Вот уже тридцать лет, как у нас в России происходит, казалось, невозможное и немыслимое – великая русская литература, достояние мирового масштаба и значения, вытесняется из общественного сознания и образования. Брошенная в «рынок» литература, по сути, уничтожается. Делать вид, что ничего особенного не происходит, имитируя литературу и литературную жизнь при отсутствии литературно-художественного процесса, значит усугублять духовную деградацию нашего общества. Известный литературный критик Пётр Ткаченко в своей новой работе касается актуальных проблем состояния русской литературы в свете литературной традиции. Надеемся, что размышления критика, его «литературные штудии» будут полезными всем любящим русскую литературу в связи с предстоящей научно-практической конференцией, проводимой факультетом журналистики Кубанского государственного университета «Творчество В.И. Лихоносова и актуальные проблемы развития языка, литературы, журналистики, истории».
«Новые реалисты» или «Новые нигилисты»?
И сказал Господь: не вечно
Духу Моему быть попираемым
человеком.
Бытие, (6:3).
Где виден свет?
Умной, по-отечески доброй и деликатной статьёй «Родившиеся «вовремя», или Где виден свет?» Александр Неверов подвёл итоги очередного обсуждения на страницах «Литературной газеты» современной литературы последних лет (№ 44, 2020). Видимо, закономерно, что речь шла о прозе именно молодых писателей, «сорокалетних», хотя, вроде бы, должна была идти о литературе в целом, о её нынешнем положении в обществе и её состоянии. Но это обусловлено тем, что нам хочется увидеть в литературе нечто новое. А потому мы обращаемся к творчеству молодых с этой надеждой. Хотя очевидно, что без различения литературы в целом и «проблемы» молодых не существует.
И смутное ощущение вины перед ними и досада на себя здесь естественны, ибо как ни крути, все мы виноваты в «развале ещё недавно великой державы, упадка и деградации во всех сферах жизни». Виноваты не тем в первую очередь, что не встали грудью на защиту своей страны, своего мира, своей жизни, а в том, что допустили до того, что для этого надо было «вставать»: «Вставай, страна, огромная…». Виноваты в том, что не различили вовремя, что именно происходит, заблудившись в мировоззренческих хитростях и идеологических фетишах. Не сковали ту мировоззренческую броню, которая защитила бы нас от разрушительных влияний. Более того, внешне незримо сами стали в ряд разрушителей, потому что время «такое», полагая что делаем добро. То есть, не выстроили своего понимания этого мира, того «мысленного древа», которое изначально выстраивали на Руси певцы, начиная от Бояна и его последователя – автора «Слова о полку Игореве». Допустили такое положение, когда не самые проницательные и маргинальные люди, уже ничего не стесняясь, заявили, что у нас «нет идеологии», то есть, нет смысла нашего существования… Виновны в том, что так и не написали объективную внятную мировоззренческую историю ХХ века. Ведь из одного и того же набора исторических фактов можно выстроить какую угодно внешне правдоподобную концепцию. Наш лукавый разум за революционный идеологический ХХ век в этом поднаторел основательно. Это – к вполне резонному вопросу о том, что мы сделали «не так» и чего «не сделали». На всех нас лежит вина за то, что непростительно запоздало, спустя семьдесят лет, вроде бы, преодолевая последствия революционного крушения страны начала ХХ века, допустили её новое революционное разорение. Разумеется, происшедшее в иных формах и иных мотивациях. Не постигли извечную мудрость о том, что «бес дважды в одном и том же обличии не приходит»… А потому и нет никакой надежды на то, что «явление татя в нощи они, в отличие от нас, не проспят и на вопрос, в чём видят угрозу, дадут чёткий ответ» (А. Неверов). Увы, такое из поколения в поколение по наследству не передаётся, но вырабатывается каждым поколением. Или не вырабатывается, и тогда приходят беды. Для всех без исключения – и для заблудших, и для правых.
И не заискивая перед молодыми, ибо это развращает их, что хорошо известно по опыту, когда накануне революционного ХХ века у нас в обществе появился феномен беспричинно бунтующей «революционной молодёжи», студентов, осмеивающих профессоров своих, вдруг уверовавших в то, что можно заявить о себе, не утруждая себя бременем познаний и наук.
Если бы можно было указать и ответить на вопрос: «Где виден свет?». Но это невозможно, да и не нужно для нашего дальнейшего развития, ибо готовых ответов и рецептов для новых поколений нет. Можно лишь указать и напомнить о том, без чего уж точно света не будет. Тем более, что сами молодые писатели этого, вроде бы, хотят, хотят знать то, «в какой точке исторического развития отечественной словесности мы находимся в настоящее время – как мы здесь оказались, куда движемся». (Андрей Тимофеев, «Новые традиционалисты как будущее русской литературы», альманах «День литературы» № 3, 2018). Если же они декларируют это из деликатности и расчёта, помня точный, но лукавый смысл пословицы – «покорное телятко двух маток сосёт», – то это только усугубляет наше общее положение…
Такое обсуждение литературы и, в частности, прозы молодых не вызывало бы никаких дополнительных вопросов во время оно, когда литература занимала своё исконное место в обществе, когда был естественный литературный процесс, а не премиально-фуршетный дурман, всё ещё буйствующий вместо него. Но коль мы переживаем исключительное, ранее не встречаемое положение и состояние литературы, когда она вытесняется из общественного сознания и изгоняется из образования, такие дополнительные вопросы возникают. Вытесняется и изгоняется же она с помощью «рынка», к культуре, а к литературе особенно не приложимого, являющегося формой их подавления. Если литературу определяет издатель, то есть исполнитель, то тогда и в мировом масштабе, как видим, отыскивается тот, кто прибирает к рукам всё информационное пространство и распоряжается им по своему усмотрению, как угодно. Тот, кто на это никем не уполномочен, и никем не избираемый. По большому счёту – это преступление, так как оно пресекает интеллектуальную жизнь общества и способствует деградации общества и народа. «Прибыль» не может определять литературу. Она может её только уничтожать… Об этом как-то и говорить неловко, так как книжное дело в советский период было одним из самых доходных.
Да и «рынок» этот какой-то странный. Если книжная «отрасль» была одной из самых доходных, а её бросили в «рынок», вроде бы, ради дохода, а он стал несоизмеримо меньше, то напрашивается «вопрос», что дело тут вовсе не в «прибыли», а в чём-то ином. Разве «рынком» и «спросом» можно объяснить то, что к примеру, мне попадается в одно и то же время «Гарри Поттер» Джоан Роулинг, книга, изданная тиражом один миллион двести тысяч экземпляров, и – А.С. Пушкин – пять тысяч экземпляров. Какой же это «рынок» и «спрос»? Это скорее духовно-мировоззренческая акция, направленная на смену нашей «исторической ориентации», что декларировали неореволюционеры девяностых годов. Это не что иное как «принудительное падение человеческого уровня» (П. Палиевский).
