятой Троицей, с соборностью, с апостольскими правилами семи вселенских соборов; с западом,- с просвещением светским, культурой, литературой, прагматизмом и хорошими манерами, но без православной истины. Бог на западе, так сказать, окультурен; на востоке – Он абсолютная самодостаточная истина, в которой нуждается человек. Девиз востока - не человекоугодие, но Богоугодие. Именно эта способность отдавать свой эгоцентризм на службу Богу отличает две цивилизации.
Русско-византийская цивилизация привержена фатализму. И, исходя из этого, и строится русская жизнь. Западный мир разродился Кантом и Гегелем, которых и поныне почитают столпами философии, знатоками жизни, но жизни временной, ограниченной физическим пространством. В то время как русская философия это не только познание реальности, но и выход субъекта за реальность, выход из себя, перенесение в другую реальность «нравственною силою искренней любви» (Хомяков). И это перенесение становится живым знанием. Русский человек возвращался из философской отвлеченности к жизни. И это возвращение означало восстановление исторической цепи традиций, связующих нас с восточно-римской культурой, с христианским эллинизмом. Славянофилы поняли, что только восстановление прерванной связи вернет России истинное лицо. При этом, повторюсь, ни один славянофил не имел ничего против великой культуры, идущей с запада, понимая, что, в принципе, источник один – римо-эллинская цивилизация. Но они были против той философии, которая, формируя западного «положительного» человека, воспитанного западно-римской культурой, оказывала не благотворное, но пагубное влияние на русского человека, как раз в восемнадцатом веке утратившего драгоценную нить, связующую его с Византией. И получилось странное существо, плотью похожее на русского, но умственное развитие – суррогатно-европейское. Хорошо писал Герцен: «Влияние философских идей ХYIII века оказалось в известной мере пагубным в Петербурге. Во Франции энциклопедисты, освобождая человека от старых предрассудков, внушали ему более высокие нравственные побуждения, делали его революционером. У нас же Вольтерова философия, разрывая последние узы, сдерживавшую полудикую натуру, ничем не заменяла старые верования и привычные нравственные обязанности. Она вооружала русского всеми орудиями диалектики и иронии, способными оправдать в его глазах, собственную рабскую зависимость от государя и рабскую зависимость крепостных от него самого. Неофиты цивилизации с жадностью набросились на чувственные удовольствия. Они отлично поняли призыв к эпикуреизму, но до их души не доходили торжественные звуки набата, призывающего людей к великому возрождению». Более того, приобщение к западной цивилизации для русского поврежденного сознания могло закончиться этническим самоубийством. Поэтому николаевский Ренессанс был возрождением и восстановлением первоначальной традиции. Появление самобытной русской философии представляло собой ответ не столько западу, сколько самим себе, поглощенными западными идеями. Славянофилы предлагали идти по тому пути, которое дарует свободу. И это путь не парламентаризма и демократии, это путь внутреннего просветления и христианизации души. И на этом пути необходимо брать с собой всё, что поможет осознать себя свободным и доблестным. По этому поводу хорошо сказал Мишель Монтень, знаменитый французский мыслитель эпохи Возрождения: «Нужно быть доблестным ради себя самого… Совсем не для того, чтобы выставлять себя напоказ, должна наша душа быть стойкой и добродетельной; нет, она должна быть такой для нас, в нас самих, куда не проникает ничей взор… Она научает нас не бояться смерти, страданий и даже позора; она дает нам силы переносить потерю наших детей, друзей и нашего состояния… Это – выгода гораздо большая и жаждать, и чаять её гораздо достойнее, чем тянуться к почету и славе, которые в конце концов не что иное, как благосклонное суждение других людей о нас» («Опыты»).
Пробуждая себя, восстанавливаем древнюю традицию пить из родника, давшему начало нашему национальному Бытию. Отрицание исторического бытия неизбежно приводит к исчезновению этого самого бытия. Возрождение тех же исихастских традиций русской жизни, не явилось ли прологом к русскому Ренессансу, а значит Освобождению. Мы научались вновь любить свободу, свободу духа, научились следовать примерам, коих в нашей древней истории предостаточно (стоит вчитаться в летописи Нестора). «Глядя в историю, словно в зеркале, я стараюсь изменить к лучшему собственную жизнь и устроить её по примеру тех, о чьих доблестях рассказываю. Всего более это напоминает постоянное и близкое общение: благодаря истории мы точно принимаем каждого из великих людей в своём доме как дорогого гостя, узнаем: «кто он и что»…» (Плутарх)
Именно славянские мыслители заставили задуматься русское общество: откуда есть и пошла русская земля; они заставили вспомнить, что русское сознание не рациональное, но сакрально-символическое, христианско-эллиническое по природе. Уже умерла под турком древняя Эллада. И только Россия продолжала в глубинных народных пластах традицию святых отцов. Мы продолжали жить соборным православным разумом, осознавая свою сопричастность друг другу. Русский человек жил ради ближнего и Бога. Этим мы отличаемся от западного коллективизма. Гете говорил: «Ведь, в сущности, и все мы коллективные существа, чтобы мы о себе ни воображали. В самом деле, как не- значительно то, что мы в подлинном смысле слова могли бы назвать своей собственностью!.. Говоря о самом себе, я должен со всей скромностью сказать, что… за мою долгую жизнь мне удалось задумать и осуществить кое-что такое, чем я считаю себя вправе гордиться, но, говоря по чести: я обязан своими произведениями отнюдь не одной только собственной мудрости, но тысяче вещей и лиц вне меня, которые доставили мне материал. Это были дураки и умные, светлые и ограниченные головы, дети, юноши и старики… Мне же не оставалось ничего больше как собрать всё это и пожать то, что другие до меня посеяли». Как верно с рациональной точки зрения, но с православной – вряд ли. Получается, что мы не спутники друг другу, но материал для великого писателя, мы коллектив, а не собрание свободных людей, объединенных верой и разумом.
Немцы, тот же Гегель, всё выводят из законов разума, но русскому человеку ближе «понятие есть понимание в понимающем» (Хомяков). Поэтому «реальность остается за понимающим; в нем утверждается полюс положительный, обращающий предмет в отрицание. С другой стороны, напротив, в развитии мысли предмет логически предшествует понятию. Поэтому законы понимания не могут быть приняты за «закон высшего духа»» (Н. Лосский).
Русь – другая реальность. Это прекрасно понимали славянофилы. Не сохранение этой реальности приведет не просто к геополитическому взрыву, но уничтожит истинную традицию христианского эллинизма и византинизма. Мы воистину европейцы и в нашем европеизме более европейского, чем, например, в англичанине. Причина проста. Русь наследовала не только греко-римскую цивилизацию, но и чистую традицию восточного христианства, став их неотъемлемой частью, даже, можно сказать, ядром. Та же Англия, впитав греко-римскую античную традицию, не приняла богатейшую византийскую. Её культура уникальна, как уникальна культура любого самобытного народа, но глубинное мировое сокровище получила только Россия. И славянофилы понимали, что истинная задача Руси – восстановить византинизм, являющийся вселенским феноменом, приобщая к нему и западную культуру, наследие которой стало не чуждо нам с петровских времен. Связать воедино то, что объединяет нас невидимыми и видимыми историческими нитями (не могу себе представить Пушкина без Шекспира, Шоу без Чехова, Волошина без Гёте, Флобера без Тургенева).
Через Элладу в Византию и Русь – вот путь, который указывали славянофилы. В этом особенность русского пути. Эту-то особенность и пытались сохранить представители славянской мысли. Никакого изоляционизма. Абсурдны утверждения, будто хотели запереться в деревянную избу, сидеть на печи и исполнять плясовую с тараканами после горячей и парной бани. Идея православия, вошедшая в плоть русского народа, по определению, не может нести отчуждения. Ибо феномен церкви есть феномен вселенский. Не видеть этого, значит, быть окончательно слепым. Кроме того, славянофилы поняли истинное назначение Руси, которое зиждется на краеугольном камне христианской жертвенности. Поэтому они выступали против всякой революции и революционности. Кстати, в этом коренной водораздел между западниками и славянофилами. Это не значит, что славянские философы были за крепостное право. Отнюдь нет. В отличие от Белинского и К, Киреевский, Хомяков, Аксаков и их друзья понимали, что насилие, эта «повивальная бабка истории», приведет не просто к трагедии, но к потери Христа, к потери внутреннего обожженного человека.
«Он пришел для спасения овец, да живот, говорит, имут… (Ин. Х, 10); а те лишили их и настоящей жизни (разумеется Февда и Иуда – С.Р.). Те предали поверившим им и бежали; а Он так твердо стоял, что положил и душу свою. Те пострадали против воли, по необходимости, не успев убежать; а Он всё претерпел добровольно и по собственному желанию» (Иоанн Златоуст).
Вот это и есть путь России. Это не путь материального благополучия, но – духовного совершенствования. Только усовершенствовавшись духовно, можем затрагивать и социальные вопросы. Ибо последнюю рубашку способен жертвовать только человек духовный. К этому-то духовному человеку и призывал Алексей Степанович Хомяков. Он и Киреевский пытались дать обоснование русскому пути. В век, когда господствовала немецкая рациональная философия, они искали свою оригинальную философию, основанную на Евхаристической истине.
Хомяков призывал воскресить веру в русских душах. Это было не модно. В моде были масоны и скептики. Но Хомяков был твердо убежден, что только вера в Христа спасительна для Руси. Так случилось, что после затемненного 18-го века и раздора начала 19-го необходимо было возрождать не только богословие, но и христианскую философию. Почему именно философию? Дело в том, что в основном богословие уже не читали. К людям, несущим богословский крест, относились с предубеждением. Если же светский человек начинал осмысление, да ещё если этот человек пользовался уважением в дворянской среде, то к нему прислушивались. Они, эти люди, не были богословами, их скорее можно назвать философами во Христе. Они несли Свет Христов светскому обществу, объясняя Его понятным этому обществу языком. Тот же Хомяков, видя увлечение рациональным пониманием мира, пытается соединить веру с разумом. Вот что писал Н. Лосский, размышляя о Хомякове: ««Живая истина» и особенно истина Божия не укладывается в границах логического постижения, которое есть только вид человеческого познавательного процесса. Они являются объектом веры (не в смысле объективной уверенности, а в смысле непосредственного данного). Вера не противоречит пониманию, несмотря на её металогический характер.
Конечно, необходимо, «чтобы бесконечное богатство данных, приобретаемых ясновидением веры, анализировалось рассудком».
Только там, где достигнута гармония веры и рассудка, имеется «всецелый разум». Под словом «вера» Хомяков, очевидно, подразумевает интуицию, т.е. способность непосредственного понимания действительной жизненной реальности, вещей в себе. До него слово «вера» употреблялось в этом смысле в немецкой философии Якоби, а впоследствии в русской – Владимиром Соловьёвым.
Живое знание дает нам познание того, что находится в основе существования, - познание силы. На низшей стадии реальности сила проявляет себя в форме материальных процессов, на высшей – в духовном мире – она является свободной волей, соединенной с разумом. Сила не может быть достигнута рассудком, так как она не есть объект. Сила принадлежит «к области до-предметной». Другими словами, она представляет собою металогический принцип.
Человек – ограниченное существо, наделенное рациональной волей и нравственной свободой. Эта свобода означает свободу выбора между любовью к Богу и себялюбием, другими словами, между праведностью и грехом. Этот выбор определяет окончательное отношение ограниченного разума к его вечной первопричине – Богу.
Однако весь мир ограниченных умов, всё сотворенное находится в состоянии действительного или возможного греха, и только отсутствие искушения или Божья милость спасает всех от греха. Поскольку сотворенный греховен, он подвластен закону. Но Бог сошел к сотворенному и указал ему путь свободы и спасения от греха. Он вошел в историю как Богочеловек и стал «воплощенным во Христе человеком, который, тем не менее, уразумел посредством единой силы своей человеческой воли всю полноту Божественной праведности» Вот почему Богочеловек Иисус Христос – верховный судья сотворенного во грехе, носитель «праведности Вечного Отца». Вот почему он будит в человеке полное сознание своей вины. В то же время он является и бесконечной любовью Отца. «Он объединяет себя с каждым, кто Его не отвергает», всеми, кто прибегает к Его помощи и любит Его правду. Эта правда заключена им в теле – церкви»».
Вот постулат, к которому возвращалась русская общественная мысль. Именно славянофилы поставили вопрос ребром: если ты русский, значит, должен быть членом Соборной и Апостольской Церкви, если нет, то не имеешь право называться русским (наверно, поэтому предавшие православие на Украине, не желают называться русскими, что ж логично). Болезнь века происходит по причине отпадения от Единого Пастыря. И собственно социальные болезни так же происходят вследствие духовного оскудения и разбоженной расхристанности человека. Это очевидно. Об этом писал ещё в пятом веке великий Иоанн Златоуст: «Потому умоляю, будем всегда оставаться под руководством Пастыря. А мы останемся, когда будем слушаться гласа Его, - когда будем послушны Ему, - когда не будем следовать за чужим. Какой же глас Его?
Блажени нищие духом. Блажени чисти сердцем. Блажени милостивии (Мф.Y, 3,7,8). Если будем исполнять это – останемся под руководством Пастыря, и волк не в состоянии будет проникнуть к нам; а если и войдет, то сделает это на свою погибель. Мы имеем Пастыря, который столько любит нас, что положил за нас и душу свою. Если же Он и любит нас, то что может воспрепятствовать нам спастись? Ничто, если мы только сами не отступим от Него. А как мы можем отступить? Послушай, что говорит Он: не можете двема господинома работати Богу и мамоне (Мф.VI, 24).
Итак, если мы будем работать мамоне, тот не будем оставаться под владычеством Божиим. Пристрастие к богатству хуже всякого тиранства: удовольствие не доставляют никакого, а порождает заботы, зависть, коварство, ненависть, наговоры и бесчисленные препятствия к добродетели, - беспечность, распутство, любостяжание, пьянство. А это и свободных делает рабами, и даже хуже рабов, рабами не людей, но ужаснейших страстей и болезней души. Такой человек решается на многое, что противно и Богу и людям, из опасения, что бы кто не исторг его из-под этого владычества. Горькое рабство, диавольское владычество».
Не мамоне призывал служить Хомяков, но Христу. В этом заключалась заслуга истинной русской философии и литературы. Русского человека возвращали к Богу. Это возвращение происходило повсеместно. Не зря столпами высились Оптина Пустынь и Саровская Обитель, не зря по всей Руси великой происходило религиозное возрождение, результатом чего будут такие явления как Ф.М. Достоевский, ранний Лев Толстой, А.К. Толстой, Ап. Григорьев, А.Н. Островский, Ап. Майков, Ф.И. Тютчев, А.А. Фет и многие другие их же Бог весть. Недаром именно в 30 - 40-е годы начнется возвращение русской интеллигенции в церковную ограду. И пусть Белинский ещё писал, что православная церковь не имеет ничего общего с Христом (это только подчеркивает поверхностность его мышления), Хомяков же был убежден, что только в церкви, где каждый соединен любовью друг ко другу и Богу возможно истинное Бытие и осуществление чаяния человеческого – быть во Христе. Ибо только в Церкви, которую и врата ада не одолеют, возможно, принять Дух Христов и стать частью Единого целого. «Песчинка действительно не получает нового бытия от груды, в которую её забросил случай… - пишет Хомяков, - Но всякая частица вещества, усвоенная живым телом, делается неотъемлемой частью его организма и сама получает от него новый смысл и новую жизнь: таков человек в Церкви, в Теле Христовом, органическое основание которого есть любовь». Христос не только искупляет человека, но и принимает любящего Его грешника, растворяя в Своём совершенстве.
Как же революционеры всех мастей ратуют за свободу. Но вместо внутреннего делания все время предлагают внешние движения к несбыточному счастью. Это счастье настолько сказочно, что просто диву даешься, как люди этому искренне верят. Видимо, это происходит оттого, что внутренний мир души требует постоянного к себе внимания, суждения и не ослабления духовного, но напряжения.
Внешние движения сопровождаются демагогией, предположением и мечтаниями. Некий человек убаюкивает себя, ему становится покойно и удобно. Но когда действительно наступает так чаемая революция, то он пытается забраться в скорлупу, из которой его вытаскивают на белый свет и ставят к стенке, чтобы отправить в темноту, только уже страшную и не мечтательную. Те же, кто это совершают, уже освобождены «от химеры совести», они покинули церковную ограду Христову, они лишили себя Любви. Собственно, таковые уже и вождей своих не слышат, ибо для них отсутствуют авторитеты. Какой из русских марксистов услышал слово своего драгоценного Карла, писавшего, что «кровопусканием не обнаруживается истина». Или Энгельса, говорившего, что только осел способен доходить «до утверждения, что насилие при любых обстоятельствах революционно и никогда не бывает реакционным». Следует с горечью признать, что всякий русский революционер – осел, да ещё с абсолютно больной вот уж не знаю или недоразвитой или переразвитой психикой. Советую почитать Аркадия Аверченко, так метко показавшего русскую революционную олигофрению. И смеяться, Боже упаси. Хочется плакать и молиться, чтобы сие не повторилось. Славянофилы предупреждали, что отпадение от Церкви логически приведет к бесовщине. Об этом предупреждали Пушкин, Достоевский, Тютчев, Гоголь. Это то «сатанинское величие», которое Белинский увидел в лермонтовском Печорине. Из него выйдут заговорщики, революционеры, вершащие суд и «правду» по-своему усмотрению, исходя из абстрактных теоретических понятий любви.
Надо признать, - трагедия русских революционеров заключалось в отсутствии обыкновенной человеческой любви: она в них отсутствовала так же, как и свобода. Их мир был вне Церкви. И даже против крепостного права боролись не столько из любви к народу, сколько из ненависти к самому явлению (вспомним, что практически никто, за редким исключением, не отпустил своих крестьян на волю). Там, где идеология строится на ненависти, при отсутствии любви, возможно появление нечаевых, савинковых, ульяновых, желябовых и перовских. Отвергнув Церковь, лишали себя источника свободы и любви – Христа. Эту истину прекрасно понимал Хомяков. Именно в церкви истинная свобода, в ней человек находит «самого себя, но себя не в бессилии своего духовного одиночества, а в силе своего духовного, искреннего единения со своими братьями, со своим Спасителем. Он находит в ней себя в своем совершенстве, или точнее находит в ней то, что совершенство в нем самом – Божественное вдохновение, постоянно испаряющееся в грубой нечистоте каждого отдельного личного существования. Это очищение совершается непобедимою силою взаимной любви христиан в Иисусе Христе, ибо эта любовь есть Дух Божий».