Всё это к тому, что тот массив текстов молодых, который мы сегодня имеем – это, как правило та литература, которая прошла неестественный отбор «рынком», который побеспощаднее всякой регламентированной и узаконенной цензуры. И не только «рынком». Дело потруднее и пострашнее, так как этот отбор, кроме «рынка», осуществляется, как точно пишет Алексей Татаринов, «господствующим состоянием ума пишущей братии» («Герой без нашего времени», «Литературная Россия», № 47, 2020). Тем «повальным сумасшествием» (И. Бунин), которое наступает всегда и неизбежно после всяких социальных потрясений… Это то психологическое состояние общества, о котором писал А. Белый: «Появись «Нагорная проповедь» в 1918 году, то и она рассматривалась бы с точки зрения «большевизма» или «антибольшевизма». С той лишь разницей, что, вместо указанных идеологем, теперь буйствуют другие мировоззренческие фетиши.
А уверены ли мы в том, что пока обсуждаем эту «рыночную» литературу, где-то не создаётся другая литература? По сути, подпольно, на последние гроши, мизерным тиражом и без всякой надежды попасть к читателям и в поле зрения литературных обсуждений. Такой уверенности у нас нет, как бы она ни была наводнена графоманскими поделками. Но даже тогда, когда автор как-то извернётся и выпустит книгу за свой счёт, она не может быть разбросанной «в пыли по магазинам», где её «никто не брал и не берёт» (М. Цветаева). И никакой «черёд» для этой другой литературы при существующем порядке вещей никогда не наступит. Автору предложат оформиться в качестве «частного предпринимателя». Всё, все пути к читателю у автора перекрыты. Не думаю, что наши законодатели не понимают, что тем самым, устраивается геноцид литературы. Никакого умысла, никакой конспирологии здесь нет, а только «господствующее состояние ума». А магазины, между тем, завалены печатной продукцией, поставляемой «рынком». Полиграфия ведь работает исправно.
Более того, автор не сможет даже сообщить городу и миру о своей книге, давшейся ему столь трудно. Из сети ему сообщат, что это «реклама». Кто-то невидимый сообщит ему, что это – спам, то есть «ненужная информация». А «В Контакте» из областных библиотек ему ответят: «Вы в чёрных списках». И он не должен задаваться вопросом, что это за «чёрные списки», и кто их составляет, а свято верить в то, что цензуры у нас «нет». Даже видя то, как повсеместно похлеще всякой идеологизированности «рынок» отбирает не то, на какую духовную высоту может подняться человек, а то, до какой низости он может опуститься. Изменение формы насилия над литературой вовсе не говорит об отсутствии такого насилия. Это якобы «нужно» читателям. А «чёрные списки» до жути напоминают «чёрные доски» из нашей трагической истории, когда на них заносились целые «непокорные» населённые пункты, отрезанные от всякого сношения с миром и обречённые на уничтожение… И это – литературный процесс?
В русской литературе было целое направление: спор книгопродавца с поэтом. К примеру, в стихах А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Некрасова… Теперь никаких споров. Какой быть литературе точно знает только и исключительно издатель и «рынок». При этом наступает анемия мысли. И неизбежная деградация общества. Но общество, подтачивающее свои духовные основы, обречено на крушение.
Итак, если мы не можем указать – где свет, то мы можем точно сказать, без чего, никакого света не будет. Просто обязаны это сделать. Но при этом, коль речь идёт о литературе, следует говорить именно о литературе, а не о проблемах нашей жизни вообще. Литературе, по недоброй «социальной» традиции революционных демократов вменяется много «задач», которые она не разрешает по самой своей природе. Ведь выполнять своё предназначение духовного просветления людей, повседневное воспринимать как часть вечного, литература может, лишь в той степени, в какой она остаётся литературой, помня, что «поэт на поприще слова должен быть так же безупречен, как и всякий другой на своём поприще» (Н. Гоголь).
Нам бы впору разобраться со своим писательским хозяйством, помня о том, что никакие «насущные вопросы» и «мировые проблемы» без этого не идут впрок, которых литература не разрешает. «Разрешать» их, как правило, начинают по недостатку литературного таланта. Результат же выходит один – и проблем не разрешают и свой голос теряют. Но этот комплекс «вождизма» прочно сидит в писателях наших. Не духовными поводырями, но именно вождями наивно и опрометчиво пытаются быть многие. Как забыть тот факт, имевший трагические последствия, что именно писатели- патриоты из самых добрых побуждений, разумеется, запустили в общество ядовитую идею о «суверенитете», «выходе» России из страны… Это же свидетельство смутного представления о том, как устроено общество, страна, мироздание…
В том, что нынешние молодые писатели, точнее часть из них, настойчиво пытаются определить себя как «новое поколение в литературе», нет ничего необычного. Это обыкновенное деление в литературе в наше время, несмотря на всю его необязательность. И если в других областях жизни оно естественно, так как организовывает и упорядочивает общество, то в культуре, литературе, мыслительной сфере вообще такая возрастная хронология выдвигается, как правило, тогда, когда других сущностных признаков для позиционирования нет. А потому деление на поколения в литературе всегда условно. Во всяком случае, основным и заглавным признаком оно не является.
Молодой, талантливый критик первой половины ХIХ века Валериан Майков (1823-1847), в связи с этим писал: «Единственный положительный признак появления в обществе настоящего молодого поколения есть появление новой, сознанной и переживаемой мысли. Лета в этом случае ничего не значат. Можно быть очень молодым и в то же время совершенно чуждым современных идей, чувств и стремлений. Можно быть очень старым летами и вместе с тем сознавать современность и чувствовать её глубоко» («Сочинения В.Н. Майкова в двух томах», Киев, 1901, т. 2). И что примечательно, В. Майков, брат поэта А. Майкова, преемник В. Белинского по отделу критики в «Отечественных записках», вступивший в полемику с «литературным генералом» В. Белинским, погибший в столь молодом возрасте, на 24-м году жизни, в качестве аргумента в своей деятельности выдвигает не, так сказать, возрастной ценз, но отстаивает эстетическую критику. Ему уж, казалось бы, подобало говорить о поколенческих различиях. Но они для него ровным счётом ничего не значили.
В сохранении его наследия принял самое деятельное участие Ф. Достоевский. Арестованный по делу петрашевцев, даже в такую минуту он помнил о нём и просил друзей вернуть матери критика, изъятый у него при обыске, том статей В. Майкова, переплетённых в книгу. В наше время указанный двухтомник В. Майкова так и не был переиздан. Кого только не издавали и не переиздавали, но талантливого критика так и не переиздали. Кажется, единственным изданием так и оставался небольшой, не лучшим образом составленный том «Литературная критика» (Л., «Художественная литература», 1985). Между тем, с именем Валериана Майкова был связан очень важный период в русской литературе, когда решался вопрос о том, по какому пути она пойдёт – по «социальному», связанному прежде всего с В. Белинским и его последователями, или же по «эстетическому», связанному с В. Майковым, Ап. Григорьевым, Н. Страховым и другими писателями. Точнее было бы сказать – по какому пути пойдёт толкование русской литературы и её представление в общественном сознании. В конце концов, возобладало позитивистское, материалистическое, прикладное воззрение на литературу. То есть, возобладала не Пушкинская традиция («Пушкин – наше всё» – Ап. Григорьев), а «традиция» ниспровергателей Пушкина. Разумеется, под знаком разрешения «насущных вопросов» самой жизни, что не могло не выродиться в вульгарный социологизм, ни вопросов жизни, ни проблем литературы не разрешающий.
И что примечательно и очень важно, имеющее самое прямое отношение и к нынешней ситуации в литературе, к её положению в обществе и её состоянию. Естественное противостояние между почвенниками, славянофилами и либералами, западниками, как говорили тогда, направлений в литературе, что и двигало, развивало её, остающееся неизменным и до сего дня, проходило не по различиям взглядов на пути развития общества, страны, разрешения насущных проблем, при постоянной декларации именно этого, а по взгляду на природу художественного творчества вообще и на природу литературы в особенности. Теперь, когда идеи тех и других получили полное развитие, обернувшись теми или иными событиями, когда тексты всех известны, можно сказать, что почвенники отстаивали духовную, образную природу литературы, западники же, по сути, её игнорировали, видя в ней, лишь некое украшательство, без которого можно вполне обойтись. Видели в литературе силу «служебную», лишь средство для разрешения «насущных вопросов» жизни, «реализм», понимая под ним натурализм. Революционно-демократическая критика ополчалась, прежде всего, на «художественную отвлечённость». Почвенники же и те, кто не мог стоять «ни под каким знаменем», художественность связывали с народностью, и в снизвержении её видели снизвержение Неба на Землю. Ап. Григорьев, видевший в трудах Н. Чернышевского нечто, «оскорбляющее всякое эстетическое и историческое чувство», из которого выйдет нечто «смешное и хуже Вавилонского столпотворения», писал в письме к А.Н. Майкову 24 октября 1860 года: «К церкви мы ближе, чем к социальной утопии Чернышевского, в которой нам остаётся только повеситься на одной из тех груш, возделыванием которых стадами займётся улучшенное человечество». Камнем же преткновения, причиной этих споров было понимание природы искусства, о чём Ап. Григорьев писал, к примеру, А.Н. Кошелеву 25 марта 1856 года: «Главным образом мы расходимся с вами во взгляде на искусство, которое для вас имеет значение только служебное, для нас совершенно самостоятельное, если хотите – даже высшее, чем наука».
Но удивительно стойкая закономерность проявлялась в этом отрицании западниками всякой художественной «отвлечённости». Она неизбежно влекла за собой переделку внешних обстоятельств, «мешающих» человеку, а потом и «улучшение» самого человека. Отрицание художества влекло за собой отрицание народности в литературе: «Будет самая дерзкая борьба за поэзию, за народность, идеализм против всякого социалистического и материалистического безобразия» (Ап. Григорьев).
Заметим, что ни о каких политических предпочтениях в основном речь ещё не шла, как и не шла речь о «патриотизме» и о «космополитизме». Речь шла о понимании самой природы литературы, ибо было стойкое представление о том, что «непонимание искусства составляет здесь явление, параллельное глубокому непониманию жизни» (Н. Страхов).
Преобладание получило, как известно, «социальное» представление о литературе, выродившееся в своём развитии в позитивистское и материалистическое. То есть, в представление, в принципе не в состоянии постичь творения духа. До такой степени, что новые поколения писателей уже понять не могли, о чём это писал А. Блок: «Великий вопрос о противоречии искусства и жизни существует искони». Таким «великим вопросом» они уже не задавались. И не задаются. Да и как было устоять. Как было сохранить этот мерцающий огонь, «что просиял над целым мирозданьем» (А. Фет), если с младых ногтей и со всех сторон внушалось нечто прямо противоположное: «Общество может заниматься искусством только тогда, когда все члены его сыты. И пока все члены не сыты, не может быть настоящего искусства» (Л. Толстой, Дневники 1895-1910). Да ещё освящённое непререкаемым авторитетом. Хотя вся история русской литературы говорит как раз об обратном: «сытые» как раз и не создают «настоящее искусство»: «Не следует давать имя искусства тому, что называется не так» (А. Блок).
Как устоять, если такое «социальное», а, по сути, материалистическое понимание литературы было зорко оберегаемо. Как только кто-либо из литераторов попытается обратить внимание на саму природу литературы, пытаясь отвратить её от вульгарного социологизма, ему тут же выдвигается в качестве неоспоримого аргумента, что это, мол, «искусство для искусства». Никакой это, конечно, не аргумент, а своеобразная уловка снизвезти литературу с её духовных высот в «саму жизнь», считая это великим благом. На это можно сказать разве что дневниковой записью А. Блока 1920 года: «Я боюсь каких бы то ни было проявлений тенденции «искусства для искусства», потому что такая тенденция противоречит самой сущности искусства и потому что, следуя ей, мы, в конце концов, потеряем искусство». Что и происходит теперь на наших глазах: теряем литературу… Литература же, если и разрешает вопросы жизни, то не наглядно-показательно, а в конечном итоге, и то, лишь при условии, что она остаётся литературой… Но каждый ли устоит от обвинений в «художественной отвлечённости» и от отхода от «самой жизни»? Хотя ещё тот же Валериан Майков писал, словно предвидя эти подзатянувшиеся бесплодные полемики о природе литературы: «Как ни губительно большею частью влияние внешнего мира на развитие человека, всё-таки оно одно вызывает к деятельности дремлющие в нём силы».
«О нашей умственной и нравственной самостоятельности…»
Спор ведь был не только о направлениях в литературе. А о самом важном и в литературе, и в жизни. Об этом Ап. Григорьев писал Н. Страхову 18 июля 1861 г. из Оренбурга, куда он определился учителем Неплюевского кадетского корпуса, «учить киргизов», как он сам говорил, лишь бы только не участвовать в таком «литературном процессе», который равно губителен и для литературы, и для жизни: «Есть вопрос и глубже и обширнее по своему значению всех наших вопросов – и вопроса (какой цинизм?) о крепостном состоянии, и вопроса (о ужас!) о политической свободе. Это – вопрос о нашей умственной и нравственной самостоятельности». Видимо, интуитивно осознавая, что для своего позиционирования недостаточно определения «новое поколение в литературе», где ни «новое», ни «современное» не спасает, молодые писатели добавляют к этому: «новые реалисты», «традиционалисты». Но преднамеренная установка на «современность», которую можно постичь и по другим, более надёжным источникам, чем литература, оборачивается такими поделками «современного искусства», которые никакого отношения к искусству не имеют, ибо «несовременного искусства не бывает» (А. Блок). Если, конечно, это искусство. Само определение «современного искусства» уже содержит в себе смысл, что это – не искусство, а нечто иное. Как, впрочем, и преднамеренная установка на «новизну» в искусстве и в литературе ни к какой новизне не приводит: «Никакого нового искусства не будет. Оно вечное, как душа человека. Мечты о новом искусстве – судороги, истощённого германо-романского мира» (Ап. Григорьев). Совершенно очевидно, что всякий писатель, входящий в этот мир, должен соотносить себя не с тем или иным направлением, партией, но главным образом с литературной традицией, с той духовной преемственностью, без которой истинного литературного творчества не бывает. В нашей нынешней ситуации в литературе это тем более необходимо, что в предшественниках, в писателях послевоенного поколения шёл такой непростой, такой трудный процесс возвращения к русской литературной традиции после революционного крушения страны начала ХХ века и разгрома литературной традиции. И весь вопрос теперь состоит в том, насколько способны молодые писатели продолжить этот процесс или же после нового потрясения вернутся к «социальному», то есть, позитивистскому и материалистическому представлению о литературе.