Обладающий любовью, не отменит ли крепостное право, или не будет управлять по любви? Ибо знаем много примеров того, что крестьяне не желали покидать своего помещика, относящегося к ним с патриархальной и отеческой любовью. Разве не помним, сколь спасено помещиков своими крестьянами во время пугачевского движения. Образ Савельича из «Капитанской дочки» - истинная правда, ни капли лжи. Русская жизнь знает бесовщину, но и ведает высоту христианского духа. Это прекрасно отобразила великая русская литература.
Именно русская литература постепенно внедряла в русское сознание, что рабство есть противоестественное человеку состояние. Осознание этого и приведет к отмене крепостного права. Кто не знает, что тургеневские «Записки охотника» способствовали открытию духовных очей Александру Николаевичу, будущему русскому царю. А ведь он был крепостник, и крепостное право полагал благом для России. Однако, прочитав правду о русском крестьянине, понял, что такому народу рабство не просто неприлично, но и неестественно. Да и вспомним, что Русь в отличие от европейских стран, имела другую историю. Европа уходила от феодализма, а у нас только в 1649 году окончательно установилось крепостное право. На бумаге. В действительности после петровского указа 1718 года и в царствование «просвещенной» Екатерины II.
Добившись свободы от иноземцев, создали у себя систему внешней несвободы. Но в 17-м веке крепостное право представлялось единственным способом, спасительным для разоренного государства. Иное 18 век. В этом веке не требовалось закрепощать Малороссию и раздавать миллион госкрестьян в собственность фаворитов. Кроме того, эти фавориты не отличались набожностью. Дворянство заразилось вольтерьянством, свобода стала пониматься в извращенной форме. Вот эти-то извращения, замешанные на безбожии, и пыталась исправить великая русская литература. Она возвращала народу осмысленное движение к Христу. Безусловно, народ и не терял Христа, но так называемая образованщина пыталась оторвать Его от него. И задача интеллигенции – вернуть тех, кого соблазнили и отвратили от Истины. «В народах замечается два направления: одно христианское, или живое, движущееся, другое языческое, или варварское, неподвижное. Язычество, или варварство, может быть, на всех степенях народного образования: отличительный признак варварства, или язычества, - это жертвы, приносимые ежедневно физическим нуждам человека; отличительный признак христианства – это жертвы, приносимые духовным потребностям человека. Дикий убивает человека для того, чтобы его съесть; рыцарь средних веков грабит своего соседа, чтобы воспользоваться его имением; удельный князь уничижает царственную власть перед пятой баскака; англичанин заставляет ребенка работать 20 часов в сутки для своей наживы; француз разрушает древнее здание, чтобы обратить его в фабрику (Курье в своих памфлетах хвалит такое превращение); Сумарика, первый мексиканский епископ, сжигает большую часть мексиканских рукописей, с которыми мы потеряли надежду понять древность сего любопытного народа. Всё одно и то же варварство на разных степенях образования» (В.Ф. Одоевский «Русские ночи»).
Таким образом, необходимо было вводить на всех ступенях русского бытия жизнь христианскую, жертвенную, духовную, что наиболее свойственно русскому народному сознанию. Но возвращение к Христу возможно только в церковной ограде. В этом вопросе происходили существенные разногласия между славянофилами и западниками. Западники считали, что церковная жизнь налагает неудобоносимые вериги на человеческую свободу. Между тем, славянофилы и не думали ограничить человеческую свободу. Церковь для них представлялась необходимым условием свободы. Хомяков писал: «Основной принцип Церкви заключается не в повиновении внешней власти, а в соборности. Соборность – это свободное единство основ Церкви в деле совместного понимания ими правды и совместного отыскания ими пути к спасению, единство, основанное на единодушной любви к Христу и божественной праведности. <…> Христианство есть не что иное, как свобода во Христе». Любовь не разъединяет, но объединяет в церковной ограде. Кто любит Истину, тот не может пребывать в рабстве по определению. «Бог есть свобода для всех чистых существ; Он есть закон для человека невозрожденного; Он есть необходимость только для демонов» (Хомяков). Становится понятным стремление церковного народа, находящегося в единстве, к свободе. «В делах веры принужденное единство есть ложь, а принужденное послушание есть смерть» (Хомяков).
«Принцип соборности означает, что ни патриарх, имеющий верховную власть, ни духовенство, ни даже вселенский собор не являются абсолютными носителями истины. Таким носителем истины является только церковь в целом. Были еретические соборы, говорит Хомяков, например тот, который дал начало полуарианству. Внешне они почти не отличались от вселенских соборов. Почему же они были отвергнуты? Единственно потому, что их решения не были призваны всеми верующими как голос церкви» (Н. Лосский).
К церковной Полноте призывал Хомяков вернуться Русь. Мистическим чутьем и рассудком, философ понимал гибельность внецерковного пути. Нет, не только организационное начало важно в церкви, не только её воспитывающая роль, но именно соборное постижение истины, основанное на взаимной любви. И здесь, безусловно, огромная ответственность ложится на церковную иерархию. Им Апостолы передали преемство чести. Церковь там, где епископ, гласит древнее церковное предание. Поэтому ответственность епископа несопоставима с рядовым членом церкви. Иоанн Златоуст писал: «Великое дело, возлюбленные, великое дело – предстоятельство в Церкви. Оно требует и много любомудрия, и такого мужества, что должно, как сказал Христос, полагать душу за овец, никогда не оставлять их без защиты и помощи и твердо стоять против волка. Этим пастырь отличается от наемника. Последний, не заботясь об овцах, имеет всегда ввиду собственную безопасность; первый, напротив, всегда заботится о спасении овец, забывая о себе самом».
Таковых иерархов всегда знала Русская православная церковь. Достаточно назвать имена Илариона Киевского, Кирилла Туровского, Серапиона Суздальского, Петра Московского, Алексия, соратника Св. Сергия Радонежского, Митрополита Филиппа (Колычева), патриарха Гермогена, Святителей Димитрия Ростовского, Филарета Московского, Игнатия Брянчанинова и многих других их же Бог весть.
Безусловно, иерархия, её образ жизни играет немаловажную роль в бытии Церкви. Мнение наследников апостольских в церкви всегда почитаемо и уважаемо. Однако высшим авторитетом является Полнота Церкви. Хомяков писал по поводу обращения восточных патриархов к папе Пию IХ: «Папа очень ошибается, предполагая, что мы считаем церковную иерархию хранительницею догмата. Мы смотрим на дело иначе. Непоколебимая твердость, незыблемая истина христианского догмата не зависит от сословия иерархов; она хранится всею полнотою, всей совокупностью народа, составляющего церковь, который и есть Тело Христово» (Письмо Пальмеру от 11 октября 1850 г.).
Итак, главная прерогатива пастыря Церкви – душу свою положить за други своя, как это совершил Пастыреначальник – Христос. Это явление стало повсеместно наблюдаться в Восточной Кафолической Церкви, к коей принадлежит и Россия. В описываемое время еще более укрепляется в вере и твердости простое русское духовенство. Тех, кого светски образованное общество почитало невежами, на самом деле оказались столпами, на которые опирались Благочестие и Правда. Истина Христова, в который раз доказала, что не зависит от светского образования: она всегда живет в Церкви. Это, кстати, и отразило окружное послание восточных патриархов в 1848 году. Патриархи отклонили предложение папы об унии. Риму показалось, что православный мир упал под ударами масонов и мусульман, и наступила время, когда надо собрать кувшинные черепки в один римский сосуд. Но услышан был совсем другой ответ. Западно необразованные греческие иерархи говорили от всей Полноты Церкви. «Никогда нельзя угадать, - писал Хомяков, - что откуда возьмется. Пример великолепный […] находится в Окружном Послании и в той тревоге, которая поднята им в нашем духовном мире. Кто ждал такого явления? Кто поверил бы, что инстинкт церковной истины дойдёт до такого ясного осознания в духовенстве малопросвещенном и глубоко испорченном внешними обстоятельствами и своею схоластическою наукой? То […] чего никто не смел, не мог сказать или напечатать явно, высказывается во всемирное услышание […], и так просто, с такою несомненною уверенностью, что кроме добровольно слепого, всякий слышащий слово должен мгновенно увидеть всю внутреннюю и свободную жизнь православия».
Таким образом, в момент наивысшего напряжения борьбы за православие иерархия оказалась на должной высоте. Но оказались потому, ибо Церковь не могла высказать свою веру иначе. Патриархи чувствовали за собой силу и ощущали опору. «Исходным и основным пунктом Послания в критике римокатоличества является Филиокве и его последствия; именно это учение, появившись в западных Церквах, «ввело с собою мало-помалу другие новизны», «низвратило весь древний апостольский чин совершения почти всех таинств и всех церковных учреждений». «Таковое учение носит в самом существе своем и свойствах все признаки учения неправославного». Ссылась на восточных и западных Отцов, Патриархи пишут: «Посему Единая, Святая, Соборная и Апостольская Церковь […] ныне вновь возвещает соборне, что сие нововодное мнение, будто Дух Святый исходит от Отца и Сына есть сущая ересь и последователи его, кто бы они ни были, еретики; составляющиеся из них сообщества суть общества еретические и всякое богослужебное общение с ними православных чад Соборной церкви – беззаконно». «У нас, - говорится в Послании, - ни Патриархи, ни Соборы никогда не могли ввести что-нибудь новое потому, что хранитель благочестия у нас есть самое тело Церкви, то есть самый народ, который всегда желает сохранить веру свою неизменною и согласною с верою Отцов». В эту эпоху стремления к «объединению всех исповеданий или Церквей» Послание Патриархов важно своим свидетельством о жизненной силе православия, способного в глубинах церковного сознания в нужный момент явить «инстинкт церковной истины» (Л.А. Успенский «Богословие иконе православной церкви» с. 369).
Это был ответ Церкви перед лицом нового похода Западного мира против Православия. Не удалось в 1812 году, пройдет пять лет со времени Послания и начнется Восточная война, в которой Западный мир, называющий себя христианским, станет на сторону мусульманской Турции. А ведь Россия требовала справедливого решения иерусалимского вопроса, выступив защитницей православных Святынь. И какое единодушие проявила Европа, обрушив против России свою мощь. Англия и её враг Франция вдруг объединились, к ним присоединилась еще раздробленная Италия, грозила войной Австрия и Пруссия. Эти страны воевали не просто против России, но против Креста Господнего. Это была война национальных эгоистических интересов против вселенской миссии русского православия. Поражение в войне привело к тому, что вместо священных принципов Христианства восторжествовали принципы национального эгоизма. Германия, Венгрия, Италия, Румыния исключительно строили национальные сообщества, руководствуясь секулярными принципами. Особенно комично и горько это выглядит в Румынии, которая, будучи Молдовой и Валахией, в течение пятисот лет ощущала себя неразрывной частью славянского и православного мира. Причем никто никогда не посягал на романизм молдаван и валахов. Однако с победой французской партии Румыния стала государством, забывшей, что она являлась передовым форпостом православия на востоке Европы. Всё церковнославянское подвергалось гонениям, воспевалось латинское прошлое, которого не было и которое выдумывалось. Вводилась латинская графика. Странно, но всегда казалось, что Молдова и Валахия и духовными и материальными нитями намного теснее связана, если не с Русью, то с Грецией наверняка. Почему бы не позаимствовать эллинскую графику? Ответ прост. Греция, как и Русь, православные. Торжествующему национализму православие необходимо лишь как ширма. Народ, глубоко связанный с Русью и Византией, стали загонять, как скот, в вульгарный латинизированный двор. Они бредили великой Румынией, и их романизм выглядел странным идиотизмом. Был Рим – великая трагическая история; Романия маре – жалкий и ничтожный фарс. Хочу подчеркнуть, что ни в коей мере не выступаю против национального возрождения, например, римских традиций в молдавском народе, но необходимо видеть очевидное: эти традиции уже давно плавно и безболезненно вошли в плоть и кровь народа, сообразуясь с русско-византийским сознанием. То, что произойдет в 50-е годы 19-го века, было ничто иное, как наполеонизация православной страны. Господарю Александру Кузе в этом плане многое удалось сделать. Но не он один утверждал безбожие, уничтожал церковную и монастырскую жизнь. Тогдашняя интеллигенция предпочла православию французскую культуру.
Восхищаюсь французской культурой, но потому, что она оригинальна. И как пародийно выглядят её копии. Румынская культура в основе своей имеет ни Вийона и Рабле, ни Монтеня и Маргариту Валуа, а Штефана чел Маре и Паисия Молдавского, возродившего исихазм и старчество, Нямецкий монастырь, которого франкофилы практически уничтожили. Идеи Св. Паисия приняла Русь, (кстати, его монастырь под именем Ново-Нямецкий переехал в Россию, и находится на территории нынешнего Приднестровья) православие ставившая выше национальной идеи. Более того, быть православным означало быть русским. И это не понималась как голословная фраза. Это становилось аксиомой. И пусть не было патриарха, русский народ составлял совокупность Соборного целого, Православия. И не император – глава церкви, но Христос. «Правда, - говорит Хомяков, - выражение глава местной Церкви употреблялось в Законах Империи, но отнюдь не в том смысле, какой присваивается ему в других землях». Действительно, русский император не имеет первосвятительского сана и не имеет право изменять церковные каноны. Влияние на Святой Синод есть чисто человеческая функция. Безусловно, патриаршество предпочтительнее. Но не оно определяет Полноту Церкви, а православный народ. Недаром, даже Екатерина, чуждая русскому религиозному духу, старалась соблюдать хотя бы обрядовую сторону православия, иначе с ней произошло тоже бы самое, что произошло с её мужем, задумавшим посягнуть на истины православия (хотя м.б. это результат пропаганды её жены). Идти против православного народа означало не быть русским царем, не быть русским в исконном понимании этого словопонятия. Поэтому славянофилы и призывали вернуться к древнему благочестию. Не архаические одежды возрождали, но архаику духа, избавляясь от западнокатолических влияний. «Мы уже начинаем сознавать яснее, - писал в 1846 г. Хомяков, - бессилие и бесплодность всякой подражательности, будь она явно рабская, то есть привязанная к одной какой-нибудь школе, или свободная, то есть эклектическая». Русский мир виделся славянофилам миром глубокого православного мировоззрения. Однако этому миру чужд инквизиторский фанатизм. Как известно, славянофилам пытались навязать ярлык нетерпимых фанатиков, которым дай власть и кнутом в храмы народ погонят. Этим грехом они не страдали. В отличие от католического Запада, Русь понималась ими как многомерное пространство, в котором каждое исповедание имеет право на существование. Славянофилы призывали к соборности православный народ, и соборность предполагает толерантное отношение. Принцип соборности в осознании того, что есть Высший Суд, и Церковь должна смиренно нести крест, который взвалил на неё и на Себя Глава – Христос. Не нам налагать бремена неудобоносимые. Хомяков писал:
«Сокровенные связи, соединяющие земную Церковь с остальным человечеством, нам не открыты; поэтому мы не имеем ни права, ни желания предполагать строгое осуждение всех, пребывающих вне видимой Церкви, тем более, что такое предположение противоречило бы Божественному милосердию. <…> Мы знаем, что, исповедуя едино крещение, как начало всех таинств, мы не отвергаем и других; ибо, веруя в Церковь, мы с нею вместе исповедуем семь таинств, т.е. крещения, евхаристии, рукоположения, миропомазания, брака, покаяния, елеосвящения. Много есть и других таинств; ибо всякое дело, совершаемое в вере, любви и надежде, внушается человеку духом Божиим призывает невидимую Божию благодать». Можно сказать, что христианами мы являемся лишь отчасти. Философ продолжает: «Мы твердо знаем, что вне Христа и без любви ко Христу человек не может быть спасен; но в этом случае подразумевается не историческое явление Христа, как поведал Сам Господь. <…> Христос не есть только факт, Он есть закон, он – осуществившаяся идея, а потому иной, по определениям Промысла никогда не слыхавший о Праведном пострадавшем в Иудее, в действительности поклоняется существу Спасителя нашего, хотя и не может назвать Его, не может благословлять Его Божественное имя. Не Христа ли любит тот, кто любит правду? Не Его ли ученик, сам того не ведая, тот, чьё сердце отверсто для сострадания и любви? <…> Наконец все христианские секты не заключают ли в недрах своих таких людей, которые, несмотря на заблуждения их учений (большею частью наследственные), своими помыслами, своими словами, своими, всей своей жизнью чествуют Того, кто умер за своих преступных братьев? Все они, от идолопоклонника до сектатора, более или менее погружены во тьме; но всем виднеются во мраке какие-нибудь мерцающие лучи вечного света, доходящего до них различными путями».
Это чисто русское. Вспомним: ещё в дохристианской Руси славян отличала веротерпимость и доброе отношение к пленным, т.е. к тем, кто исповедовал другие принципы жизни. Недаром в образованном обществе пробуждается интерес к русскому фольклору и мифу, где узнается русская душа, её ведический источник. Как известно, ведическое сознание отличалось не страхом, но любовью и почтением. Русская интеллигенция на уровне сердечного знания тянулась к славянской мифологии, предзнавая в ней грядущие истины. Приведу в более расширенном виде цитату Юрия Миролюбова: «Как подражание Христу требует от истинного христианина отказа от своей личности и полного слияния с Христом, так и Веды требовали полного отречения от себя. Ничего в этом нет удивительного. Настоящий альтруизм и заключается в слиянии со всеми, в потере себя, в приятии интересов всех как своих. Этого индивидуалистический Запад не понимает и поэтому-то его христианство, удобное в себе, всегда вызывало нарекания со стороны восточных исповеданий. Между тем в ведизме видна яркая черта отказа от личности. Ведизм как бы предвосхищает идею соборности, столь близкую православным философам».
В глубокой древности истоки характера русского народа. Славянский мир тем и прекрасен, что глубоко оригинален и имеет свою удивительную структуру бытия. Взаимодействуя с античным миром, должно признать и различия с ним. «Славяно-русская мифология отлична от античной, ибо лишена антропоморфизма. В то же время греческая мифология, например, говорит о божествах, принимающих вид человека, соблазняющих смертных женщин, у которых родятся герои-полубоги. Славянские божества до этого не опускаются. Они регулируют явления природы, но в человеческую жизнь не вмешиваются. Кроме того, они являются Дедами людей, находятся с ними в родстве и людям помогают. Прокопий Кесарийский говорит, что «анты поклоняются единому Богу, Отцу всего живущего»» (см. Прокопий Кесарийский «Война с готами») (Ю. Миролюбов).
Возвращение к реальному мифу: не это ли совершали известные фольклористы и ученые Киреевский, Потебня, Афанасьев и др. В мифе славянском находили самобытность, понимая внутренним чутьём, что развитие русского народа настолько глубинно, что не может втиснуться в немецкие исторические схемы и «норманнские» теории. И не в античной Греции искать свои истоки, но в сказовой славянской истории, выраженной в наших былинах и сказках. Да и потом прав Миролюбов, когда писал, что «греко-римская мифология является производной от индо-ведической. Следовательно, надо обратиться к первоисточнику, а не копиям. Греко-римская концепция страдает поверхностным отношением к божествам, а потому не дает правильного представления их значения. Потому-то и нет совпадения между Олимпом греков и славяно-русским сонмом богов. Пока римские и греческие Божества вмешиваются в жизнь людей, интригуют, обманывают, обладают смертными женщинами, от которых рождаются полубоги-герои, в славяно-русском сонме божеств происходит вращение Кола Времян, или смена сезонов, за которой стоят божества, регулирующие эту смену».
Это доказывает, почему у нас не было «ночной» и «дневной» культуры. Ведическая культура, будучи культурой единобожия, плавно вошла в христианскую цивилизацию. Православие приняло в себя древнюю культуру, не ломая, но приобщая ветви е Единому Древу. Конечно же, Церковь боролось с язычеством, но это была борьба с искажениями, пришедшими в ведическую культуру извне. Например, в культах балтийских славян возникли человеческие жертвоприношения, не свойственные славянам вообще. Это пришло из германского мира, с которым столкнулись в смертельной схватке. Как результат – гибель цивилизации лютичей и ободритов. На Руси жертвоприношения людей никогда не получали одобрения народа. Возможно поэтому, когда убили Феодора Варяга в Киеве, то народ ужаснулся и не захотел поддержать волхвов, замысливших это убийство. Русь не убивала гостей, наоборот, готовы были душу свою положить за ближних. Абсолютно христианский принцип бытия. Христос был принят, потому что Он так же душу и тело свою положил за людей. Эта была глубинная связь человека с Богом. Бог свободно шел на смерть, чтобы спасти человека, славянин, готовый жизнь положить за други своя не мог не встретиться с Христом. В этой встрече соборность русского христианства, говорящего новое слово. Поэтому никакие западные системы России, по сути, просто-напросто не подходят. Идущее не от первоисточника способно только исказить. Родовое наше начало основано на любви и единении. Запад, воспитанный на демократическом античном эгоизме, не может служить славянскому миру примером. Все эти парламенты, конституции-проституции не выходят из русской исторической традиции. Прививающие их, не просто нарушают наши традиции, но уничтожают этническое лицо, т.е. логически выступают против собственного народа, низводя его до низшей расы, над чем так усиленно работают представители романо-германской науки. Недаром над уничтожением славянского мифа, памяти народной усердно трудились готы, аварцы и особенно хазары, пытавшиеся не только физически поработить славян, но и уничтожить их духовно. Святослав, а вслед за ним Владимир, не напрасно физически устранили это паразитическое государство. Эти два князя не просто спасли Русь, они спасли этнос, а, крестив его, Владимир соединил недостающие связующие звенья. Славянский миф обрел смысл, наполнившись православной Свободой, Верой, Надеждой и Любовью. И славянофилы понимали, что истинное возрождение Руси произойдет тогда, когда сможем оттолкнуться от западного берега. Всё, что хотели взять со времен Петра, взяли. Теперь надо было плыть по своему руслу. И это русло вело в сторону православного храма. Говоря о Хомякове, Н. Лосский отмечал:
«В своей критике римско-католической церкви и протестантства Хомяков использует как отправной пункт принцип соборности, или общинности, а именно сочетание единства и свободы, опирающееся на любовь к Богу и Его истине и на взаимную любовь ко всем, кто любит Бога. В католицизме Хомяков находит единство без свободы, а в протестантстве – свободу без единства. В этих вероисповеданиях нашли свое осуществление только внешнее единство и внешняя свобода. Юридический формализм и логический рационализм римско-католической церкви имели корни в римском государстве. Эти черты развились в ней сильнее, чем когда-либо, тогда, когда западная церковь, без согласия восточной, вставило слово Филиокве (и от сына) в никеоцареградский символ веры. Подобное произвольное изменение символа веры является показателем гордыни и отсутствия любви к единодушию в вере».
Таким образом, западный мир со своим искаженным лицом, никак не может быть учителем восточного. Лишать себя самобытности ради немецкого пива и итальянских макарон, может только ничтожная нация. Попытка рядиться в западноевропейскую тогу смешна и ведет к отказу своей этнико-личностной истории, великой культуры, основанной на Свободе и Любви, которые исторически являются сутью славянской души.
Наверное, поэтому на Западе так много говорят о душе русской, как рабской. Как говорится у кого, что болит. Не думаю, что наличие парламентаризма и конституции, предполагает истинную свободу. Эгоизм, байронический всплеск эмоций и разнузданность не синонимичны свободе. Внимательно всмотримся и увидим: Бога на Западе зачастую подменяет общественное мнение. Оно – мерило поступков европейца. Отсюда поразительная слепота. Кроме того, материальное благополучие и удобство быта сей временной жизни важнее духовной составляющей. Логически вытекает отказ сегодняшней Европы закрепить в Хартии христианские ценности и в основу положить демократические идеалы великих американских и французских революций. Это конец искаженного христианства. Жалеть об этом врядли стоит. Но главное, чтобы Русь не затащили в этот общеевропейский колезеум, где приносят жертвы кумирам философского «пробуждения» и общепринятого гуманизма. Чтобы этого не случилось необходимо твердо держаться православия и традиций русской культуры. Важно, кстати, правильно истолковывать творения наших великих классиков, давая им четкую религиозно-филологическую оценку. Напомню, что религия переводится связь и потому совершенно естественно искать эту связь у русских поэтов, в большинстве своем бывших людьми религиозными (что, кстати, не обязательно предполагает воцерковленность). Вчитаемся в пушкинское стихотворение «В начале жизни школу помню я…» (1830)
О чем это стихотворение? Послушаем современного мыслителя митрополита Антония Сурожского: «О какой школе здесь говорится, кто упоминаемая здесь учительница и что за два идола описаны в конце этого стихотворения, подходящего и под понятие басни, и под понятие загадки? Сам автор такого толкования не дал, но смысл его исповеди в связи её со многими другими его стихотворениями совершенно понятен. Общество подростков-школьников – это русское интеллигентное юношество; учительница – это наша Св. Русь; чужой сад – западная Европа; два идола в чужом саду – это два основных мотива западноевропейской жизни – гордость и сладострастие, прикрытые философскими тогами, как мраморные статуи, на которых любовались упрямые мальчики, не желавшие не только исполнять, но даже и вникать в беседы своей мудрой и добродетельной учительницы и пристрастно перетолковывавшие её правдивые беседы» («Пушкин как нравственная личность»). В этом стихотворении явно звучит суд над нашим юношеством, предпочтивших русской национальной традиции западные суррогаты.
Заслуга славянофилов, как и Пушкина, заключалась в том, что открыли русскому образованному обществу Правду настоящей жизни. Они пришли в этот мир вдохновенными пророками и поэтами, слышавшими Слово Божие. В служении Слова понимали своё назначение Державин и Жуковский, Пушкин и Гоголь, Тютчев и Вл. Одоевский и многие истинно русские поэты и писатели. Они знали, что слово художника «… есть высокий подарок Бога человеку» (Н.В. Гоголь). Отсюда ответственность. Каждое слово, изреченное письменно и устно, должно быть тысячу раз переосмыслено. Этим пониманием, переходящим в благоговение, всегда отличалось русское сознание. В Божественном Слове, по словам Гоголя, «дышит… святыня». Небрежно относясь к Слову, подчеркиваем свое негативное отношение к Родившему Его. Глубокое почтение к Слову означает и уважение к Свободе, Любви и Братству. Не философское фиглярниченье, а соборный дух, в котором воспитывалось славянское сознание, дарует истинную свободу. Поэтому так чужды Руси белинские, писаревы, добролюбовы и прочие нигилистические ничтожества, развращавшие русскую самобытность. Но страшнее явных врагов были те, кто под лицемерной маской любви к России, исподволь старался уничтожить нашу древнюю веру. Хорошо о таковых деятелях в своих «Выбранных местах из переписки с друзьями» писал Гоголь: «Не столько зла произвели сами безбожники, сколько произвели зла лицемерные или даже, просто, неприготовленные проповедатели Бога, дерзавшие произносить Имя Его неосвященными устами». В молчании и безмолвии приглашал великий писатель исследовать волю Божию, что и делали представители русского монашеского Ренессанса в этот замечательный гоголевский период русской литературы. Это было время, когда Русь задумалась. Гоголь предлагает вчитаться в слова Иисуса сына Сирахова: «Наложи дверь и замки на уста свои… растопи золото и серебро, какое имеешь, дабы сделать из них весы, которые взвешивали бы твое слово, и выковать надежную узду, которая бы держала твои уста».
К этому очень серьезно относились славянские мыслители. Это была не только библейская, но и народная мудрость. Семь раз отмерь и только потом режь, совершая делание. А для мыслителя слово – это его дело. Дела писателей - в их словах, которые должны нести Правду. Правда же русского писателя заключалась и заключается в славянском и православном Возрождении России. Не понимающие этого объективно служат лжи, входя в новомодную прозападную жизнь, оправдываясь обстоятельствами и требованиями современности, лукавя себе и Богу. Тот же Гоголь скажет: «Зачем ты не устоял противу всего этого? Ведь ты же почувствовал сам честность званья своего? Ведь ты же умел предпочесть его другим, выгоднейшим должностям и сделал это не вследствие какой-нибудь фантазии, но потому, что в себе услышал на то признанье Божие, ведь ты же получил в добавку к тому ум, который видел подальше, пошире и поглубже дела, нежели те, которые тебя подталкивали. Зачем же ты был ребенком, а не мужем, получа всё, что нужно для мужа?»
Быть мыслителем и носителем Богоистины возможно только в ограде православной церкви. Именно она сохранила сакральность славянской души и потому истинное славянство немыслимо вне Православия. Кто-то скажет, что западные славяне, будучи католиками, сохранили свою славянскую душу, свой язык и самобытную культуру. На это отвечу, что, например, чешская культура сохранила своё лицо не благодаря католичеству, а вопреки ему. История Чехии – это непрерывная борьба с германизацией и католичеством. Достаточно вспомнить Яна Гуса, которого добрые католики зажарили прямо на своём шабаше, названном почему-то собором. Причем, лицемерно каясь в этом бесчеловечном преступлении, римские папежники признают решения констанцского сборища истиной в последней инстанции. Не могу не вспомнить великого Яна Жижку, до конца бившегося с католическим миром. К сожалению, чехи довольствовались кведликами и ограниченным суверенитетом. Они согласились принять ложь во имя права пользоваться родным языком и носить национальную одежду, пополнив европейский оркестр фальшивой скрипкой. Известно, отец лжи – дьявол, он же отец ненависти и гордости, низводящей до жалкого ничтожества. Николай Лосский писал: «Для того чтобы церковь не видела в этом ереси, романизм был вынужден приписать епископу Рима абсолютную непогрешимость. Таким способом католицизм откололся от церкви в целом и стал организацией, опирающейся на внешнюю власть. Его единство подобно единству государства: оно не сверхрациональное, а рационалистическое и носит административно-формальный характер. Рационализм привел к учению суперарогации, устанавливающей равновесие обязанности и достоинств бога и человека, взвешивающей на чашах весов грехи и молитвы, проступки и искупление. Он одобрил идею передачи долгов или кредита одного лица к другому и узаконил обмен признанными достоинствами. Короче говоря, рационализм ввел в святилище веры механизм банковского учреждения. Римский католицизм рационализировал даже таинство причастия: он истолковывает духовную деятельность как чисто материальную и настолько умаляет святость причастия, что оно становится в его понимании видом атомистического чуда. У православной церкви нет метафизической теории транссубстанциации: это теория ей не нужна. Христос – властелин элементов, в его силе сделать так, чтобы «всякая вещь, не изменяя нисколько своей физической субстанции», стала его телом» (II, 134). «Тело Христово в Евхаристии не есть физическая плоть» (Хомяков).
Русь не могла и не должна была придти к католицизму, но Запад действовал дьявольски тонко, нашептывая сомнение, через масонские ордена, сея семена неверия, вводя новомодные учения, пытаясь вызвать презрение ко всему русскому, которое подавалось как верх невежества. Это, кстати, четко прослеживалось в борьбе против русско-византийской иконы. С екатерининских времен особо начинается внедрение итальянской школы в русские храмы. Тот, кто был в Киевской Софии и Печерской Лавре, несомненно, увидели дисгармонию между европейским, чуждым и византийским, родным стилем. Лично меня коробила выставка западноевропейских святых в русских церквях. Не думаю, что им там место, всем этим полусумасшедшим Францискам и сиенским Екатеринам. Они и чувствуют себя неуютно, но какая-то злая воля держит их. Видимо, эта воля есть то самое римское влияние, пытающееся в сознание народа протащить чуждый ей идеал, чтобы потом постепенно ввести унию. Сахаров в 19-м веке писал: «Западные учители, приезжая просвещать русских в художествах, твердят нам более ста лет, что художнику не должно связывать руки, что ему нужно предоставить свободу […]. Заезжие гости действовали по видам католицизма; они были только проводниками мнений, которые обдумывались в Риме и клонились к уничтожению византийского иконописания».
Надо сказать, что живописное искусство имело всегда громадную эстетическую и воспитывающую силу, через него формировалась, склонная к символике славянская душа. Достаточно указать на преподобного Андрея Рублева и его учеников, способствующих формированию в русском сознании христианского эллинистического Возрождения. К сожалению, когда славянофилы провозгласили возврат к традиции, в живописи продолжал господствовать западный стиль, или, лучше сказать, смешение стилей. «Крайне прискорбно для христианского чувства, - пишет архиепископ Анатолий, - в лабораториях наших художников видеть в смеси картины, представляющие священные и мифологические предметы, изображение Спасителя наряду с каким-нибудь Бахусом, Богоматери с Венерою и тому подобное. Неужели наши художники дошли до такой мудрости, что сравняли все верования? К чему же это поведет? Чем кончится?»
Ответ на поверхности. К рериховскому философскому идиотизму, от которого попахивает четками, которыми пользуются на спиритических сеансах. Кстати, рериховскую любовь к ведам понимаю, но дальнейшую религиозную смесь не принимаю. Невозможно смешивать яйца с мозгами. Сходство отдаленное есть, но вот качество разное. Но самое печальное, что эту смесь навязывали академические мужи, ставившие диагноз картине или иконе, определявшие её народность или не народность. Церковь с её тысячелетней мудростью записывалась в ретроградные организации. Влияли академики с немецкими фамилиями. Безусловно, гениален Брюллов, но не мог он в силу своего воспитания понять славянское искусство. «Традиционное искусство не задавалось целью быть «народным» или «чисто русским», а было им, отражая весь комплекс жизни народа (жизни духовной, социальной, политической), осмысляя его; оно не стремилось воспитывать художественный вкус народа, а выражало его. Теперь же к искусству, лишенному своей основы, предъявляется целый ряд требований: оно должно быть «народным», «чисто русским», выражать «духовность», «дух и мощь государства» и т.д. Традиционное искусство, веками вырабатывавшееся в глубинах соборного опыта Церкви, всегда было одним из элементов, объединяющих различные слои общества: оно было одинаково понятно и знатному, и простому, и образованному, и неграмотному, потому что было выражением общей всем веры. К нему применялись одни и те же мерки людьми различных общественных положений. Оно несло красоту в её общенародном понимании, как в плане эстетическом, так и в плане духовном. Эти два плана не разделялись, хотя и выражались они на различной духовной и художественной высоте. Иконы различались более или менее высоким стилем и богатством отделки, но не самим характером искусства»(Л.А. Успенский «Богословие иконе православной церкви»).
Этот характер и нужно было возрождать. А для этого необходимо было устраивать истинно-народную и православно-соборную жизнь, всеми способами отталкиваясь от католического и вольтерьянского засилья. Католицизм, как явление рационализма, проповедующий единство без свободы, объективно есть религия раскола, и вхождение в него приводит к неизбежному протестантизму, свободе без единства. И тогда прощай Святая самобытная Русь. Посмотрите на собрания современных баптистов, адвентистов, пятидесятников и прочих. Абсолютное отсутствие этнического славянского лица. Но как похожи на своих западных собратьев, они просто копия с американской картины. Жалкое зрелище! Смешно наблюдать их трактование Библии: кто в лес, кто по дрова, и каждый остается при своем мнении. Странная свобода, в которой нет соборного начала. Это порождает сомнение в вере, что неизбежно ведет к копанию Св. Писания вдоль и поперек. Для них крайне важно, например, авторство того или иного апостольского послания. Таким образом, даже столь чтимый авторитет Библии, подвергается сомнению.
Комментируя хомяковские взгляды, Николай Лосский писал: «У православной церкви иной взгляд на Св. Писание. «Св. Писание относится к человеку, как всякий другой предмет к субъективному разумению. Для Церкви, единицы органической и разумной, это отношение есть отношение внутреннее, иными словами: отношение объекта к субъекту, которому объект служит выражением, отношение человеческого слова к человеку, его произнесшего. Такое отношение ставит объект вне и выше всякого сомнения». «Пусть бы сегодня удалось доказать, что послание к Римлянам принадлежит не Ап. Павлу; Церковь сказала бы: «оно от меня», - и на другой же день это послание читалось бы, по-прежнему, что громогласно во всех Церквах, и христиане, по-прежнему, внимали бы ему в радостном молчании веры; ибо мы знаем, чьё свидетельство одно для нас неотвержимо»».
Не к рационализму призывали славянофилы, но к вере. Ибо только вера способна горы перевернуть; вдохновить в разрушенную традицию желание космического восторга и стройности. Это желание рождает и безусловное покаяние. Русское покаяние удивительно. Вспоминаю пушкинские «Воспоминание в Царском селе» и «Воспоминание». Сколько глубины и беспощадности к себе.