Поколенческий подход – это, конечно, информационная уловка. И она была бы хоть в какой-то мере оправданной, если бы нынешних «отцов» и «сорокалетних» разделял какой-то общественный разлом. Но катастрофа произошла в 1991-1993 годы, когда «отцы» были «сорокалетними», как теперь они. И все ещё продолжается. Некоторые признаки преодоления её последствий ещё нельзя назвать «сменой вех», то есть, восстановлением исконной традиции. Таким образом, сложилось беспрецедентное трудноуяснимое положение, когда «отцы» и «сорокалетние» оказались, несмотря на возраст, как бы в одном поколении, в одной литературной лодке… Кроме того, в поколенческом делении таится ловушка, ибо с этого начинается противопоставление себя обществу, народу, миру, отпадение от Бога. Ведь это – отпадение и от заповеди о почитании родителей, «чтобы продлились дни твои на земле». Словно не замечается, что такой путь к самоутверждению не приводит, так как речь идёт о продлении дней «твоих», а не родительских.
На момент катастрофы литературу определяли писатели довоенных лет рождения, те, которых всё ещё называют «деревенщиками», представителями «тихой лирики», поскольку эстрадная поэзия не удержалась ни на площадях, ни в душах; те, которым теперь, кто ещё остался, далеко за восемьдесят. Нынешнюю информационную литературную картину всё ещё представляет набор их «репутаций», приобретённых в советский период, когда, собственно тексты, вроде бы, и необязательны. К ним-то теперь и обращаются «сорокалетние», их традиции, вроде бы, и намерены продолжать: «И современная литература не могла появиться на пустом месте, не может не быть связанной с последним мощным явлением в русской литературе – «деревенской прозой» 60-80-х годов», связанным с именами Валентина Распутина, Василия Белова, Виктора Лихоносова, Фёдора Абрамова, Виктора Астафьева, Евгения Носова (Андрей Тимофеев). Но такой списочный экивок в сторону предшественников, скорее – этический, больше из приличия, чем, по существу. И потом – это ведь не «отцы» нынешних «сорокалетних», а «деды». А «отцов» они не заметили, тех, кто остался из них, кому сегодня за семьдесят, составивших интересный период в литературе. Не заметили потому, что к тому времени, когда «отцы» были «сорокалетними» началось вытеснение литературы из общественного сознания и изгнание её из образования, и они, как бы в литературу и не вошли. И теперь у них оказались общие проблемы с детьми. Таким образом, обращаясь к последнему мощному явлению в русской литературе нынешние – «сорокалетние», хотели того или нет, демонстрируют свою литературную безотцовщину… Если никуда не вошли отцы, могут ли куда-либо «войти» они?.. Нет, разумеется. Вот почему первейшей задачей нынешних молодых писателей должно было бы стать возвращение к литературной традиции. Когда художественную, образную реальность начинают по обывательски понимать, как «вымысел», как «неправду», как «художественную отвлечённость», менее драгоценную, чем «сама жизнь», когда её отбрасывают в угоду позитивизму и материализму, это значит, что в образованной части общества и в народе произошла страшная трагедия разрыва преемственности. Да и «дедов» теперь им предстоит перечитать не списочно, а внимательно. Это и будет означать следование традиции. При этом у них возникнет, не может не возникнуть немало вопросов. Ведь на вопрос о том, а выполнили ли «деды» свою миссию, прежде всего осмысления происходящего, утвердительно и безоговорочно, к сожалению, ответить нельзя. Для этого было у «дедов» много причин – голодное военное детство, трудно давшееся образование, совершенно запутанная мировоззренческая и идеологическая ситуация в обществе. Всё так. Это не только их беда, но теперь и наша общая. Это не укор, они и так сделали немало. Но если бы они исполнили миссию осмысления своей, такой непростой эпохи, нового революционного крушения страны в девяностые годы могло бы и не произойти…
Они, живя в обезбоженном обществе, и классику скорее просто «прошли», чем постигли, подгоняя её под свои воззрения и убеждения, приобретённые на таких непростых перепутьях своего времени.
Вот один характерный пример из дня сегодняшнего: «Достоевский сделал «Преступление и наказание» с точки зрения человека, который хочет восстановить справедливость при помощи убийства старухи-процентщицы» (Андрей Кончаловский, «Завтра», № 51, 2020). Увы, не этого хотел этот человек, и не поэтому убил старуху. Об установлении справедливости он как раз и не помышлял. Можно ли с помощью таких школярских представлений о русской литературе осмыслить драму ХХ века, когда даже до сих пор не написана внятная, доступная большинству мировоззренческая история советского периода истории? Нет, невозможно. И главное, – «осмысливают», как могут и так, словно не было глубоких исследований об этом, словно Д. Мережковский не писал об этом, сравнивая Ф. Достоевского с Л. Толстым: «Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники». (М., «Республика», 1995).
Понятно, что поколению А. Кончаловского уже, видимо, невозможно уразуметь то, что всякая революция – это, прежде всего и главным образом, явление духовное, что никаких социальных проблем она не разрешает по самой своей природе. Что человек с революционным, а не традиционным типом сознания действует так, как он действует, не потому, что его душа страданиями человеческими уязвлена стала. Это, как правило, его самооправдание. Он иначе просто действовать не может, чтобы заявить о себе в этом мире. И Раскольников убивает старуху в «Преступлении и наказании» не потому, что хочет восстановить справедливость, а потому, что Наполеоном хотел стать: «Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил…». Но ведь А. Кончаловский на таком упрощённом представлении, на этом, говоря словами А. Блока, «гуманистическом тумане» выстраивает целую концепцию, пытаясь вразумить зрителей. На таком уровне предлагает осмысливать трагедию миновавшего века. При таком «осмыслении» повторению трагедий не будет конца. Таких же точно, разве что в разных идеологических обёртках.
О «Наполеоне», о «Париже», об «Уроках французского» в русской литературе и жизни – ниже и подробнее, поскольку это обширный и важный мировоззренческий аспект.