«В чем же так горько, так беспощадно каялся наш поэт? Конечно, в грехах против седьмой заповеди, в этом отношении его совесть оказывалась более чуткой даже сравнительно с совестью блаженного Августина, написавшего свою чистосердечную исповедь.
Последний открыто каялся перед читателями, не щадя своего святительского авторитета, но в чем главным образом? – увы, и здесь в нем сказался более римский юрист, чем смиренный христианин: он оплакивает грехи своей молодости, но главным образом то, что он в детстве воровал яблоки и другие фрукты в чужом саду, что, конечно, делает всякий порядочный мальчишка, особенно на знойном юге, где фрукты дешевле, чем у нас щавель. Блаженный Августин жестоко терзает свое сердце за то, что, воруя фрукты, он это делает не под давлением нужды, а ради глупого молодечества. Зато чрезвычайно равнодушно он упоминает о бывшем у него незаконнорожденном ребенке, которого смерть похитила уже в юношеском возрасте» (Митрополит Антоний Сурожский «Пушкин как нравственная личность»). А вот, что пишет другой русский, Гоголь, Жуковскому: «Мое путешествие в Палестину точно было совершенно мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от Святых тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря, - и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное» (В. Вересаев «Гоголь в жизни» с. 475)
Вот оно истинное покаяние! И через покаяние личное произойдёт покаяние общественное. Только так произойдет возрождение Руси. Размышляя о Пушкине, Владыка Антоний продолжает: «Покаяние же Пушкина в своих юношеских грехах было не просто всплеском безотчетного чувства, но имело тесную связь с его общественными и даже государственными убеждениями. Вот какие предсмертные слова влагает он в уста умирающего царя Бориса Годунова к своему сыну Феодору:
Храни, храни святую чистоту / Невинности и гордую стыдливость: / Кто чувствами в порочных наслажденьях / В младые дни привыкнул утопать, / Тот, возмужав, угрюм и кровожаден, / И ум его безвременно темнеет. / В семье своей будь завсегда главою; / Мать почитай, но властвуй сам собою. / Ты муж и царь, люби свою сестру, / Ты ей один хранитель остаешься.
Далек был Пушкин от общепринятого теперь парадокса о том, что нравственная жизнь каждого есть исключительно его частное дело, а общественная деятельность его совершенно не связана с первою».
Итак, только тот свободный человек, кто способен любить, а значит, и приносить плоды покаяния, без которого нет ни любви, ни свободы. Но, чтобы жить так, как жили наши великие предки, необходимо впитать в себя православное воспитание, историческую славянскую традицию.
Поэтому, если бы те же Гоголь и Пушкин, имели сугубо западное воспитание, то вряд ли бы сегодня читали их гениальные воплощения славянской мудрости, живущей во многом вопреки западным ценностям, основанных на таком психологическом источнике как страх. Русское сознание, несмотря ни на что, зиждиться на неразрывном единстве свободы и любви. Так в православной Церкви: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святого Духа». Запад же привык повиноваться декретам или же прислушиваться голоса индивидуального сознания.
Всмотримся в русского человека. Не люблю роман «Воскресенье» за его антицерковную направленность, но именно в этом романе Лев Толстой показывает великую силу любви. Помним этап заключенных. Сколь велико сострадание простого христианского люда, желание помочь и облегчить участь пусть и даже преступника. Какое разительное отличие от Европы, где идущих отбывать наказание, закидывают тухлыми яйцами. Откуда у русских такое сострадание? Из славянского христианского эллинизма. С молоком матери впитали «и милость к падшим призывал». Святитель Иоанн Златоуст пишет: «Трудного ли чего и обременительного (Господь) требует от нас? Не того ли, напротив, что весьма легко и удобовосполнимо? Ведь не сказал Он: Я был болен, и вы Меня не исцелили, но: не посетисте Мене. Не сказал: Я был в темнице, и вы не освободили Меня, но: не приидосте ко Мне. А чем легче заповеди, тем большее наказание тем, которые не исполняют их. Чем же может быть легче, скажи мне, чем пойти и зайти в темницу? Что, даже приятнее? Когда ты увидишь одних в оковах, других в грязи, одних обросших волосами и одетых в рубища, других истаивающих от голода и, подобно псам, прибегающим к ногам, иных с растерзанными ребрами, иных только теперь возвращающихся в оковах с площади, где они целый день просят подаяния, но не собирают и необходимого пропитания, а между тем вечером принуждены бывают отдать стражам и то, что достал этим тяжким и несносным трудом, то, хотя бы ты был камень, непременно сделаешься человеколюбивее, хотя бы вел жизнь изнеженную и распутную, непременно будешь более любомудрствовать, увидев участь людей в чужих несчастиях».
Милость и покаяние – вот что отличало славянский мир от других этносов. Это не значит, что нет добрых французов или испанцев. Слава Богу, в каждом народе видим удивительные образцы добродетели, но в русском народе обозначенные принципы являются концептуальными. Как раз-то в бытовой жизни европеец выглядит добрее, чем русский, но, по сути, доброта русского человека зиждется на Божественном Откровении, заложенное в нем ещё в мифологические времена христианского эллинизма, когда рождалась соборность, в которой человеческие начала уступают божественным. Как известно, поступать по-человечески ещё не означает хорошо. Зачастую это грозит потерей свободы. Соборный же дух немыслим без свободы и любви. Соборность предполагает следование истине и Христу, даже если собор священников осуждает твое мнение. «Я позволяю себе, - пишет Хомяков в письме к Аксакову, - не соглашаться во многих случаях с так называемым мнением церкви». Недальновидные начинают осуждать мыслителя, но в том и заключается апостольская свобода, когда в единодушии допустимо разномыслие, способное чётче осознавать правду Бытия. И в этом познании огромное значение приобретает генетическая традиция. Тот же Хомяков историческое движение связывал с иранскими и кушитскими принципами. Иранский принцип предполагал первичность духа и поклонение «свободно творящему духу», а кушитский – подчинение материи, «органической необходимости, определяющей свои результаты посредством неизбежных логических законов».
К слову, родиной кушитского принципа Хомяков считал Эфиопию. Совершенно естественно, духовное начало привело к христианству, а материальное – к пантеизму.
«Борьба этих двух принципов в истории является борьбой между свободой и необходимостью.
Осуществление идеалов христианства в процессе исторического развития Западной Европы задержано в силу рационалистического искажения их гордого чванства её народов. Россия приняла от Византии христианство в его «чистоте и целостности», свободное от одностороннего рационализма. Смиренность русского народа, его набожность и любовь к идеалам святости, его склонность к общественной организации в форме деревенской общины или артели, основанный на обязанности взаимопомощи, - все это дает основание полагать, что Россия пойдет дальше Европы в вопросах достижения общественной справедливости и, в частности, найдет путь к примирению интересов капитала и труда. Хомяков придавал величайшее значение русской деревенской общине, миру с его сходками, принимающему единодушное решение, и его традиционной справедливостью в соответствии с обычаем, совестью и внутренней истиной» (Николай Лосский).
Надо признать, что сведение истории к двум принципам отдает романтизмом и, в какой-то степени, противоречит библейской истории. Более того, Хомяков отбросил ведическую историю славян, не знать которую он не мог. Именно славянская история показывает генетическое тяготение нашего человека к свободе: в ведической истории заложен фундамент веры, на которой держится наша земля: «Высокая истинность, точный Закон, Таинство, усердие, молитва, жертва поддерживает землю» (Атхарва-Веда ХII;1 Юрий Миролюбов).
Вера немыслима без Свободы и Церкви. В то же время наблюдался один из важнейших пробелов славянофильской философии, на который необходимо указать. Зачастую Община подменяла собой Церковь, что недопустимо в христианском сознании. Община ещё не есть соборность. Земля не есть небо и потому правда общины может быть земной правдой, но не небесной. Видимо, восхищение общиной происходило непроизвольно. Она виделась первой ступенью соборной Лествицы, движение по которой представлялся путем к Свободе. В общине изначально было заложено презрение к рабству, народоправство воспринималось сущностно как обязательное мироустройство, отрицавшее аристократизм, это инородное явление, приведшее к крепостному праву. Поэтому, кстати, отмена крепостного права воспринималось как возвращение к исконным русским началам. И недаром Хомяков, ненавидевший рабство, призывал Россию к покаянию. Он прекрасно понимал, что, вследствие ненормального общественного состояния, Россия перестанет быть оплотом Свободы. И, например, поражение в Крымской войне тому доказательство. Общество рабовладельцев неминуемо развращается, и тогда конец империи (Рим тому неоспоримое свидетельство). Славянские мыслители это видели и боролись за отмену рабства. Надо признать, что бюрократическая государственная машина, не понимая устремления славянофилов, вредила сама себе. Не вникая в суть вопроса, в славянофильских сочинениях наблюдали нападки на петровские реформы, сводя их неприятие к одежде. Но хорошо известно, что славянофилы не были против реформ Петра, наоборот, они ставили в заслугу то, что он прорубил окно в Европу. Но они были категорически против методов петровской революции, которая зачастую носила опрометчивый и не всегда продуманный характер. Не будем забывать, что именно прогрессивный Петр утвердил рабство в его законченной форме. Это была европейская причуда царя, уничтожавшая дух свободы, запротоколировав Русь в «Табель о рангах», который нарушал принципы и народности, и соборности, и православия, да и самодержавности. Восходя по ступеням служебной лестницы, можно было и царем стать. Был открыт рост карьеризму и вседозволенности (как не вспомнить героя Достоевского Лужина Петра Петровича). На смену русской соборности пришел немецкий педантизм и крючкотворство. Против этого и выступали славянофилы. Кроме того, Петр нарушил, по мнению Хомякова, «равновесие между органическими и аналитическими силами».
Слава Богу, к середине 19 века начиналось понимание истинной задачи России. Страна освободилась от рабства и призывала другие славянские народы идти вместе. Славянский мир должен был объединиться, чтобы противостоять Романо-германскому католическому и протестантскому миру. Столкновение представлялось неизбежным. Рациональная Европа, отказавшаяся от религиозных идеалов ради Прогресса, сотворившая финансовую систему, основанную на социал-дарвинизме, неизбежно шла на уничтожение православного мира, великой частью которого была Россия. Россия же предлагала создать Федерацию свободных славянских народов. Николай Лосский писал: «Западная Европа оказалась неспособной воплотить христианский идеал цельности жизни, потому что она переоценила логический способ познания и рациональность. Россия же до сих пор не смогла воплотить в жизнь этот идеал по той причине, что полная и всеобъемлющая истина по своей сущности развивается медленно, а также и по той причине, что русский народ уделяет слишком мало внимания разработке логического способа познания, который должен сочетаться со сверхлогическим пониманием реальности. Тем не менее, Хомяков верил в великую миссию русского народа. Эта миссия будет осуществлена тогда, когда русский народ полностью проявит все духовные силы и признает принципы, лежащие в основе православия. Россия призвана, по его словам, стать в центре деятельности мировой цивилизации. История дает ей такое право, так как принципы, которыми она руководствуется, характеризуется завершенностью и многосторонностью. Это право дается только тому государству, на граждан которого возлагается особые обязанности. Россия стремится не к тому, чтобы быть богатейшей или могущественной страной, а к тому, чтобы стать самым христианским из всех человеческих сообществ».
В этом отношении и наблюдаем Русский Ренессанс, как в философии, так и в литературе, искусстве и практически во всех видах человеческой деятельности. Задача русскому сознанию была поставлена – обожение русского человека. Вернуться к золотой пальмовой библейской ветви, связующей человека с Богом. Это тернистый путь, но Россия готова к нему. История свидетельствует: многочисленные народы были спасены от физического истребления и духовного порабощения русскими людьми в силу их христианского отношения к жизни. Русь не требовала благодарности, но хотела, чтобы народы по-соборному составили с ней единое целое. Сегодня неблагодарная элита этих освобожденных Россией народов подымают свою выю на неё, не понимая или, наоборот, хорошо понимая, что пытаются уничтожить ту страну, которая всегда придет на помощь, и, значит, потенциально готовят своё уничтожение. Это видится абсурдным, но, видимо, жажда личного благополучия перевешивает. Истинное величие в совокупности народов, но эгоистам этого не понять. Не понять, что величие выковывается в горниле страданий, но не в комфортном существовании, и любовь крепка, как смерть, когда проходит искушения, преодолевая их. «Ничто так не располагает душу к любомудрию, как бедствия, искушения и угрожающая скорбь» (Иоанн Златоуст).
Русский человек проходил через искушения и страдания, спасая не только брата во Христе, но и иноверца. Достаточно вспомнить русские войны в Средней Азии, когда не мстили мусульманам, несмотря на их патологическую жестокость. В этом поразительная сила и доброта русского человека. Русь никогда не несла рабство, но только свободу, хотя постоянно слышит упреки в обратном. Сравним: вновь присоединенные земли России благоденствовали, о чем даже центральные области страны не могли мечтать. Что видим в колониальной политике Западной Европы? Неприкрытый грабёж, как говорится, «горе побежденным», слова, сказанные их общим предком Бренном и приведенные в действие. Россия строит школы, больницы, правильные суды, уничтожавшие феодальные беспорядки и неволю. В русском это происходило естественно, потому что евангельские истины с молоком матери впитывались в его сознание. Святой Макарий Великий скажет: «Кто хочет приступить к Господу, сподобиться вечной жизни, соделаться обителию Христовою, исполниться Духа Святаго, чтобы прийдти в состояние приносить плоды Духа, чисто и неукоризненно исполнять заповеди Христовы, тот должен начать тем, чтобы прежде всего крепко уверовать в Господа, и всецело предать себя вещанием заповедей Его, во всем отречься от мира, чтобы весь ум не был занят ничем видимым. И ему надлежит непрестанно пребывать в молитве, с верою, в чаянии Господа, всегда ожидая Его посещения и помощи, сие одно всякую минуту имея целию ума своего. Потом, по причине живущего в нем греха, надлежит ему понуждать себя на всякое доброе дело, к исполнению всех заповедей Господних. Так, например: надлежит понуждать себя к смиренномудрию пред всяким человеком, почитать себя низшим и худшим всякого, ни от кого из людей не ища себе чести, или похвалы, или славы, как написано в Евангелии, но, имея всегда пред очами Единого Господа и заповеди Его, Ему Единому желая угодить в кротости сердца, как говорит Господь: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем и обрящете покой душам вашим (Мф. 11, 29)».
Смирение, неискание тщетной славы есть суть русского духа. Исполнение и следование вослед своей сущности приносило Руси помощь Божью, если уклонялись от пути истинного, начинали гордиться, - наказание. Вот эти простые, но глубокие идеи и пытались осуществлять славянофилы в русской общественной жизни. Отсюда интересная мысль, гласящая, что русские люди не государство ставят наперво, но страну, мир, общину. ««Страна» в народном понимании означает общину, которая живет по внутреннему нравственному закону и предпочитает путь мира, следуя учению Христа. Только воинственные соседи вынудили в конце концов русский народ создать государство. Для этой цели русские призвали варягов и, отделив «страну» от государства, вверили политическую власть выборному монарху. Государство функционирует в соответствии с внешним законом: оно создает внешние правила поведения и извлекает пользу из принуждения. Преобладание внешней справедливости над внутренней характерно для Западной Европы, где государство возникло на основе завоеваний. В России, наоборот, государство образовалось на основе добровольного призвания варягов. С тех пор существует в России союз между «страной» и государством» (Н. Лосский).
Кроме того, не стоит забывать, что варяги были родные по крови и обычаю русы с острова Рюген. Таким образом, союз страны и государства явился органическим. С этих позиций и смотрели на реформы Петра, разрушавшие этот союз. Например, Константин Аксаков видел в преобразованиях царя подавление самобытной русской свободы, внедрение в славянский организм чуждого ей рационального начала, национальной исключительности, оборотной стороной которого является космополитизм. Только Русь, по мысли славянофилов, могла добраться до высот Христианского Универсума. Но для этого нужно вернуться к изначальности, этому должна служить русская общественная мысль. И, действительно, если взглянем на русскую литературу и искусство, то не найдем и тени узкого национализма. Всё подчинено общечеловеческому идеалу Христа. В «Первом письме» Гоголю архимандрит Феодор Бухарев отмечал: «В мире и жизни вы смотрите или желаете смотреть на все в соприкосновении с Богом, Который Один возносит и выводит все из глубины ничтожества, Который есть Отец всех и Сама Любовь, соединяющая всех союзом самого близкого и прекрасного родства, Который Один подает мудрость, долженствующую просветить всего человека, ум и сердце и открыть в нем новую, небесную жизнь, Который столько велик, что от одного живого прикосновения к Нему мысли объемлет душу благоговейный ужас, что при одном предслышании величие только высших духовных творений Его представляется пылью всё земное величие. Во всех вещах и обстоятельствах в мире видите вы Его творческую промышляющую руку. Во всем осуществляется Его воля, заранее все предначертывающая и в настоящем уже полагающая живые семена будущего; все живое есть дело и отражение Его Любви, а человеку, кроме того, дано самому входить в эту Его любовь и детски испрашивать у него все благопотребное и в земном мире, и в небе. Уметь бы только на все смотреть в таком соприкосновении с Богом, тогда во всем можно открыть мудрое значение, всякое творение явится прекрасным, все события будут внушать трепетное благоговение к Промыслу и давать духу прозирать в настоящее, отчасти и в будущее»
Благоговение и свободу воспевала русская классика, тем самым, формируя православное сознание и миропонимание. Русскому образованному обществу, ушибленному французской просветительской литературой, философией и театром, необходимо было вернуться к библейскому сознанию, которое немыслимо без ветхозаветных пророчеств. В этих пророчествах дух свободы соединялся с пламенной верой, сакральным, творческим и решительным мировоззрением славян. И это великолепно передал Пушкин в своем знаменитом «Пророке»: «Как труп в пустыне я лежал, / И Бога глас ко мне воззвал: / Восстань, пророк, и виждь, и внемли, / Исполнись волею моей / И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей».
Какая сила и осознание своей миссии поэта и человека! И это осознание доступно только свободному и ответственному человеку, понимающему назначение человека, его греховность и готовность к покаянию. Достаточно вспомнить пушкинское переложение молитвы Ефрема Сирина, отрывок из которого не могу не привести: «Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья, / Да брат мой от меня не примет осужденья, / И дух смирения, терпения, любви, / И целомудрия мне в сердце оживи».