Представляя книгу Романа Сенчина «День без числа», в предисловии к ней Вячеслав Огрызко отмечал, что от его рассказов он «поначалу испытал шок не шок, но точно какое-то недоумение» и что ему «сильно не понравились персонажи сенчинской прозы» (М., «Литературная Россия», 2006). Казалось, что оценка опытов молодого автора была убийственной: «И где Сенчин таких уродов отыскал? По каким помойкам он таскался»? После такой уничтожающей оценки действия издателя могли быть разными и вовсе не обязательно отбросить рукопись и не издавать её. Он её издаёт. Но очень примечательно, что стало главным аргументом для этого, что издателю «по трезвости стало ясно»? Оказывается, то, что это – все «из жизни»: «Всех этих персонажей Сенчин нашёл не в трущобах. Ими уже давно переполнены почти все городские дворы… Просто многим из нас было очень удобно ничего такого не замечать. Жить ведь в придуманном мире куда легче, чем каждый день не то что излечивать, хотя бы вскрывать язвы общества». И стыдит тех, кто этих язв, якобы не видит. Кто не хочет отбрасывать «придуманный мир», «вымысел чудесный», без которого литературы не бывает. Словом, надо «громить пороки смело» во исправление этого мира, утонувшего во зле, хотя таким способом мир не исправляется, а зло же только приумножается. А «уроды» и «помойки» только оправдываются. Убеждать писателей в том, что литература так вот напрямую «жизнью» не поверяется, как-то неудобно. Это в читательской среде не всегда уместно. Но нести такую «пургу», такую демагогию среди литераторов в обсуждении литературы и вовсе не простительно. На это можно сказать разве что словами Н. Гоголя: «Прежде чем приходить в смущение от окружающих беспорядков, недурно заглянуть всякому из нас в свою собственную душу». Да и сам великий поэт, страстно призывавший громить пороки смело, потом разочаровался в этом, признавая, что таким литературным путём это не возможно, ибо «то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Ну а предпочтение настоящего мира «вымышленному», это – попытка небесное снизвергнуть на землю, так как «Не то, что входит в уста оскверняет человека. Но то, что выходит из уст оскверняет человека» (Евангелие от Матфея, 15:11). То есть, не самой способностью видеть безобразия жизни определяется писатель, а отношением к ним. Тем, отравляет ли он свою душу ими, соглашается малодушно с ними, отворяя врата им, или же отвергает их, преграждая им путь, зная им цену и природу их.
Читая нынешних молодых писателей, меня подчас охватывало отчаяние, которое можно выразить разве что строчками М. Лермонтова: «Поверьте мне: судьбою несть / Даны нам тяжкие вериги./ Скажите, каково прочесть/ Весь этот вздор, все эти книги, – /И всё зачем?, – чтоб вам сказать, / Что их не надобно читать». И задавался вопросом: «Не говорю зачем он пишет, /Но для чего читает он?» (Е. Боратынский). Или нынешние «сорокалетние» не читают созданного до них, а только пишут? Не читают не печатной продукции вообще, а вершинных творений русской литературы.
«Новые нигилисты»
Самоопределение молодых писателей «новыми реалистами» с убеждением, что «реализм» – это нечто всегда положительное и беспроигрышное, их текстами не подтверждается. Скорее их можно назвать «новыми нигилистами». С полным набором признаков нигилизма как «отрицания всяких сложившихся форм жизни» (Н. Страхов), как «уродцев российской цивилизации» (Н. Лесков). И главное здесь, как и всегда, в нигилизме – безверие и безбожие: «Мы живём уже не в первозданном мире каким он был задуман Творцом, а в целиком сконструированной человеческой реальности» (Михаил Бойко). Это – из той же книги Р. Сенчина, вышедшей в 2006 году от Рождества Христова, что само по себе уже свидетельствует о том, что иного, параллельного, «сконструированного» мира нет. Если он есть, как считает молодой бойкий литератор М. Бойко, пусть назовёт его имя. Но он этого сделать не сможет, так как такого имени нет. Были и есть попытки разрушить естественный Божий мир. Были и есть попытки отрицания духовной сущности человека, оставляя за ним лишь тварную природу. Слава Богу пока безуспешные.
Вот новость – отрицание не только существующего мира, но и своего существования. Но это вовсе не новость, а трагедия личности. Но не катастрофа мира: «Отказываюсь – быть… На твой безумный мир/ Ответ один – отказ» (М. Цветаева). Такой отказ заканчивается печально. Но мы рассчитываем всё-таки жить. Или нет? В заметке «О списке русских авторов» в 1919 году, во время ещё более страшное чем наше, А. Блок писал: «Однако мы надеемся, что мы – люди не только сегодняшнего дня. Именно потому мы считаем, что не имеем права суетиться в дыму пожара, который нас окружает, среди чёрных груд шлака людского, которым засыпана земля. К тому же, наследие, которое мы получили, есть, к счастью, наследие духовное, которое в огне не горит». А мы добавим, что это то наследие, которое и в воде не тонет, которому не страшны никакие затопления. Роман Сенчин пишет «Зону затопления» по образцу «Прощания с Матёрой» Валентина Распутина, чего не скрывает и даже посвящает ему свою повесть: «Валентину Григорьевичу Распутину», не боясь прослыть подражателем и эпигоном. Почему? Потому, что, вступая даже в полемику со «старым писателем», через своих персонажей, он тем самым говорит, что Матёру предшественники уберечь не смогли, а вот как уберечь теперь от затопления Пылёву, он знает. А потому чрезвычайно любопытно сравнить «Прощание с Матёрой» с «Зоной затопления, которую вполне можно было и точнее было бы назвать «Прощание с Пылёвой». Не сюжеты их, очень сходные, а их мыслительную, метафизическую основу. То, как они представляют образ этого мира, а также – смысл и значение происходящего, изображаемого в их повестях.
И «старый писатель», и «новый реалист», наиболее активный представитель «нового поколения в литературе», видимо, интуитивно избегая уж абсолютного бытописательства, изображают затопления не просто как наводнения, но как великий всемирный Потоп. Правда, мимоходом, по дежурной что ли привычке, не придавая особого значения этому уподоблению.
В «Зоне затопления» «следы великого потопа» философски замечает Геннадий – «тракторист, ленивый, точнее, не любящий работать руками». И такое «упоминание о потопе было к месту, и все уважительно закивали». В повести «Прощание с Матёрой» Матёра – это библейский Ковчег. Там собралось «всякой твари по паре» (В. Распутин). Как, вроде бы, и в книге Бытия: «От всякой плоти по паре, чтоб они остались с тобой в живых» (6:19). «Плоти», «твари» – какая разница, всё едино. Для писателей «реалистов» это особого значения не имеет. Это тот самый «реализм», ныне расцениваемый как безусловное достоинство, о котором писал Ап. Григорьев в письме Н. Страхову 21 августа 1861 году, анализируя книжку «Мир Божий» некоего Алексея Разина: «Эта книжечка – крайний предел реализма последних 15 лет, погубившего гуманное и классическое образование даже в гимназиях. Нет, друг! С реалистами пожалеешь даже о семинарской схоластике». Это тот «реализм», в смысле позитивизм и материализм, не признающий духовной природы человека, после которого остаётся вытоптанное или выжженное человеческое поле. Духовное поле, после чего и реальная жизнь приходит в упадок.