В покаянии, любви и свободе зарождалась национальная русская литература, своей христианской универсальностью, становящейся литературой всемирной. Именно России было суждено показать всему миру, какой должен быть поэт.
«Зачем он дан был миру и что доказал собою?» - спрашивал Гоголь о Пушкине. И отвечал: «Пушкин дан был миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт, и ничего больше, - что такое поэт, взятый не под влиянием какого-то времени или обстоятельств и не под условьем также собственного личного характера, как человека, но в независимости ото всего: чтобы, если захочет потом какой-нибудь высший душевный анатомик разъять и объяснить себе, что такое в существе своем поэт… то чтобы он удовлетворен был, увидев это в Пушкине».
И наш поэт смиренно нес крест, указуя другим поэтам путь истинного искателя правды. Его путь – путь к Богу. Истинный поэт только тогда поэт, когда его творчество посвящено служению Христу и Его Святой Церкви. Если же он в самом себе находит Бога или, что ещё страшнее, делает себя таковым, то уподобляется старухе, много получившей, но оставшейся в конечном итоге у разбитого корыта (не хочу называть имена богоборцев, но судьбы их весьма печальны). Да и помним, что гений и злодейство две вещи суть несовместимые. Поэт есть смиренный летописец эпохи (монах Пимен из «Бориса Годунова» не случайная фигура).
Правда - вот идеал русского поэта. Этой правдой жили Жуковский и Карамзин, Пушкин и Грибоедов, Баратынский и Тютчев, Лермонтов и Гоголь; вся истинно русская классика, строившая фундамент русского самосознания. К сожалению, не дремали и те, кто жаждал уничтожить Россию. Не надо думать, что самые худшие враги России – русские. Враги – не русские. Отвергнув православие, отказываясь от воцерковленного народа, а, значит, и от таинства евхаристии, они становились европейцами, и русскими их можно было называть только по рождению. Взгляните сколько ненависти у бежавших за границу печериных, гагариных, лениных. Какая-то патология! Когда слышу, что они любили Пушкина, то не могу в это сущностно поверить. Верю в то, что пушкинскую правду хотели использовать в своих сатанинских целях. И его ошибки, его трагическое столкновение со «светом» подавали как некую революционность поэта. К несчастью, наш поэт был заражен рыцарскими идеалами, пришедшими к нам из Европы и ничего общего не имеющие с православием. Дуэльный кодекс – не русская традиция. Её с успехом насаждали с екатерининских времен в русском дворянстве. Когда-то дуэли погубили французское дворянство, потом стали уничтожать русское. Достаточно вспомнить с каким цинизмом происходили поединки, в которых погибали лучшие. Думаю, Пушкину надо было просто выпороть негодяя, а не играть в благородные игры. Но, слава Богу, что Господь простил его, и сподобил причаститься святых и животворящих тайн Своих. Другим, видимо, финал виделся самому поэту, написавшему проникновенный «Монастырь на Казбеке». Он жаждал: «В соседство Бога скрыться мне!..»
Начиная с Автора «Слова…» и Ломоносова, Державина и Грибоедова, Пушкина и Баратынского русская литература желала встречи с Богом. Те, кто смотрит на развитие так называемой демократической литературы, как неотъемлемую часть русской классики, могут отдыхать на своих скудных и примитивных завалинках и пить суррогатный чай. Никакой Писарев и обожающий его Ульянов не могут сравниваться с величием Пушкина и Гоголя, с системно заложенной в них православной традицией. Кто-то скажет, что есть Некрасов, Чернышевский, Салтыков-Щедрин, Добролюбов и много им подобных, которых можно отнести к демократической и одновременно классической литературе. Да, условно их относят к революционным демократам. Но разве выпадает их творчество из классической традиции? Вспомним замечательные сказки Щедрина, в которых религиозные вопросы являются основополагающими. А разве Некрасов не религиозные вопросы подымал в своей знаменитой поэме «Русские женщины», про «Кому на Руси жить хорошо» и говорить не стоит. Она вся пронизана религиозным поиском идеала, православным духом правды, хотя и снижена авторским материализмом.. Да и Чернышевский с Добролюбовым в основе своих поисков вольно или невольно отталкивались от Святоотеческого предания. Убежден, если бы они увидели 1917 год, то в ужасе предали анафеме своих последышей. Личность Короленко, его судьба, полагаю, тому подтверждение. Их пафос - христианский, но дух времени сыграл злую шутку, и пылкие души Христа подменили социализмом, поставив между ними знак равенства.
Абсолютный бред, они сами это смутно понимали, перенеся душевную энергию на правду, заключенную в любви к человеку. Любовь являлась движущей силой их творчества. И пусть не всегда произносили Имя Божье, но любовью полнились их сердца и покрывали всякого страждущего, испепеляя огнем правды нечестие и подлость.
Таким образом, можно говорить, что русская литература, за редким исключением, жила поиском Бога. Сущностное удаление от Него будет происходить позже, в эпоху так называемого Серебряного расстроенного века, но это другая история, история смутного времени. Пришли же мы к нему, безусловно, из середины 19-го века. Начинали нигилисты, отказавшиеся от русской классической традиции, которых было два с половиной человека, продолжили футуристы, сбрасывающие Пушкина с корабля современности. Господи, жалкие уродцы, ничем не лучше Дантеса и де Баранта, погубившие и пытавшиеся погубить наше национальное достояние.
Уверен, что только отказ от нашей классической традиции, предательство её приведет к смуте и кровопролитию. Интересно восклицание Блока, насмотревшегося на ужасы гражданской войны: «Пушкин! Тайную свободу пели мы вослед тебе, / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе». Пастернак своего Юрия Живаго заставит читать Евангелие и пушкинского «Евгения Онегина». Символично! Неправда ли? Слово Божие и поэт милостью Божией будут соединены в лучших представителях русской интеллигенции. Но это соединение произойдет, после того как эта русская интеллигенция совершит акт предательства по отношению к Христу и Его Церкви, произойдет после страшного возмездия, осмысления и покаяния. Возможно, что данные процессы происходят и сегодня. Но только так возможно воскресение. Впрочем, на все воля Божия.
Но попытаться восстановить классическую православную традицию долг каждого русского человека. Свечу должно зажечь, дабы попытаться рассеять мрак. И Господь увидит наше желание и протянет руку. Он милостив. Его милость простирается до того, что Он, в который раз готов душу Свою положить за нас. Этому Он учит и Своих последователей.
Безусловно, наиболее последовательными учениками Его всегда выступало русское монашество, вдохновлявшее нашу литературу, готовое отдать душу свою за ближних, тем самым, исполнив вторую заповедь Христовой любви. В Оптиной пустыни произойдет встреча Гоголя, Достоевского, Леонтьева со старцами. Искренняя встреча и откровенное познание. Русская литература придет не искушать, не проверять, но учиться и соучаствовать. Она вопрошала, пытаясь понять русский путь. Кто не помнит знаменитую гоголевскую тройку, пред которой сторонились народы и государства. И, думаю, знал Гоголь, куда неслась Русь, понимал её Божественное назначение и чудо. Мы явились в мир не для того, чтобы быть уроком другим, но исполнить миссию, возложенную на нас Богом. Избавиться сей миссии, значит, предать самих себя. Но исполнить долг пред Богом может только свободный человек. Потому-то Гоголь будет показывать несвободных людей, разрушающих не только себя, но и движимую Богом Русь. В том же письме Гоголю Архимандрит Феодор Бухарев пишет: «Чувствуете вы, что при повсюдном почти разлитии зла начинает исчезать свобода в её истинном значении; человек обратил себя в подлое подножие всего и в раб самых пустейших и мелких обстоятельств… И непонятною тоскою, говорите вы, уже загорелась земля; черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет и возрастает только, в виду всех, один исполинский образ…» Как же обрести смысл и спасение? Батюшка продолжает:
«В день Воскресения Христова, - отвечаете вы, - нет ни подлых, ни презренных людей; но все люди – братья той же самой любви, и всякому человеку имя брата, а не какое-либо другое. В этот день разошедшиеся люди склонятся вместе, дабы каждый взглянул в этот день на человека, как на лучшую свою драгоценность, так обнял и прижал его к себе, как наироднейшего себе брата; так бы ему обрадовался, как бы своему наилучшему другу, с которым несколько лет не видались и который неожиданно к нам приехал. Ещё сильнее, ещё больше! Потому что узы, нас с ним связывающие, сильнее земного кровного нашего родства и породнились мы с Ним по нашему прекрасному небесному отцу, в несколько раз ближайшего нашего земного отца, и день этот мы в своей истинной семье, у Него именно в дому. День есть этот тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключая из него ни единого человека».
В лице Гоголя русская литература приходила к Христу. Оторвавшись от Него в вольтерьянское время, приходили к Нему, Источнику всех благ, Воскресению Свободы и Любви. «В Воскресении Христа, Который есть сходившее на землю Слово, восприявшее к Божественному естеству и человеческое, как вы хорошо высказываете в одном месте и эту мысль, в Воскресении Христа, Который и на землю пришел для принятия на Себя всей этой тяжести зла, тяготевшего на людях, почему и умер, и во ад сходил – вот в чем вы созерцаете воссиявшую для человечества во всей его могильной темноте и пустоте Божественную, животворящую всеобъемлющую любовь» (Ф. Бухарев).
Творить на Руси любовь вне Христа невозможно. И это понимали, идущие вослед пушкинско-гоголевской традиции. Любовь к Свободе возможна только под водительством старцев и в церковной ограде. Вот что писал Гоголь, возвращаясь из паломничества по Святым местам: «Приехавши в Константинополь, нашел я здесь письмо ко мне Матвея Александровича (О. Матвея). Что вам сказать о нем? По-моему, это умнейший человек из всех, каких я доселе знал, и если я спасусь, так это верно вследствие его наставлений, если, только нося их перед собой, буду входить больше в их силу» (Гоголь – графу А.П. Толстому.) Это уже духоводительство Церкви русской литературой. И не этому ли стремлению к Богу и Его Церкви обязаны созданным бессмертным творениям. И неприятно слушать разных господ белинских, поучавших Гоголя и считающих, что он что-то там не понимал. Почитайте Шевченко, этого певца Малой Руси: «Перед Гоголем должно благоговеть, как перед человеком, одаренным самым глубоким умом и самою нежною любовью к людям». И таковым явился целый сонм русской литературы, созидающий Русь православную и Свободную. Кто-то возразит: не может быть свобода там, где есть самодержавие. Однако, это глубокое заблуждение. Самодержавие не мешает свободе, но является, как это не парадоксально для примитивного мышления, естественным продолжением свободы. Основанное на принципах православия, самодержавие венчает пирамиду свободы. Рабству здесь нет места. Несвободой оно представляется атеисту. Не думаю, что свобода заключена в парламентаризме. Она в нравственном совершенстве. Не революции спасут русскую землю, но вера Христова. Вспомним замечательную речь гоголевского князь-губернатора: «Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже мимо законного управления образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия; всё оценено и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как ни ограничивай он в действиях дурных чиновников. Всё будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народ вооружался против врагов, так должен восстать против неправды. Как русский , как связанный с вами единокровным родством, одной и тою же кровью, я теперь обращаюсь к вам. Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятье какое-нибудь о том, что такое благородство мыслей. Я приглашаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку». И этот долг есть долг христианина. Если каждый, от государя до последнего нищего, будет об этом помнить, то совершится чудо преображения. Конечно, кто-то посчитает утопией гоголевскую мечту. Но тогда утопией можно назвать голгофскую жертву Христа, тогда утопией можно считать мать, отдающую жизнь за своего ребенка. Не утопия ли солдатская жертва, спасающая ценой своей жизни товарищей, грудью закрывая амбразуру? Всё великое вначале утопично, но стоит зажечь огонь, и он все более и более освещает путь, идущим к Правде.
В чем сила русской литературы? Вера в силу Слова, прекрасно понимая его Божественную сущность. Те же славянофилы решительно выступали против действий несовместимых с Христовой Истиной. Отсюда, кстати, их не любовь к бюрократии, в которой видели государственность, порожденную Петром. Истина во внутренней свободе. Константин Аксаков в записке «О внутреннем состоянии России», поданной императору Александру II в 1855-м году, писал: «Русский народ государствовать не хочет… Он хочет оставить для себя свою не политическую, свою внутреннюю общественную жизнь, свои обычаи, свой быт – жизнь мирную духа… Не ища свободы политической, он ищет свободы нравственной, свободы духа, свободы общественной, народной жизни внутри себя… Как единый, может быть, на земле народ христианский в истинном смысле слова, он помнит слова Христа: воздайте кесарево кесареви, а Божие Богови, и другие слова Христа: Царство мое несть от мира сего; и потому, предоставив государству, царство от мира, он, как народ христианский, избирает для себя иной путь, - путь к внутренней свободы и духу, к царству Христову; царство Божие внутри вас есть».
В этих словах слышим спорные мнения, но главное, что Аксаков уловил верно – свобода для русского есть свобода во Христе. Государство же есть следствие христианской жизни народа. Другое дело, что постепенно стал происходить перекос, и было нарушено общественно-государственное равновесие в сторону государства. Это неизбежно ведет к деспотизму. Чтобы этого не происходило, необходима свобода слова, печати, в общем, гласность. Вместо парламента, этой говорильни, должен быть Земский Собор при самодержавном Помазаннике Божьем. И в этом нет никакой реакционности.
Н. Лосский писал: «Славянофилы старшего поколения были сторонниками самодержавия: они рассматривали государство как мертвую, исключительно внешнюю форму, которая дает возможность народу посвятить себя поискам «внутренней правды». Ради достижения этой цели они требовали дарование гражданских свобод – свободы совести, свободы слова, свободы печати. Народ в их представлении не пассивный материал для приложения правительственных мер, а активная сила, развивающаяся в соответствии со своими собственными внутренними законами. Свобода самоопределения народа может быть нарушена, но не может быть уничтожена». К слову сказать, именно славянофил Юрий Самарин будет принимать активное участие в освобождении крестьян от крепостной неволи. Славянофилы видели в народе самобытную христианскую правду. И в этом их заслуга. Их мировоззрение, связанное с народным религиозным идеалом, многим поколениям русской интеллигенции помогло исцелиться от нигилистических убеждений. В «Дневнике писателя» Достоевский пишет: «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего покаяния. Без сомнения, я не могу свидетельствовать обо всех, но думаю, что не ошибусь, сказав, что тогда, в ту минуту, если не всякий, то, по крайней мере, чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений. Это дело давно прошедшее, а потому, может быть, и возможен будет вопрос: неужели это упорство и нераскаяние было только делом дурной натуры, дело недоразвитков и буянов? Нет, мы не были буянами, даже, может быть, не были дурными молодыми людьми. То дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, - представлялись нам не только не требующим раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится. И так продолжалось долго. Не годы ссылки, не страдания не сломили нас. Напротив, ничто не сломило нас, и наши убеждения лишь поддерживали наш дух сознанием исполненного долга. Нет, нечто другое изменило взгляд наш, наши убеждения и сердца наши (я, разумеется, позволяю себе говорить лишь о тех из нас, об изменении убеждений которых уже стало известно и тем или другим образом засвидетельствовано ими самими). Это нечто другое – было непосредственное соприкосновение с народом, братское соединение с ним в общем несчастии, понятие, что сам стал таким же, как он, с ним сравнен и даже приравнен к самой низшей ступени его».
В народе Достоевский увидел печать Богоношения и смирения. Народ был против чужеродного, не русского. Каким-то врожденным чутьем он предпонимал правильное движение Руси. Уклонение от этого пути есть национальное предательство. Поэтому нигилизм, неверие во Христа должно рассматривать как национальную измену и поступать с изменниками соответственно. Это не касается, безусловно, мусульман, буддистов, иудеев, считающих себя частью русского духовного пространства и совместно исполняющих великую миссию собирания русских земель. Мы знаем, что Бог с нами, начиная с первого вдоха. И этот вздох подтверждает совместное со-бытие в Боге. Самарин писал: «Сердцевина понятия о Боге заключает в себе непосредственное ощущение его действия на каждого человека, - начальная форма и предпосылка дальнейшего откровения. Стало быть, у религии вообще и у естественных наук одна почва: личный опыт». И далее Н. Лосский размышляет: «…высокое значение, которое человек с полным правом придает своей личности, не может ни на чем другом основываться, как на идее Промысла, и не иначе может быть логически оправдано, как предположением Всемогущего Существа, которое не только каждого человека доводит до сознания нравственного призвания и личного долга, но вместе с тем и внешние, от субъекта совершенно не зависящие события и обстоятельства его жизни располагает таким образом, что они находятся и пребывают в определенном, для человеческой совести легко познаваемом отношении к этому призванию. Только при условии признания такого рода отношения между тем, чем человек должен быть, и тем, что с ним случается, каждая человеческая жизнь слагается в разумное целое».
Движение к цельности возможно только тогда, когда она, эта цельность, была. Одним из достижений славянофилов явилось то, что, подняв вопросы, связанные с самобытностью и идеей Бога, они фактически предвосхитили открытия великих лингвистов, этнографически доказавших, что идея монотеизма первична, а, значит, и был религиозный опыт общения с Отцом, который с течением времени усложнился, к сожалению, исказился и стал приобретать политеистические формы.
Вскрыв древние пласты Славянского мира, славянофилы не только к народу приблизились, но и восстановили в русской интеллигенции осознанную идею Бога. Поздний славянофил Николай Данилевский уже будет опровергать учение Дарвина.
Таким образом, можно говорить о положительном влиянии славянофильского движения на Руси. Однако поневоле задаешься вопросом: почему же при очевидной убедительности их мировоззрения общественная мысль не стала на их сторону, а будет метаться от либерализма до нигилизма, от западничества до почвенничества, от демократизма до аристократизма, от анархизма до социализма и наоборот. Думаю, славянофилы не до конца правильно показали суть общины и её взаимодействия с Церковью. Уже указывал, что, порой, община выступала как самостоятельная социально-духовная единица, не нуждающаяся в церковном водительстве. «Общественность и церковность, - при всем сходстве, эти два порядка не соизмеримы между собой… В славянофильском мировоззрении эта несоизмеримость не была распознана и воспризнана вполне…. От такой нерасчлененности пострадало не столько богословие славянофилов, не столько само учение о Церкви, сколько их философия истории, - сказать вернее, их философия общества… В социальной философии славянофилов Церковь замещена «общиной»… Вся религиозная активность вмещается в пределы «общины»… Государство и Земля, - не стоит ли в этой основной и конститутивной антитезе славянофильской социальной философии «Земля» вместо Церкви?!.. И не вбирается ли в это новое противопоставление «правительства и земства» все обычное содержание проблемы об отношениях Государства и Церкви?.. Строго говоря, в этой схеме «государство» и «земля» суть только условные обозначения, - разуметь следует: житейское делание и внутреннее совершенство… «Земля» во всяком случае, в этой схеме есть этическая категория» (Г. Флоровский «Пути русского богословия») Достаточно в этой связи вспомнить письмо К. Аксакова к царю Александру II. «Община в этой философии, - продолжает размышлять о. Георгий Флоровский, - Есть не столько историческая, сколько именно сверхисторическая или так сказать, внеисторическая величина, - и народный элемент идеального ино-бытия, неожиданный оазис «иного мира – «не от мира сего», в котором нужно и можно искать убежища от политической суеты».
Получается неувязка, сваливание политического дела на другие плечи, что, кстати, заметил Бердяев, говоря о философии Хомякова: «У него нет пророческого истолкования истории, и нередко встречается морализирование над историей. В его философии истории этика преобладает над мистикой. В ней есть религиозно-нравственная оценка, но нет религиозно-мистических прозрений». «Этический максимализм славянофилов мешал им чувствовать и распознавать повседневную проблематичность христианской истории и жизни. Отсюда это притязательное намерение размежевать и обособить «государство» и «землю» в порядке некоего «взаимного невмешательства» или свободы друг от друга – своего рода «общественный договор»… Новый вариант «замкнутого» идеального общества» (Г. Флоровский).
Сама идея, по сути, видимо, утопична. Забыли византийский принцип, согласно которому государство – это тело, а Церковь – душа, управляющая телом. Невмешательство ведет к анархии, а не к симфонии и соборности. К телу можно относиться с любовью, а можно и с пренебрежением, и так же с душой. Византия дала образец. Не стоило выдумывать паровоз. К сожалению, надо признать, славянофильство было во многом течением, вышедшем из русла европейской романтической и интеллектуальной философии. «Во всяком случае, в славянофильстве прозвучал голос именно «интеллигенции» и никак не голос «народа», - голос нового культурного слоя, прошедшего через искус и соблазн «европеизма». Славянофильство есть акт рефлексии, а не обнажения примитива. Об этом удачно говорит Розанов: «Славянофилы так страстно тянуться прикоснуться к родному, так понимают его и так высоко ценят именно потому, что так безвозвратно, быть может, порвали жизненную связь с ним, что поверили некогда универсальности европейской цивилизации и со всею силою своих дарований не только в неё погрузились, но и страстно коснулись тех глубоких её основ, которые открываются только высоким душам, но прикосновение к которым никогда не бывает безнаказанным»…Отсюда именно в славянофильстве этот пафос возвращения и эта постоянная напряженность в противопоставлениях (характерная примета «романтического» мировоззрения)… Когда-то Аполлон Григорьев писал: «Славянофильство верило слепо, фанатически в неведомую ему самому сущность народной жизни, и вера вменена ему в заслугу»… Славянофильство есть звено в истории русской мысли, а не только русского инстинкта… И это было звеном в диалектике русского «европеизма»» (Г. Флоровский).
В этом сила и слабость славянофильства. Сила, что вбирает в себя культурную, универсальную и классическую традицию христианского эллинизма; слабость – преобладание народного, общинного начала над церковным. Кстати, это чутко уловил Герцен, считавший общину ядром социалистического общества, и тем неоспоримым фактом, который приведет западников и славянофилов к объединению. Вот, что он писал: «Не принимается ли он (социализм) славянофилами так же как нами? Это мост, на котором мы можем подать друг другу руку».
Однако все-таки больше видится заслуг, нежели отрицательных черт. И если бы русская интеллигенция прислушивалась к голосу оригинальной славянской философии, то русский путь мог бы быть совершенно другой. К сожалению, русская интеллигенция пришла в народ с чуждыми ему идеями революционной демократии, социализма и насилия над личностью. При этом оправдывали уничтожение свободы счастливым будущим. Как будто возможно, будучи несвободным, стать счастливым. Вот этим славянофилы не грешили точно. Революцию они отрицали сущностно. И даже некоторых западников заставили отрицательно посмотреть на революционное насилие в России.
Герцен отмечал: «Уничтожать и топтать всходы легче, чем торопить их рост, тот, кто не хочет ждать и работать идет по старой колее пророков и прорицателей, ересиархов, фанатиков и цеховых революционеров… Всякая попытка обойти, перескочить сразу – от нетерпенья, увлечь авторитетом или страстью – приведет к страшнейшим столкновениям и, что хуже, к почти неминуемым поражениям… Между конечными выводами и современным состоянием есть практические облегчения, компромиссы, диагонали, пути. Понять, которые из них короче, удобнее, возможнее, - дело практического такта, дело революционной стратегии. Идя без оглядки вперед, можно затесаться, как Наполеон в Москву, и погибнуть, отступая от неё. Неужели цивилизация кнутом, освобождение гильотиной составляют вечную необходимость всякого шага вперед?.. То, что мыслящие люди прощали Аттиле, комитету общественного спасения и даже Петру I, не простят нам. Мы не слыхали голоса, призывавшего нас свыше к исполнению судеб и не слышим подземного голоса снизу, который указал бы путь. Для нас существует один голос и одна власть – власть разума и пониманья». Разум и пониманье, Бог и целокупность, мудрость народа – вот вам и славянофильство. Но подчеркну важную мысль: славянофилы видели то, что не замечали другие. Тот же Киреевский, любивший, как Хомяков, европейское просвещение, напишет, что «начала русской образованности только потому особенны от западных, что они – высшая их ступень, а не потому, что были совершенно иные». Думаю, понятно почему. Русская мысль витала в богословии, когда Запад толпился в прихожей, познавая служанку богословия – философию. Познавая же философию, одни приходили, действительно, к Богословию и вере, как, например, Шлегель, Геррес и Баадер, другие – как Фейербах и вся гегельянская левая – к атеизму. Русская мысль, прошедшая западную философию косвенным путем, безусловно, задетая её за живое, все-таки возвращалась к своим истокам. И родилась оригинальная русская христианская философия. Но наряду с ней, к сожалению, появится не прошедшая косвенным путем, а ушибленная Гегелем, не оригинальная, русскоязычная революционно-атеистическая философия, замешанная на примитивном позитивизме. Смешно и горько наблюдать как относительно не глупые Белинский и Герцен, Чернышевский и Добролюбов абсолютно беспомощны в религиозных вопросах. Христа подменяют социализмом, и при этом смеют говорить о свободе личности. Дальше дошли до постулата о нерелигиозности русского народа. Достаточно вспомнить знаменитое письмо Белинского Гоголю, из которого видно незнание критиком русской действительности. Ему бы пройти путь Достоевского, тогда многое бы понял, увидел бы истинную природу народного мировоззрения. Зачастую атеистами наши доморощенные философы становились в силу их негативного взгляда на Россию. Кроме того, быстро меняющееся время, бурное развитие промышленности и буржуазных отношений сводили нетвердые сознания с ума. Стали думать, что Бог устарел, даже более, Ницше договориться, что Бог умер. Казалось, что церковная мысль невежественна и веруют только отсталые и мракобесные люди. Воспитание выстраивали поверхностно, не касаясь глубинных вопросов Бытия. Быть неверующим стало модно. Причем неверие не являлось результатом логических умозаключений. Просто-напросто так было принято в «образованном» обществе. Атеизм виделся новым словом в науке. Зачитывались Ренаном, в галлюцинациях которого наблюдали призыв к высоким идеалам. Христианская история низводилась до призрачных и сумасшедших видений. Явлениями природы объясняли религиозные чудеса и чувствования народные. Это было удобно. Не будем забывать, что атеизм – явление древнее, имеющее в своем основании плотские похоти, нашедшие оправдание в пресловутом эпикуреизме. Кроме того, не надо забывать предупреждения апостола Петра, что дьявол рыкает, как лев, ища кого бы поглотить. Лукавый не дремлет, его работа стала приобретать все более изощренные формы. Вначале велась работа по разделению Христианского мира, потом успешно была внедрена инквизиция, с которой столь же успешно стала бороться возрожденческая гуманистическая философия, прикрываясь античной ценностной парадигмой, чтобы раздавить проклятую гадину (католическую церковь). После чего, не таясь отвергнуть и самого Бога. Надо признать, что коварство и лукавство действовало изящно. В хитроумии древнему змию не откажешь. Бог в простоте, но интеллигенцию 19-го века не устраивала простота, ей сложности подавай, а гармонию в восхитительной дисгармонии и многообразии мира. Не о горнем думал Чернышевский, говоря, что «прекрасное есть жизнь». Весь пафос направлен на сиюминутность, мгновенность сытой и убогой жизни, полной развлечений и сибаритских размышлений, которой предлагали заменить Вечность. Духовной наполненности, идее Бога противопоставляли жизнь литературную, искусственную и театральную, насквозь пропитанную примитивными мифами (причем эту жизнь называли хитроумно духовной). Однако вопросы смерти и бессмертия решить философски не могли. А раз не могли, то пытались продлевать её как можно дольше, старались не говорить о смерти, как бы заговаривая. Но смерть неизбежно приходит. К слову сказать, атеист зачастую не успевает, и заметить, как она пришла. Приход неизбежного ужасает, но покаяния в загробном мире нет. Может быть, поэтому Господь попускает болезням, чтобы, хотя бы в последние дни пришли к Церкви и Пресвятой Троице. И многие в последние свои часы примирялись с Богом, исповедовались и причащались, если не с убеждением, то со смутной надеждой на продолжения Бытия.
Надо признать, что 19-й век отмечен фронтальным наступлением на Православие. Это был век, когда духовное хотели изгладить из человеческого сознания. Вычеркнув же Божественную идею из сознания русского человека, можно было приступать и к уничтожению России, которая немыслима вне православия, вне идеи Третьего Рима. Надо признать, что великому кукловоду многое удалось. Русская интеллигенция приняла примитивизм мышления и совершит революцию. Ей удастся убедить активное и агрессивное народное меньшинство в возможность построения социального рая. Когда, упившись кровью, увидели себя обманутыми, стали вновь подымать восстания, чтобы вернуть свою утопию к реальности, но результат был другим. Социальный рай обернулся чудовищной несвободой. Они были обречены на поражения: в их сердцах не было Бога.
Почему же Богоносная страна утеряла Его? Видимо, бесконечный вопрос. Потеря произошла не сразу. Начинали в масонском 18-м веке. Постепенно соорганизовались в мощную чекистскую силу, начавшую дробить возрождающийся Русский Ренессанс. Примитивизм имеет больше шансов на успех в прямом противостоянии и физическом столкновении. Примитивизм глуп, но реально виден, а призыв духовно переродиться кажется неосуществимым, кроме того, требует неистощимой духовной работы. Оторваться от земного существования ради горнего Бытия, действительно, не всем дано. Это под силу немногим. Кроме всего прочего, наше духовенство, которое должно было служить примером, не всегда достойно несло свой тяжкий крест. Встречалось заносчивость и пренебрежение, сребролюбие, про обжорство и говорить не стоит, ибо стало притчей во языцех. Ради примитивной сиюминутности предавали Вечность. Малое количество недостойных портили Лицо Церкви и нравственно разъедали тело народное, про интеллигенцию и говорить, думаю, не стоит. В противовес обжорству предлагали, правда, другой обман – иллюзорное, но короткое счастье без Бога в будущем. Самое забавное, что непостижимое Горнее отвергали, а несбыточное будущее привечали. Странный, но фантастический идиотизм. В таком случае скептики и эпикурейцы понятнее.
Конечно же, Церковь не молчала, видела дьявольскую работу, проповедовала, вытаскивая из львиных пастей заблудшие души. Господь наделил своих Служителей не только даром проповеднического слова, но и поэтического. Известный Святитель Игнатий Брянчанинов писал «К земному страннику»: «О путешественник земной! Проснись от сна: / Твоя сума грехов полна; / Ты погружен, как в сон глубокий, в нераденье. / Престань напрасно жизнь – бесценный дар – мотать. / В вечности вратах – ужасно пробужденье!»
К пробуждению и осознанию себя Христовой личностью призывала Православная Церковь. Её учительное слово неослабно творилось на просторах русской души. И она отвечала взаимностью, не русская же – растаптывала Родину, на которой произвелась на свет, прикрываясь красивой фразеологией и русским языком. Господа, называющие себя русскими, готовы были проклинать Русь ради европейской похлебки и тусовки. Есть и те, кто, собственно, забыли и своё русское происхождение. Не могу не упомянуть нынешних украинофилов (видимо, это оттого, что Малая Россия является моей исторической Родиной), уничтожающих великую культуру своего народа, вырывающих из сознания великого малоросса, его самоназвание, готовых и веру отдать на попрание. Их мечта – войти в европейское стойло. Иудушки, продающие за тридцать серебряников, свою историческую Родину, язык. Именно язык, которым так любят гордиться украинофилы. Их диалектная мова превозносится как исторически сложившийся язык украинской нации. Чушь полная! Искажения, пришедшие в результате польской оккупации, подаются как самобытная мова народа. Народ в своих великих представителях созидал великий русский язык, отбрасывая в сорную корзину, ненужные полонизмы, латинизмы, мадьяризмы и откровенные диалектизмы. Достаточно назвать творителей русского литературного языка: Иван Вишенский, кстати, проклинавший из своего афонского затворничества исказителей русского языка, Симеон Полоцкий, Феофан Прокопович, Георгий Конисский, Николай Гоголь, Николай Данилевский, Владимир Короленко и, конечно же, Тарас Шевченко (для невежественных напомню, что великий украинский письменник дневники писал на пушкинском языке. Как известно, личное и интимное, записывается на том языке, который тебе дороже всего). Господа украинофилы не слышат их, забыли, что значит честь и совесть, хотя была ли она у них? Их всегда отличала замечательная глупость и тупость несусветная, отмеченная ещё великим Вернадским. Тупость и невежество ходит, естественно, рядом с подлостью и лукавством, приписыванием исторических подвигов русского народа, в частности, казачества, себе (как же эти христопродавцы похожи на своего идейного вождя - Иудушку). Святой Иоанн Златоуст писал: «Он обличает лукавство их, говоря: если вы делам не веруете, то как поверите словам? Значит, вопрос излишний. Но рекъ вам, говорит, и не веруете: несте бо от овецъ Моих (Иоанн Х, 26). Я с Своей стороны исполнил всё, что следовало сделать пастырю. Если же вы не следуете за Мной, то это происходит не оттого, будто Я – не пастырь, но оттого, что вы – не мои овцы. Овцы моя, говорит, гласа Моего слушают, и по Мне грядут, и Азъ живот вечный дам им, и не погибнутъ во веки, и не восхититъ их никтоже от руки Моея. Отец Мой, иже даде Мне, болий всех есть; и никтоже не может восхитити ихъ от руки Отца Моего, Азъ и Отец едино есмь (Ин., Х, 27-30)».
Глас Божий не желают слушать ни вчерашние, ни сегодняшние господа атеисты. Рвутся бестолковою толпою к европейским яслям, лишая народ национального лика. Да, без Бога нация толпа, не способная к осмыслению и познанию. Несколько поколений трудилось над тем, чтобы ликвидировать в сознании Божество Христа. Эта ликвидация означает уничтожение лица. Не понимать это – впасть в идиотизм. К сожалению, в идиотизм впадают искренне. Достаточно вспомнить нашего критика Белинского, представляющего Христа не Богом, но великим человеком, полагая, видимо, что оказывает Господу неоценимую услугу. Возрождались старые ереси, с которыми, казалось, уже давно покончили. Человечество вновь шло по кругу, повторяя Ария, лишая человека его Божественного происхождения. Господь призвал нас быть богами, но иудействующая философия учит тому, чтобы мы стали животными. Не символично ли появление теории Дарвина именно в момент наибольшего отпадения народа от Христа. Эволюция стала религией интеллигенции, «благородной» целью – превращение человека в скота, слова Христа слышать не желают:
«Тут опять Иудеи схватили каменья, чтобы побить Его. Иисус отвечал им: много добрых дел показал Я вам от Отца Моего; за которое из них хотите побить Меня камнями? Иудеи сказали Ему в ответ: не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, но за богохульство и за то, что Ты, будучи человек, делаешь Себя Богом. Иисус отвечал им: не написано ли в законе вашем: Я сказал: вы боги?
Если Он назвал богами тех, к которым было слово Божие, и не может нарушиться Писание, — Тому ли, Которого Отец освятил и послал в мир, вы говорите: богохульствуешь, потому что Я сказал: Я Сын Божий? Если Я не творю дел Отца Моего, не верьте Мне; а если творю, то, когда не верите Мне, верьте делам Моим, чтобы узнать и поверить, что Отец во Мне и Я в Нем.
Тогда опять искали схватить Его; но Он уклонился от рук их, и пошел опять за Иордан, на то место, где прежде крестил Иоанн, и остался там. Многие пришли к Нему и говорили, что Иоанн не сотворил никакого чуда, но все, что сказал Иоанн о Нем, было истинно. И многие там уверовали в Него» (Ин. 10: 31-42).
Спасение для Руси только в признании Бога, Святой Троицы и уход от западного мирка. В одном из своих посланий святой Иоанн Богослов скажет, чтобы мы удалялись мира и не любили ничего в этом мире. Удаляться необходимо сущностно, и в этом заслуга славянофилов. Сегодня крайне необходимо возвращаться к их глубинным открытиям, отбрасывая временную шелуху. Именно сегодня важно услышать Киреевского: «Вырвавшись из под гнета рассудочных систем Европейского любомудрия русский образованный человек в глубине особенного, недоступного для западных понятий живого, цельного умозрения святых отцов Церкви, найдет самые полные ответы именно на те вопросы ума и сердца, которые всего более тревожат душу, обманутую последними результатами Западного самосознания». Самосознания чуждого, не Божественного, но человеческого.