Но постойте, может возразить внимательный читатель. Ковчег – его замысел и даже сама «конструкция» его были даны Ною Господом. И предназначался он для спасения рода человеческого. И если Матёра, которая вскоре будет затоплена – это и есть Ковчег, то какое же тут спасение? Подлежащая затоплению Матёра быть Ковчегом уж никак не может. Критик В. Бондаренко, имеющий репутацию «патриота», в таком представлении о мироустройстве, не только ничего необычного не видит, но и оправдывает его, соглашаясь с тем, что не только Матёра, но и вся Россия должна быть уничтожена: «Это прощание со старой Русью, а, может быть, вообще с Россией, уходящей в прошлое… Мифический образ горящей и тонущей России» (В. Бондаренко, «Русская литература ХХ века», М., «Российский писатель», 2011). Как и почему во всемирном Потопе должна утонуть и исчезнуть только Россия, а другие страны и народы уцелеть, это известно, только таким и подобным записным «патриотам». И как вообще уход «в прошлое», в небытие его Родины, России представляется и автору «Прощания с Матёрой», и критику, увидевшему в его повести такой смысл?.. Это ведь вовсе не пророчество, а неразличение лика своей Родины, по причине неразличения мироустройства вообще.
Но почему, в силу каких причин Россия должна погибнуть в этом Потопе, поминаемом и в повести «старого писателя», и в повести молодого «сорокалетнего»? Да ни по чему. Просто должна погибнуть и всё. Потому что неразумное «начальство» удумало по глупости своей строить электростанцию, а значит и – водохранилище.
Но Господь посылал Потоп на род человеческий не беспричинно, а в наказание людям за их отступничество, за то, что «земля растлилась пред лицом Божиим, и наполнилась земля злодеяниями», «вот она растленна: ибо всякая плоть извратила путь свой на земле» (Бытие, 6; 11, 12).
А жителям Матёры, Пылёвы, России в целом, им за что послан Потоп? За «растление», за то, что они «извратили путь свой на земле»? Об этом в повестях писателей не говорится. Хотя там Потоп – этот же всемирный, но посылаемый не Богом, а «начальством». Это не гнев Божий, это гнев «начальства»: «Но ведь не природное бедствие надвигалось на деревню и на весь этот край, а рукотворное. Остановимое» (Р. Сенчин). Нет, не на небе было решено, а «наверху было просчитано, что будущее водохранилище затопит место, где находится земля». Но вот уже от «Прощания с Матёрой» (1976 г.) до «Зоны затопления» прошло около полувека. И «начальство» уже сменилось. А Потоп всё ещё не прекратился. А ведь за сменой неразумного «начальства» в «Прощании с Матёрой» предполагалось и прекращение Потопа. Не вышло. Видимо, новое «начальство» оказалось ещё более неразумным. Или причины этих нескончаемых бедствий в чём-то другом? Значит, главный пафос «Прощания с Матёрой» состоял в призыве сменить начальство? И всё? Видимо, это закономерный результат преобладания «революционных», а не традиционных, народных ценностей в советскую эпоху.
Поминать же, «глухое советское время» при не прекратившемся Потопе и вовсе неуместно, так как является оправданием его продолжения. Как видим, автор понимает этот мир, как устроенный «начальством», а не Богом.
В связи с этим потоплением, исчезновением Русской земли, её погибели, нельзя не задаться теперь вопросом: а как вообще это соотносилось тогда с действительностью, с реальной жизнью? Только-только закончилась эпоха революционных катастроф и потрясений, когда «вековечное» действительно «мчало в тартарары» (В. Распутин). Не все раны этих катастроф ещё затянулись, особенно в душе и сознании. Победно закончилась Великая Отечественная война, самое грандиозное событие ХХ века, во всяком случае для нас. Событие, по своему значению противоположное революционному крушению страны начала ХХ века. И вдруг опять «всё» должно «лететь в тартарары»… Это никак не было мотивировано. В повести просто смоделирована новая, грядущая катастрофа: Потоп, но без Бога, Ковчег, но – без спасения.
И вот безгрешных жителей снова топит, снова уничтожает коварное «начальство». А сами люди в этом как бы никак и не участвуют, являясь только жертвами.
«Без художественных соплей»…
В повести Р. Сенчина Потоп – уже без ковчега. Не как «сооружения», а как символа спасения. А вот В. Распутин о Ковчеге помнил крепко, всю жизнь. И это он подтвердил в известной речи «Новый ковчег». Не Ноев, а «новый». На этот раз Ковчег представился писателю льдиной, «невесть как занесённой в тёплые воды»: «Наша льдина – это новый ковчег». Опять – символ не спасения, а погубления. Ведь льдина истаивает в «тёплых водах». Но в «тёплых» ли? Разве там, где великий Инквизитор оказался прав, где все эти «не убий», «не укради», где нет ни добра, ни зла, «всё это заметно перестаёт быть основанием жизни» – это «тёплые воды»?.. Новая «оттепель»? Нет, это – не тёплые воды. А зло может восторжествовать лишь тогда, когда мы признаем его правоту. Ведь новых ковчегов не бывает. Есть один и единственный, первый и последний. Здесь же важно отметить тот поразительный и закономерный факт, что для того, чтобы признать торжество зла, – «победили не мы», – надо было отказаться от литературы, от художества и обойтись «без художественных соплей» (В. Распутин)…
«Новый ковчег» – это замысел каинитской цивилизации. Когда сама природа человека, сам человек стал препятствием на пути «прогресса», он оказался «лишним». Была предпринята попытка создания «нового человека», вопреки тому, что имя человеку уже дано – «человек». И другого имени у него нет: «И сотворим себе имя» (Быт. 11: 4). «Новый человек», «новый ковчег» это мир без человека, то есть сатанинский замысел…
Всё это в нашей литературе уже было. Революционно-демократическая литература разночинцев второй половины ХIХ века, литература «без прикрас», как в жизни, обернулась на самом деле духовным и интеллектуальным падением, и как итог – социальными потрясениями. Правда художественная, образная в произведениях изящной словесности и есть правда жизни. Самой по себе правды как «в жизни», в литературе не бывает. Потому что художественность – не украшательство, а способ проникновения в суть вещей. «Правильная эстетика» о том, что «художественная деятельность не имеет в себе самой какого-то особого высшего предмета» (В. Соловьёв), а лишь служит «общей жизненной цели человечества» оказалась неправильной, так как в конце концов уничтожала саму литературу. Иначе, как видим, намереваясь изображать одно, автор изображает совсем другое. Литература оказывается умнее нас и не терпит насилия над собой…
В. Распутин впал в измену. Нет, не скажу, что он предал, общество, народ, страну. О таких вещах мы судить не можем, так как жизнь человеческая так устроена, что первые бывают последними, а последние первыми. Но изменил своему призванию и своему таланту, не вполне поняв, что талант – всё-таки не право, а обязанность. Изменил самой природе литературы, решив, что можно обойтись «без художественных соплей». То есть – всё, чем он занимался до этого, всю жизнь, вдруг почему-то в его понимании стало не более как «художественными соплями». Но ведь по большому счёту, писатель и приходит на такой час, когда наступает нетвёрдость умов и прострация душ, ибо помощь его нужна не здоровым, но больным. Это, конечно, трагедия выдающегося человека и наша общая беда.