Западный мир отказался от Святоотеческого предания и традиции сущностно. Восток, т.е. Россия, несмотря на сильное влияние западной философии, сущностно, ментально сохраняет традицию, но наступление на Православие повсеместное, поэтому задача истинной философии не заигрывать с европейской традицией, но, вбирая лучшее, основанием своим положить святоотеческое предание. Так было вчера, так должно быть сегодня. И главное, то, что понял уже Киреевский: истинная философия должна быть в беспрекословном послушании у Матери-Церкви. Отметая обвинения в тирании, Киреевский скажет: «Наша церковь никогда не выставляла никакой системы человеческой, никакого ученого богословия за основание своей истины, и потому не запрещала свободное развитие мысли в других системах, не преследовала их, как опасных врагов, могущих поколебать её основу».
К Свободе призывали славянофилы, в ней видя фундамент, на котором необходимо сооружать здание соборной и православной державы. Отступление от этой фундаментальной идеи представлялось им национальным предательством. Поэтому 19 век отличает такая упорная борьба за умы интеллигенции. Интеллигенция, это надо признать, стала заметно влиять на сознание, вырывая русскую общественную элиту из под учительного омофора Церкви. Сегодня отчетливо видим, что тот, кто владеет информацией, способен управлять народом в русле своей идеологии, которая не всегда является истинной. Начиная с Александровских времен, Церковь старательно запирали в систему обрядовых отношений. В обществе культивировали гордость и самомнение, смирение, отличительная черта русского народа, подавалось как рабская черта, с которой необходимо повсеместно бороться. Стремление к молитве рассматривалось как ханжество и лицемерие, добрые дела, как поиск выгоды, поучения святых отцов вызывали насмешку, их упрекали в древности и несвоевременности, обличение подлости и предательства воспринималось неуместным, считалось дурным тоном хорошо говорить о монастырях. Аскетизм, в котором человек приближал себя к Богу, объявлялся сумасшествием и умалением свободы. И, слава Богу, что были славянофилы, поднявшие на щит святоотеческое предание, прекрасно понимавшие, что истинная свобода – созидание в себе храма Божия, становление Образа Божия. Русский человек издревле стремился стать иконой Небесного Бытия. Славянофилы призывали вернуться к изначальному (не зря умоляли ввести в школы великое Добротолюбие). Русь только тогда может быть святой, когда она будет отражением Горнего, когда вещественные начала перестанут господствовать в её сознании, когда позитивизм и пошлый примитивизм займет подобающее ему место в музее фантастического идиотизма.
Должно понять, что нам не по пути с Западом. Не стоит умиляться их просвещению. Оно их, не наше. Следование рыцарским и «просвещенческим» идеалам даже православных людей соблазняло, уводило в сторону от Истины. Достаточно вспомнить Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, участвующих в рыцарских поединках, закончившихся весьма трагично для последних двоих. Мы потеряли двух великих поэтов, потому что приличия европейского быта требовали не милости, но мщения. В обществе насаждались ненависть, христианское общежительство отвергалось как старомодное, а вот уничтожать друг друга – новомодно. Вместо прощения и покаяния - злоба. И трудно было устоять, когда, не желающего участвовать в дуэли, объявляли трусом. Мнение света, а не Церкви становится определяющим. Ставились условия, в которых поневоле вынужден был принимать правила чуждой тебе игры, где ставка – жизнь и не игрушечечная смерть. Ко всему прочему добавлялся романтический ореол и героика Дон-Жуанизма. При всех плюсах романтизма надо признать его отрицательную роль. Сверхэмоциональная экзальтация по Богу зачастую не в Церковь ведет, но – в расплывчатые дали чувственных сфер. Прошло два века, и эти чувственные сферы стали ещё более расплывчатыми, ещё более усилилась опасность заразиться духовной прелестью. Романтизм, магизм, фантасмагория, неомиф, выполняют вольно или невольно роль отвода от Царствия Божия. Поэтому необходимо внимательно вглядываться в явления искусства и литературы, распознавая вкрадчивую прелесть. Идти вслед тех, кто неукоснительно следовал Православной истине, не бояться указать на ошибки тех, кто имел свое частное мнение, не всегда точно совпадающее с мнением Соборной Церкви. Здесь будет уместно вспомнить Гоголя. Человека, искренне ищущего Истину, жаждущего нелицемерного воцерковления, бывшего в Ограде церковной, но в силу раздвоенности Александровского времени, не избежавшего его влияния.
В Гоголе совместились Романтизм и Христианство, Универсализм и Православие. Весьма ощутимо в его творчестве католическая традиция (римские впечатления были не просто эпизодом). Поэтому, отмечая его искреннее стремление к Православию, его поиск положительного образа в русской литературе, не будем забывать и той внутренней борьбы, которая происходила в душе поэта. Надо признать, что без этой борьбы не было бы бессмертных творений писателя. Об этом, конечно же, нужно говорить, не замалчивая.
Весьма интересно пространное суждение О. Георгия Флоровского:
«С творческой серьёзностью Гоголь пережил и прочувствовал все демонологические мотивы романтики, перевоплотил их в полнозначных образах. И чувствуется в этом сила личного убеждения, острота личного опыта – мир во власти злых сил, в темной одержимости, и во зле лежит… Этому соответствует рано пробуждающееся чувство религиозного страха – и то был именно испуг, не столько трепет или благоговение. Молодой Гоголь и религиозно живет в каком-то магическом мире, в мире чарований и разочарований. У него были странные прозрения в тайны темных страстей. Впоследствии перед ним раскроется «мертвая бесчувственность жизни». Он изображает точно остановившиеся, застывшие, неподвижные лица, - почти не лица, но маски (Розанов отмечал, что портрет у Гоголя всегда статичен)… И верно было замечено о Гоголе, что видит он мир под знаком смерти… От романтизма у Гоголя и его первое романтическое искушение, искушение творческою силой искусства. И за тем первое разочарование – самое искусство оказывается двусмысленным, и потому беспомощным. «Магический идеализм» соблазнительно двоится… «Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника. Бесчисленны будут жертвы этого адского духа, живущего невидимо, без образа на земле. Это тот черный дух, который врывается к нам даже в минуты самых чистых и святых помышлений»… Этот испуг остается у Гоголя на всю жизнь, до предсмертной молитвы. «Свяжи вновь сатану таинственною силою Неисповедимого Креста»… Романтический опыт всегда слагается из антитез и натяжений. Непосредственность и рефлексия, «соборность» и своеволие, примирение и протест, покой и тревога – в такой диалектической игре весь романтизм. Мотивы примирения в русском романтизме выражены сильнее, «органические» мотивы преобладали здесь над «критическими». Это нужно сказать, прежде всего, о славянофильстве, поскольку оно было романтическим. Только у немногих звучали тревожные голоса, только немногим было дано апокалиптическое ухо слышать. Таков был Лермонтов, творчество которого тем загадочнее, что не досказано. И особенно силен был этот апокалиптический слух у Гоголя… Но сам в себе романтизм религиозно безвыходен, из романтизма нужно вернуться в Церковь – то путь «религиозного отречения». Внутри же романтизма есть только мнимые и ложные пути» («Пути русского богословия»).
Вспоминая романтизм, необходимо помнить, что практически каждый думающий и ищущий истину проходит юношескую пору увлечения романтизмом. И, слава Богу, когда преодолевают его, и обретают истинную дорогу. Идущий к Храму, безусловно, почувствует в романтизме повышенную эмоциональность, насыщенную чувственность и неумеренную восторженность. Христос в романтизме слишком человечен, можно сказать, сверхчеловечен, но не Божественен. А это уже прямой иудаизм, ведущий к распятию Господнему, к бунту против Богоустановленной власти. Эпоха романтизма завершилась 14-го декабря 1825 года; эпоха неоромантизма привела к знаменитой октябрьской революции 1917-го года.
Романтизм двойственен: он либо к Богу возвращает, либо предлагает стать героем социальных потрясений. Романтическая литература всегда была той силой, которая способна словом вершить дела. Это хорошо понимали те, кто из искры возжигали пламя. В романтизме есть нетерпение, желание переворота; он весь в экстазе и молодежном порыве. Это интересно, но спасительно ли? Он весь в борьбе, но способен ли к победам? Его победа всегда грозит поражением. Его путешествие не столько познание себя и мира, сколько путешествие ради путешествия, познание ради познания, увлечение ради увлечения. Когда романтизм говорит о Боге, то уже опасайся очевидного позерства. Сделать шаг к реальному церковному деланию романтик зачастую не желает, да и не может. Для него это предосудительное суеверие. И заслуга Гоголя в том, что он, несмотря на свою смутность, делает шаги в сторону церковной ограды, более того входит в неё. Путь Гоголя как творческого человека весьма поучителен: он учит нас даже и своими ошибками искать истину и красоту. «Религиозное мировоззрение молодого Гоголя было очень расплывчатым. Это был очень неопределенный религиозный гуманизм, романтическая взволнованность, чувствительность, умиленность. <…> «Я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем» - писал впоследствии Гоголь Шевыреву. «Анализ над душой человека таким образом, каким его не производят другие люди, был причиною того, что я встретился со Христом, изумясь в Нем прежде мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанию души, а потом уже поклоняясь Божеству Его». И то же снова в «Авторской исповеди»… «С этих пор человек и душа человека сделались больше, чем когда-либо, предметом наблюдений… Я обратил внимание на узнание тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще. Книги законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека стали моим чтением. Все, где только выражалось познание людей и души человека до исповеди анахорета и пустынника, меня занимало, - и на этой дороге, не чувствительно, почти сам не ведая как я пришел ко Христу, увидевши, что в Нем ключ к душе человека, и что ещё никто из душезнателей не исходил на ту высоту познания душевного, на которой стоял Он»… Это признание очень характерно… То был путь пиитического гуманизма, которым шел Гоголь. И в этом он принадлежит ещё Александровскому веку» (Г.Флоровский).
Это век, когда открывали Библию, когда происходило узнавание Святого Писания, причем на родном языке. Библия становилось книгой, читателями которой стали современная Гоголю интеллигенция. Её читали Пушкин, Лермонтов, Тургенев и сам Гоголь. В этом, безусловно, огромная заслуга великого Святителя Филарета, фактически осуществившего перевод Библии на русский язык. Это был подвиг, равный Равноапостольным братьям Кириллу и Мефодию. Русская литература вводила в систему своих ценностей библейские образы и мотивы, показанные на русском языке. Это было время, когда постепенно, но избавлялись от античных иллюзий, когда мифопоэтика становилась мифобиблиопоэтикой. Библейский образ становился живой реальностью. Русская поэзия все более проникалась Священной историей и наполнялась христианским смыслом. «Разогни книгу Ветхого Завета: ты найдешь там каждое из нынешних событий, увидишь яснее дня, в чем оно преступило пред Богом, и так очевидно изображен над ним совершившийся страшный суд Божий, что встрепенется настоящее» - писал Гоголь и добавлял, что «и звуки становятся библейскими у наших поэтов». Происходил исход из романтизма у Пушкина, написавшего гениальный «Пророк»; лермонтовский «Пророк» насыщен библейскими размышлениями; Тютчев жаждет слиться с беспредельным, соединиться с Любовью и бессмертным Бытием; Гоголь весь в пафосе Священного Царства, весь в надежде и уповании иной Руси, так чаемой и великой, которую вершили наши предки. Достаточно вспомнить «Тараса Бульбу». Несмотря на романтизм, гоголевский Тарас не просто эпический герой, - это воплощенная мечта писателя о былинном богатыре, который встанет на защиту родной Земли и сокрушит всех врагов.
Трагедия Гоголя, как мне представляется, в том же нетерпении, что и у наших романтиков: все они хотели переделать Россию, и это переделывание постоянно торопили. Гоголь строил утопическое царство, во главе которого стоял очень похожий на Франциска Ассизского Христос. Он понимал, что мир лежит во зле, и его надо исправлять. И призывал немедленно исправлять. При этом допускал откровенную ересь, уравнивая православие и католичество. Безусловно, это отголоски масонского просвещения. Вот что он писал: «Потому что, как религия наша, так и католическая, совершенно одно и то же, и потому совершенно нет надобности переменить одну на другую. Та и другая истинна; та и другая признает одного и того же Спасителя нашего, одну и ту же Божественную премудрость, посетившую некогда нашу землю, претерпевшую последнее унижение на ней, для того, чтобы возвысить выше нашу душу и устремить её к небу». Очевидно, что Гоголь римского периода не совсем понимал расхождения между Православием и католичеством, очеловечивая природу разбега в разные стороны. Сказалось влияние княгини Зинаиды Волконской и польских друзей. К тому же Рим с его чудесами и святынями наводил на мысль, что католицизм не еретическая организация, а сестра-церковь, пошедшая своим своеобразным романо-германским путем. Ереси нет, но есть латинская составляющая Вселенской церкви. Наш ему великому писателю так казалось. Его путь, к сожалению, омрачен латинизмом. Латинство не просто прелесть, но прелесть гордыни. Незаметно, с римской дотошностью и итальянской импульсивностью, в душу Гоголя вошла вкрадчивая идея своей богоизбранности. Не обладая духовным дарованием святости, писатель мнил, что Господь избрал нести его Своё слово. Безусловно, Господь наделил Гоголя несомненным поэтическим даром, но это не значит, что Тот, Который Сам есмь Слово, нуждается в том, чтобы кто-то Его заменял. Не следует человеческие хотения выдавать за Божественные. Призвание может состояться только тогда, когда совершилось возвращение к Истине, как это случилось с Пушкиным. Тогда рождается вдохновенный «Пророк». Гоголя коснулась Длань Господня, дала ему великий талант; была создана бессмертная поэма, но далее произошла остановка. Писатель ещё не достиг Истины Православия, а уже почитал себя избранным: «Властью высшей облечено отныне мое слово» - «и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова», а это уже прелесть. Святые, достигшие совершенства, не могли сказать о себе такового.
Кроме того, Гоголь создал очень странную теорию молитвы, которая была способна привести к неправильному пониманию собеседования с Богом: «Как узнать хотение Божие? Для этого нужно взглянуть разумными очами на себя и исследовать себя; какие способности, данные нам от рождения, выше и благороднее других. Теми способностями мы должны работать преимущественно, и всей работе заключено хотение Бога; иначе они не были бы нам даны. Итак, прося о пробуждении их, мы будем просить о том, что согласно с Его волею; стало быть, молитва наша прямо будет услышана. Но нужна, чтобы эта молитва была от всех сил души нашей. Если такое постоянное напряжение хотя на две минуты в день соблюсти в продолжении одной или двух недель, то увидишь действие её непременно. К концу этого времени в молитве окажутся прибавления… И за вопросами в ту же минуту последуют ответы, которые будут прямо от Бога. Красота этих ответов будет такова, что весь состав уже сам собою превратится в восторг»
Думаю, православный читатель уже узрел элементы откровенной прелести. Молящийся таким образом человек каждое свое действие уже будет считать актом непогрешимости. Это римское. Надо признать, что гоголевская душа была проникнута любовью и, несмотря на соблазны, с которыми он, кстати, боролся, шел в ограду Православной церкви. С его воспитанием это было крайне трудно, но обратим внимание, что он практически первый писатель, старавшийся следовать советам духовного отца. Другое дело, что сами духовники не всегда стояли на той духовной высоте, которая была необходима Гоголю. Нашему классику нужен был духовник уровня Святителя Филарета или Святого Амвросия Оптинского. К сожалению, путь в Оптину пустыню Гоголь совершил уже в конце жизненного пути. Кроме того, страх, идущий из детства, мешал более четкому прозрению. Святой апостол и евангелист Иоанн ведь не зря сказал, что «боящийся не совершенен в любви (1-е Ин. 4:8). Он же призывал: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви отчей; ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего. И мир проходит и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек» (1-е Ин. 2:15-17).
Боящийся Гоголь жаждал Царствия Божия уже здесь на земле, забывая, что это романтическая утопия, которая ведет либо к гильотине, либо к инквизиции. Но это была вера Гоголя в общественное благо. Гершензон скажет: «На русском языке, быть может, нет другого произведения, так беззаветно, так целостно, до маленьких оттенков, мысли и слова, проникнуто духом общественности». Это о «Выбранных местах из переписки с друзьями», но это же можно сказать и о «Мертвых душах». Георгий Флоровский размышлял: «Гершензон верно отметил неожиданное сочетание у Гоголя нравственного пафоса с самым крайним и мелочным утилитаризмом. «Бесцельная радость бытия для Гоголя не существует… Его мышление насквозь практично и утилитарно и именно в общественном смысле… Основная категория у Гоголя есть служба – даже не служение… «Нет, для вас так же как для меня, заперты двери желанной обители. Монастырь ваш – Россия. Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для неё, ступайте подвизаться в ней. Она теперь зовет сынов своих ещё крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздается крик её душевной болезни»… Вся книга Гоголя написана от начала и до конца, об общественном благе… И эта была утопия священного царства… «На корабле своей должности, службы, должен теперь всяк из нас выноситься из омута, глядя на кормщика небесного… Служить же теперь должен из нас всяк не так, как служил бы он в прежней России, но в другом небесном государстве, главой которого уже сам Христос». В этих словах преодоление романтической утопии, однако, Гоголем она не была изжита. Происходившее с Гоголем весьма поучительно. Многие из нас проходят увлечения утопическими идеями. Видимо, так устроен человек. Порой, утопические идеи заставляют ищущего истину совершить над собой духовное усилие, которое приведет его к Правде. Совершается это на личностном уровне. Изменить общество пусть и с помощью писательского слова весьма проблематично. Но и без утопистов, наверно, невозможно обойтись. Главное, научиться отделять зерна от плевел. И быть беспощадным как к себе, так и к тем, кого принято называть классиками. Если совершена глупость, то и нужно её говорить, невзирая на лица. Например, беспощадно следует говорить о чудовищной глупости гоголевского обращения к «русскому помещику» и губернатору, даже «губернаторше», в котором он призывает управлять русским духовенством. «Объявляйте им почаще те страшные истины, от которых поневоле содрогнется душа» (Гоголь). Фантастика! Те, которые имеют власть решать и вязать наши грехи, должны выслушивать излияния какой-нибудь сумасбродной губернаторши. Не удивительно, что книга не понравилось ни О.Матвею, ни Святителю Игнатию Брянчанинову, ни Григорию Постникову. «Под «гордостью», в которой они упрекали Гоголя, разумели они именно этот дух утопического активизма» (Г.Флоровский)
Действительно, утопия хороша, когда не активна. Когда же она становится активной, то это уже воплощенный романтизм в реальной жизни. Достаточно вспомнить знаменитый «Город Солнца» Томазо Кампанелла. Чудная мечта, но стоит её осуществить, и хоть святых выноси. Поэтому, повторюсь, Гоголь должен быть для нас интересен именно своими поисками истины, своей неуемной жаждой справедливости, призывом к беспредельной любви, любви к Богу и человеку. Гоголь жаждал братского единения. Можно ли за это осуждать писателя? Его утопия о вселенском братстве своим основанием имело Святое Евангелие. Но ошибка Гоголя была в том, что жаждал осуществления Царства Божия немедленно, Христос же говорит, что царствие Божие в сердце нашем, а окончательно оно будет только после последнего суда. Но, думаю, потомки всегда будут благодарить Гоголя за призыв к нравственному совершенству. Не всегда умело призывал, но зато показывал, какими мы не должны быть, помня, что человек есть Храм Божий. Утопия ли это? Видимо, да. Но именно Гоголь под влиянием О.Матвея отказывается от социальных утопий и уходит внутрь себя. Бог ведает, как писатель встречен Им, но хочется верить, что Господь убелил страждущего поэта, печальника Земли Русской раба Божьего Николая.
Уход внутрь себя есть необходимая потребность каждого христианина. Познавая себя, приближаемся к своему Творцу. Создавая духовную пустыню, укрываемся от внешних неприятностей. Путь к святости есть путь преодоления одиночества, находясь в уединении. «Видишь ли сколько пользы принесло им пребывание в этом месте и удаление от злых людей? По этой-то причине (Христос) часто изводит и удаляет их от сообщества таких людей. Это самое сделал Он и в Ветхом Завете, когда в пустыне, вдали от египтян, наставлял иудеев и устроял во всем. Тоже внушает Он и нам делать, когда повелевает убегать торжищ, шума и смятений, молиться в тишине – в своей клети. И корабль, подверженный бури, плывет благополучно: так и душа, не занятая общественными делами, находится в пристани» (Иоанн Златоуст).
Это уже глубинный аскетизм и, надо признать, им сильна Православная Церковь. Именно в Православии сильны традиции, фундамент которым заложили Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов, Симеон Новый Богослов, Григорий Палама и другие великие отцы. Их наследие проникнуто грандиозной идеей обожения человека. Ещё Афанасий Александрийский говорил, что Бог воплотился для того, чтобы человек стал богом. Русь продолжала эту восточную традицию. И особенно в середине 19-го века, когда расцвел цветник духовный на просторах нашей страны. Происходило монашеское возрождение. Зажглись стараниями святых Паисия Величковского, Тихона Задонского, Батюшки Серафима Саровского и многих других их же Бог весть, светильники Всероссийские. Они своим Божественным светом, подобно древним обителям Востока, просвещали третьеримскую империю. В этом огромная заслуга и старца Макария Оптинского, не упомянуть которого нельзя. О. Сергий Четвериков писал: «Все более и более возрастало духовное влияние и значение О. Макария среди монашествующих разных монастырей. Под его руководством находились обители в Великих Луках, Вязьме, Курске, Серпухове, Севске, Калуге, Ельце, Брянске, Казани, Осташкове, Смоленске и других местах. Отовсюду к нему обращались и миряне, лично и письменно, и приезжали к нему исповедаться».
Русское старчество делами своими доказывало возможность истинного просвещения, в правильном значении этого слова. Русское старчество предлагало не спорность мнений, но Истину. Узрев реально обожженных и просвещенных людей, хотелось самим таким стать и Россию просветить. Русское просвещение начиналось изнутри, и было тесно связано с Православием. Потому-то не принимали западной модели, видя в ней мирское, не-божественное начало.
Эта католическая модель не могла устроить русское общество. Архимандрит Феодор Бухарев писал: «Вот западная половина Вселенской Церкви (чрез допущение, конечно, папского главенства) более и более переставала духом своим внимать самому Христу и потому от Божественного и духовного, что составляет основание и душу Церкви, стала склоняться к мирскому и греховно-человеческому. Она стала заботливо хлопотать около людей, не проникнутая, не подвигнутая вполне любовию Христовою в сем случае, спешила всякими способами передавать им слова Господни, в хлопотах не взвешенные полным разумом. И незаметно увлеклась человеческими видами, мирскими целями и стала действовать по-мирскому. Правда, такою хлопотливою и быстрою деятельностью западная Церковь успела было овладеть чуть не всем миром, но сама впала в опасную односторонность, опустила из виду ту существенную и основную сторону Церкви, чтобы держаться собственно Господа своего, чтобы потому в целях и видах своих быть далеко не от мира сего, под условием чего только и можно дать должное направление и настрой всему в мире. Словом она сузила взгляд свой на жизнь и мир до невозможности охватить их. Оттого хотя сначала ещё мирила с своим католичеством мир, покоренный её во имя Христово, но мир с бессмертными, бесконечными потребностями духа человеческими, жизнь со всегдашним воплем о примирении всех её настроений не могли находить удовлетворения в своей западной Церкви… Церковь не могла не слышать никем не заглушаемых требований человека и жизни и должна была волноваться с людьми и меняться, и применяться ко всем обстоятельствам времени, духу, привычкам людей. Очевидно, этим она ещё далее и далее шла от своего верховного начала и назначения во всем водиться и одушевляться любовию Небесною; она принимала множество постановлений чисто человеческих, сделанных епископами, не достигшими святостию жизни своей до полной многосторонней христианской мудрости, вносила нововведения, деланные прямо порочными предстоятелями… Мир и жизнь тем менее и менее, следовательно, могли находить в такой Церкви духовного удовлетворения себе. И отторгнутый или неутвержденный в самом начале в любви Христовой, устремляющей все в человеке в один согласный гимн Богу, западный человек мало-помалу стал сам в себе, в собственном только разуме и произволе искать удовлетворения себе. В этой-то внутренней борьбе западного человечества постепенно образовалась западноевропейская честь и правда, которая, как уже греховно-человеческая, а не во Христе основанная, не имеет в себе должного величия, а в самых возвышенных, по-видимому, в своих порывах заключает много пустого, донкихотского. И с такою правдою и честию, уже вполне развитою, западноевропейский человек мечтал бы все человечество обнять бртскою любовию – и не дрогнет сказать о страждущем своем тяжкими душевными недугами брате: «Я не могу обнять этого человека (так скажет европейский человек даже в самый светлый праздник спасающей погибших людей любви) – он мерзок, он подл душою», не дрогнет за малейшее оскорбление поставит своего собрата на благородное расстояние и посадить пулю ему в лоб».
От этого мира и должен уходить русский человек. Осознание этого жизненного момента приведет либо к правильному русскому бытию, либо, если не осознаем, к потере этнически-религиозного лица. Кстати, славянофилы, несмотря на свои ошибки, именно в западе видели проблему. Будучи людьми европейского склада, они прекрасно понимали опасность европейского развития для России и хотели помочь избежать тех круговращений, которые прошла Европа. Здесь не было исключительного национализма и шовинизма, это была работа фактов, упрямо твердившие, что мы другие по своему внутреннему, да и внешнему укладу. Это можно увидеть, сравнив государственное строительство России и Европы, начиная с их зарождения и возникновения. Европа: «государства основаны завоеванием» (Аксаков); государственность – из насилий завоевания» (Киреевский); «все возникло на римской почве, затопленной нашествием германских дружин» (Хомяков). Русь: «государство <…> основано добровольным признанием власти», «вручением власти» (Аксаков) – «на законах высшей нравственности и христианской правды», «На началах высших, чем другие государства Европы», «от добровольного соединения Греции и Севера родилась Русь» (Хомяков); «государственность - <…> из естественного развития народного быта» (Киреевский); «общинное Начало <…> как в 862, так и в 1612 году создало из себя государство» (Самарин). Тут, конечно, необходимо добавить, что государство немыслимо без Церкви Христовой, которая и направляла то самое общинное начало в тяжкую годину Смутного времени. Личность патриарха Гермогена – айсберг церковного вождения русского народа.
Именно Церковь в период формирования Древнерусского государства создавала мирную и Богочеловеческую реальность, в которой была недопустима всякая вражда. Безусловно, вражда присутствовала, но она была поставлена вне закона, следствием чего было постепенное отмирание института кровной мести. Запад, например, даже на веселых турнирах устраивал танцы гордости и враждебности, что часто заканчивалось печально (даже короли погибали, например, Генрих Валуа в 1559 году). На Руси, как известно, турниры и разные побоища приняты не были. Этому не способствовало как национальное генетическое сознание, так и христианское отношение к Бытию. Русский человек, кроме всего прочего, всегда ощущал себя хозяином на своей земле, был неразрывно связан с ней; на западе наблюдаем «двойственность в жизни народной (завоеванные и завоеватели)» (Хомяков); «в основании государства Западного: насилие, рабство и вражда» власти и «покоренных народов» (Аксаков); «развитие в государствах европейских совершалось <…> посредством <…> переворота» (Киреевский).
Эта схема естественно несколько упрощает исторический процесс и необходимо понимать, что становление народного самосознания, государства и Церкви, процесс куда как глубже, но главное, что отличало Русь от Европы, на глубинных пластах сердечного знания – это понимание свободы. Не вседозволенность, не материальное благополучие связывал русский человек со свободой. Государство для него – это сообщество, стремящихся жить по правде людей. И если необходимо ради правды потерпеть дискомфорт, то русский человек готов пройти через тернии к звездам. Западный же человек именно в комфорте наблюдает так дорогие ему элементы свободы. Его свобода заключена в его эгоистическом устремлении удержать благо ради комфортного существования. При этом его устраивает примитивный и пошлый образ жизни. Европеец не способен на подвиг ради Правды, если это не несет определенной выгоды. Он и в Церковь ходит не ради любви, но ради своего спасения. Эпоха чистых порывов постепенно после крестовых походов ушла в небытие; да собственно и крестовые походы, начиная с четвертого, уже носили сугубо меркантильный характер. Европа утеряла с переходом на католические и протестантские рельсы способность перехода к Богочеловечеству. К человекобогу же двигались семимильными шагами. С этой целью и революции совершали. Собственно революции происходили постоянно. Трудно назвать век, в котором бы, например, Париж не бунтовал и не ставил своим правителям условия, а те не обманывали их. Эта межсословная игра продолжалась веками и даже, когда отмерили сословия, все равно делили себя по денежному мешку: его объему или пустоте. Прав Киреевский, когда отмечал, что Европе присуще «враждебная разграниченность сословий; «отношения общественные основаны на условии»; «общественный договор – идеал», «жизнь контракта или договора» (Хомяков). «Митинги, обеды, общества, собрания – все условно <…> нет простоты жизни» (Аксаков). И совсем иное наблюдаем на Руси: «единодушная совокупность сословий» (Киреевский); «естественные связи» (Хомяков); «всякий чиновник, начиная от боярина, был свой человек народу <…> Выше всех этих разделений было единство веры и единство жизни, быта, соединявшее Россию в единое целое» (Аксаков).
Именно единое целое так необходимо Руси сегодня. Кто-то скажет, что Аксаков нарисовал идиллическую картину. Но это писал человек, имение которого находилось в той самой Башкирии, где ещё недавно свирепствовала война между крестьянством и дворянством. И эта война носила ожесточенный до безумия характер. Аксаков знал эту войну, как и знал её Пушкин, написавший бессмертный роман «Капитанская дочка». Это книга – правда жизни. Были и подлец Швабрин, и достойный дворянин Гринев, был разбойник Хлопуша и Савельич, готовый жизнь отдать за своего барина, к которому относился по-отечески, без тени рабства. Была и правда – повесили честного капитана Миронова. Но это не была борьба сословий. Шла война за Правду и Свободу. И ради этих ценностей не щадили живота. Воспитанные православной культурой, готовы были на крест взойти, но и прощение попросить, если в чем согрешил. Вспомним Пугачева, искренне, в этом убежден, просившего прощения у православного народа перед своей казнью. И народ, убежден, простил его. Не простила Екатерина. Ну что ж, у неё – западное воспитание. Немец воспринимает справедливость ветхозаветно, подняться выше государыня не могла. В этом, кстати, была проблема императора Николая I, не умевшего подняться выше европейских понятий, и не простивший пятерых декабристов. Возможно, это казнь потом мучительно преследовала царя. По крайней мере, в течение тридцати лет в России не было политических казней: только наказание и покаяние. Пример Достоевского, полагаю, поучителен.
Русское воспитание изначально церковно. Православный корабль не смешан «с мирскими целями» (Киреевский). Русская Церковь «не проповедовала <…> уроков неправосудия и насилия» (Хомяков). Жизнь в Церкви есть проявление высшего соборного начала. Запад же утерял соборность изначально. Церковь «смешалась с государством», «образовала из разбойников рыцарей, из духовной власти власть светскую» (Киреевский).
Совершенно естественно, что, смесив государство с Церковью и, наоборот, западный мир утерял нравственные ориентиры. Не совесть стала нравственным ориентиром производимых действий, а формальный закон, фактически не обладавший внутренней справедливостью, по словам Хомякова. Таким образом, Европа вступила на «путь <…> принудительного закона» (Аксаков); «основополагающим стало внешнее, юридическое <…> признание истины» (Самарин). Совершенно иная картина наблюдалась на Руси. Славянофилы считали, что в народе присутствует «законность внутренняя и истинная», «суд по обычаю, совести и правде» (Хомяков). «Слово право <…> означало справедливость, правду» (Киреевский). Причем, это развито в русском народе на генетическом уровне. Из древности знаем, что «для всех русов гостеприимство было религиозной традицией и всякого путника принимали, кормили, укладывали спать в безопасном месте» (Ю. Миролюбов).
Гостеприимство говорит о внутреннем уважении, культуре общения, способности уважать свободу и право странника и путника. Здесь кроется религиозно-философская концепция мира: кто из нас не странник? Странничество, безусловно, налагает определенные религиозные обязанности, вырабатывает особое отношение к жизни. Взаимопомощь становится непреложной нормой бытия, и эта норма несовместима с рабской психологией. Русский человек изначально свободен, хотя именно его на Западе обвиняют в рабской психологии. Видимо, это происходит оттого, что о свободе любят поговорить те, кто никогда генетически её не обладал. Германо-латинские народы сущностно и исторически находились в прокрустовом ложе рабовладельческих и феодальных отношениях. Отношение господин – раб неизбежно ведет к потере свободы. О ней очень много философствуют, но дошли в своем развитии только до осознанной необходимости. Остается непонятным, как в необходимости, пусть и осознанной, можно быть свободным. Свобода потому и свобода, что она рождается не в силу необходимости, а потому что этого хочет Бог. Свобода - Божественная категория и свойство Бога. А Господь никому и ничем не обязан. Именно так понимали свободу древние славяне, в отличие, кстати, от готов. Интересно наблюдение Миролюбова: «Готы иногда тоже принимали людей, но затем, напоив их пьяными, связывали и продавали грекам в рабство. Об этом знали все причерноморские народы и, говоря о готах, презрительно плевали. Не было случая, чтобы они, оставив свое традиционное вероломство, лояльно выполняли условия договора».
Вспоминается Гитлер времен Мюнхена и Московского пакта, трудно забыть и нападение на нейтральные страны, что в 1914 году, то и в 1940-м. Думаю, 1945 год можно считать не просто поражением Германии, но концом всей истории этой страны, начиная с готских времен. Часть Европы, полагаю, замечательная участь для вероломного народа, и ничтожное историческое существование при экономическом благополучии с байками о свободе и народоправии. Жалкая нация несчастных рабов! В начале века они были интереснее. Был шанс, было сближение со славянским миром. Казалось, на уровне культуры был возможен романо-германо-славянский симбиоз, но помешало генетическое вероломство и чванство. Вновь обратимся к Миролюбову: «Ещё в бытность свою в Причерноморье, готы прославились своей жестокостью, обманами и ненужной кровожадностью. Когда у соседних народов пропадал скот и следы вели к готскому становищу, посланные к ним не рисковали идти туда, а возвращались и тогда весь народ шел, вооружившись, выручать украденное. Если же то были отдельные смельчаки, то готский рех приказывал привязать их к хвостам коней, и, таким образом, разрывать. Сам же рех садился на верх своей кибитки и, попивая хмельной напиток, грубо хохотал.
Славяне народ чистоплотный, в становищах рыли ямы для бань, а от готов исходил смрад, так как они «дубили» шкуры животных мочой… При этом они «мылись» только два раза в своей жизни: в момент рождения и после смерти. Собаки «легко бежали по их следу, как за кабаном», говорит одна легенда на Юге Руси. Готы были грубы, смрадны, кожаной одежды никогда не меняли и худшим мучением для них было попасть в руки русов, где князь непременно приказывал их помыть, прежде чем начинать допрашивать!» И вот у потомков этих генетических уродов нам предлагают, забыв совесть, учится свободе и народовластию. Смешно и только!
Римо-германская смесь могла породить только «эгоизм собственности» и «общество, основанное единственно на личной пользе» (Хомяков). Общество личной выгоды может существовать и комфортно, но это общество, может быть, только телесно-душевного уровня и романтического сентиментализма, это общество взрослых людей с непомерными амбициями и детским разумом. Их смысл – обладание собственностью, которая кажется источником истинной свободы. На Руси, как известно, к частной собственности относились подозрительно. Само название община, у сербов задруга, говорит об общей собственности и потому «общинное братство, «единство общинное» - «основной камень всех общественных понятий» (Хомяков). И храм – фундамент и центр задруги. Праздник села и ныне совершается в День Ангела, в честь которого сооружена Церковь.
Что же с нами произошло? Почему имея такое наследие, стали отказываться от него? Ответ и прост и сложен. Западный мир (особенно Речь Посполитая и Священная Римская империя) вел с нами нешуточную борьбу. И это борьба заключалась в главном: русский мир дехристианизировали. Этот процесс шел исподволь. Начинали ещё в древние времена, но успешнее с Петра, продолжили Екатериной II, тщательно разделяя сословия. Русский помещик до Петра вкушал пищу вместе с крестьянами, после ему стало стыдно быть вместе. На бытовом уровне разрушалось единство. Это было начало духовного разобщения. Об этом говорили и писали славянофилы, об этом нужно говорить и сегодня, выявляя наше истинное историческое наследие, отделяя зерна от плевел. Мне могут возразить: неужели мы были такими замечательными? Ответ только огорчит. Да, были, именно такими, а с принятием христианства стали ещё лучше. А на мед, к сожалению, слетаются не только пчелы, но и мухи, пытающиеся отравить, исказить наше Бытие, неся смердение и тление.