Логика такой «измены» не столь уж сложна. Проследим её. К примеру, поэт и редактор Валерий Дударев писал: «Сегодня, основной критерий оценки автора – способность оказаться в нужное время в нужном месте. Никакой талант в расчёт не принимается» («Литературная газета», № 47, 2020). А что собственно случилось, что талант и тексты, стали для «писателя» необязательными? А ничего не случилось. Просто тем, у кого нет таланта, маргиналам, может быть, и хорошим людям, но не распознавшим своей планиды и своего призвания, писателями тоже захотелось быть. И поэт вместо того, чтобы сказать, что это не так, что жизнь устроена иначе, вдруг соглашается с этим авантюризмом. Вне зависимости от причин такого соглашательства – будь то житейский расчёт, слабость характера или нетвёрдая вера в своё дарование, – в любом случае это из-мена себе. И не только себе… Но в таком случае встаёт вопрос: а что стало критерием оценки писателя, если не его талант и не его самобытность? Очевидно, что не определение меры своего таланта, а самоопределение в обществе, желание «писателем быть» в общественном сознании. По сегодняшним временам – фиглярствование во писательстве… Но ведь это вещи несоизмеримые: быть писателем, нести свой крест без роптания и писателем слыть, казаться. Это и есть причина всех нестроений, той крамолы, известной со «Слова о полку Игореве», когда князья про малое стали говорить «се великое», что это великое…
Поражает и неистовое стремление молодых писателей к самоутверждению. Стремление понятное и в определённом смысле естественное. Но оно не может быть основным, главным и единственным. Тогда невольно возникает вопрос: а в должной ли мере они представляют куда именно стремятся, представляют ли участь истинного писателя, особенно у нас в России: «Горька судьба поэтов всех племён,/ Тяжеле всех судьба казнит Россию». (В. Кюхельбекер); «Три первостепенных поэта: Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, один за другим, в виду всех, были похищены насильственной смертью, в течение одного десятилетия, в поре самого цветущего мужества, в полном развитии сил своих, – и никого это не поразило: даже не содрогнулось ветреное племя» (Н. Гоголь).
Всё – и «старый писатель» в «Зоне затопления», и реальный писатель признаёт своё поражение перед силами зла, так как никакого выхода из этого положения не находит. Словно зло не пребывает в этом мире извечно, а выпало только на его долю. Автор же «Зоны затопления» такой выход находит. Он декларирует его через своего героя Алексея Брюханова, который вступает с писателем в спор. Сначала – на мировоззренческом уровне. А потом упрекает и его, и современников его уже, так сказать, на практическом уровне за то, что они не предотвратили катастрофы. А как следовало бы предотвратить, он теперь уж точно «знает»: «И никто из писателей, сочувствуя, сострадая, не взял и не сказал: «А давайте не уйдём. Останемся. Не имеют они человеческого права гнать людей со своей родины… Заяви они, что остаются в деревне, и там бы, наверху, перепугались».
То есть, причина бедствия опять-таки, видится только и исключительно в неразумности «начальства». А потому и спасение виделось во взывании к нему, с наивной верой сделать его разумным.
Герой повести негодует на «старого писателя», журчащего с телеэкрана: «Подошло время негодности этого мира». Но «в негодность мира Алексей уж точно не верил. Наоборот». Но вот сегодня исследователи всё настойчивее говорят о широком явлении «кризиса нашего мироустройства». Точнее было бы сказать, что это не «кризис мироустройства», а кризис нашего понимания мироустройства. Когда приходит такое потрясение, оно поражает сознание всех без исключения – и тех, кто «наверху», и тех, кто «внизу». Так не бывает, что сознание одних беда поражает, а сознание других оставляет в неизменности. Ведь и для тех, кто – «наверху» эта «зона затопления» тоже является родиной. И тем не менее они её уничтожают. В силу каких доводов, аргументов, причин, наконец, – верований? Постижение этого и должно было бы стать главной задачей писателя. Этого мы и не находим в повести «Зона затопления». Есть лишь то, что какие-то «нехорошие» люди почему-то уничтожают хороших и безгрешных. Иными словами, изображение трагедии не затрагивает собственно духовной сферы, оставаясь вполне «реалистичным». Признаётся лишь враг видимый. Не тать в нощи, не враг полуденный, но – зримый. Но истинный враг всегда незримый: «Их винтовочки стальные на незримого врага» (А. Блок, «Двенадцать»). Зловещие картины перенесения праха родных с деревенского кладбища в посёлок. А ещё не менее зловещий факт – появляются «поджигатели», надо полагать, «утилизирующие» остатки деревни перед её затоплением. Неужто люди, поджигающие свои собственные дома, всего лишь бесстрастно исполняют волю своего неразумного «начальства»? А, может быть, с ними произошло нечто такое, что, совершая это, они уверены в том, что творят благое дело?.. Не об этом ли в стихотворении А. Блока «Друзьям»: «Что делать! Ведь каждый старался/ Свой собственный дом отравить». А произошло это тогда, когда – «Друг другу мы тайно враждебны,/ Завистливы, глухи, чужды». Вот причина бед и катастроф: духовное падение человека. А безобразия, в которых трудно уловить какую-то логику, уже следствие этого главного бедствия.
Надо отдать должное Роману Сенчину. Его «Зона затопления» – не эпигонство и не повторение «Прощание с Матёрой». Хотя во многом и подражательна. В своей повести он всё же затрагивает важные аспекты нашего нынешнего бытия и состояния человека. Но происходит это интуитивно, как бы помимо его воли. Точнее – вопреки им изображаемого и декларируемого, пробиваясь сквозь его преднамеренный нигилизм. Считать это преодолением нигилизма никак невозможно. Скорее это послушное следование ему, потому что так заведено, потому что таково настроение умов, что это считается «прогрессивным». Потому что для многих, если не большинства молодых писателей войти в этот мир расхожих понятий, соответствие ему и является целью творчества. Не по-новому взглянуть на общепринятое и распространённое, но – следование ему.
В повести отмечается, что исход людей из деревни начался задолго до предполагаемого затопления её. О, это было широкое движение в послевоенный период нашей истории, когда в общественном сознании стало преобладать мнение, что город – это «хорошо», это прогрессивно, там – культура, а деревня – это плохо, низко и даже постыдно. Происходило это, конечно, не само по себе, не в силу каких-то объективных обстоятельств. Чего стоила только программа с объявлением деревень «неперспективными». И не только пропагандистская программа, но и практическая, по ликвидации, снесению деревень. Всё это мотивировалось приобщением к цивилизации и культуре. Намерения были, вроде бы, добрыми, но оборачивалось это в конце концов не приобщением к «передовой» культуре, а утратой своей природной культуры и как результат – мерзостью запустения.
Никто никого, конечно, насильно в город не угонял. Наоборот, молодые люди сами стремились в город, дабы приобщиться к благам цивилизации и состояться в этой жизни. Как понятно, уезжали самые способные и одарённые. Долгое время этот исход казался, да и был, благотворным. Ведь большие массы людей получали образование, включались в научную, производственную и культурную жизнь. До какого-то определённого предела, пока такое настроение умов и, проводимая, согласно им, политика в отношении села, не обнажили своей порочности.
По самому высокому счёту такое движение из села в город имело под собой каинитскую духовно-мировоззренческую основу. Когда каинитский тип личности, как символ богоборчества, стал в обществе преобладающим, обнажилась вся его разрушительная природа. В результате этого движения сформировался, а точнее возобновился в русском обществе своеобразный тип человека, утратившего связь с народным самосознанием или, как говорили ранее, с «почвой». Тот тип, о котором говорил в своей знаменитой Пушкинской речи 1880 года Ф. Достоевский. Это тип «несчастного скитальца в родной стране», «русского бездомного скитальца», который «не у себя, он не дома». Единственным выходом, спасением для него оставалось «смиренное общение с народом». В нашем же случае, в условиях обезбоженного общества и атеистической идеологии таким спасением становилось, прежде всего, возвращение к своей исконной народной вере.
Скитальцы в родной земле
В повести Романа Сенчина такой тип человека назван «болтающимся», ставший таковым в результате революции девяностых годов. По библейским же представлениям его точнее было бы назвать шатающимся.
Бог не изгонял Каина. Он сам ушёл строить город, обвиняя Бога: «Вот Ты теперь сгоняешь с лица земли, и от лица твоего я скроюсь, и буду скитальцем и изгнанником на земле» (Бытие, 4:14). Причина его ухода была в нём самом, а не во внешних обстоятельствах. Он отпал от Бога: «Шатающийся (шаткий) и сетующий – это никак не «изгнанник и скиталец» (Е.А. Авдеенко, «Тема «Каин» в современном мире», М., издательство КЛАССИС, 2014). И Потоп – это катастрофа. Но точнее было бы сказать, что это продолжение катастрофы, которая началась тогда, «когда всякая плоть извратила путь свой на земле». Здесь не место объяснять, что это значит. Важно отметить, что Потоп был не беспричинным.
В «Зоне затопления» Романа Сенчина Потоп – без ковчега, то есть без всякой надежды на спасение людей. С этим связано и то, что его герои всё время порываются куда-то убежать: из деревни, из посёлка, из этого мира, погрязшего в грехах и безобразиях… Примечателен в этом смысле финал повести. Игнатий Андреевич, верующим себя не считающий, на Пасху идёт вместе с внуком на городское кладбище, куда уже перенесены из деревни родные могилы. Но на реке случается затор, и вода идёт на кладбище. Потоп продолжается: «Уходить надо. Бежать». Но бежать некуда… Этот, вечно убегающий куда-то человек, шатающийся, он из Пылёвы ушёл не только потому, что она подлежала затоплению, а потому, что не убегать он не может. Он из деревни ушёл бы вне зависимости от того будет она затоплена или нет. Он уходит, убегает потому, что он таков – шатающийся, без веры, без твёрдой опоры в жизни. Он убегает, хотя бежать некуда. А о Ковчеге, как символе спасения он не знает, даже не подозревает о том, что он есть…
Тип человека, персонажа Р. Сенчина, вечно, неведомо куда убегающего, конечно, соотносим с образом скитальца в русской литературе. Того скитальца, которого распознал в творениях А. Пушкина Ф. Достоевский. Облик его он отметил в своей знаменитой речи, как «вечно страдающего», но всё-таки – «отрицательный тип наш», что это «болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом». Это облик «несчастного скитальца в родной земле», вечного пилигрима. Но этому образу в народном сознании противостоит иной тип, «прощальной рукой», машущего вослед пилигримам, как в стихотворении Н. Рубцова «Старая дорога». Тоже куда-то устремляющегося, но не «одних кровей» с ними: «Он говорит, что мы одних кровей/ И на меня указывает пальцем» (Н. Рубцов, «В гостях»). Это о нём, о скитальце со «всемирной отзывчивостью» писал С. Есенин в статье «Ключи Марии», который наверху своего жилища зачем-то водрузил конька: «Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобив свою хату под ним колеснице». О вечной устремлённости говорит и то, что в русской поэзии сама жизнь, судьба сравнивается с «телегой»: «Телега жизни», А. Пушкин, «Русь-тройка», Н. Гоголь, «Тройка» («Что ты жадно глядишь на дорогу…») Н. Некрасов, «Куда несётся колесница?», Я. Полонский. Он тоже устремлён, но иначе, не отрываясь от почвы, не отказываясь от своего мира. Его тоже в определённом смысле можно назвать «скитальцем», но вместе с домом, вместе со своей хатой… У Р. Сенчина же, как видим, иной тип человека, – просто скитальца, шатающегося, пилигрима…
«Зрит Божий гнев и казни ждёт…»
Наводнение в русской литературе – это «Божий гнев», «Божия стихия», с которой и царям не совладеть. Как в «Медном всаднике» А. Пушкина: «Гроба с размытого кладбища/ Плывут по улицам./ Народ! / Зрит Божий гнев и казни ждёт». И не только в литературе ХIХ века, но – всегда. Такова традиция, ибо и жизнь человеческая не перестала быть Божией стихией. И остаётся таковой отнюдь не по воле неразумного «начальства».
Грядущий Потоп и в стихах Н. Рубцова: «Седьмые сутки дождь не умолкает,/ И некому его остановить./ Всё чаще мысль угрюмая мелькает,/ Что всю деревню может затопить…/ Картина/ Такая – мы не видели грустней/ Безжизненная водная равнина,/ И небо беспросветное над ней./ На кладбище затоплены могилы,/ Видны ещё огромные столбы,/ Ворочаются словно крокодилы/ Меж зарослей затопленных гробы». Но почему всё-таки «седьмые сутки»? Это предвестие Потопа: «Ибо через семь дней Я буду изливать дождь на землю сорок дней и сорок ночей» (Бытие, 7:4). Можно понять это и как предупреждение о Потопе. Но каким внутренним беспокойством обладает, скажем так, – лирический герой Н. Рубцова с его вечным стремлением куда-то уехать, уйти. К примеру, в «Прощальной песне»: «Я уеду из этой деревни…»: «Ты не знаешь, как ночью по тропам/ За спиною, куда не пойду/ Чей-то злой, настигающий топот/ Всё мне слышится словно в бреду…». Здесь он прямо-таки, как бедный Евгений из «Медного всадника» настигаемый кумиром, горделивым истуканом, как символом иной веры. А в стихотворении «Расплата» – более конкретна причина его беспокойства и бегства: «И однажды, прижатый к стене/ Безобразьем, идущим по следу,/ Одиноко я вскрикну во сне/ И проснусь, и уйду, и уеду…/…Неприкаянный, мрачный, ночной/ Я тревожно уйду по метели…».
Он и сам не знает как быть с этой не стихающей тревогой в душе: «Может быть, я смогу возвратиться,/ Может быть, никогда не смогу».
Нам могут возразить, что не пристало, мол, наводнения в произведениях литературы объяснять с точки зрения библейского Потопа. Но, во-первых, писатели сами уподобляют наводнения Потопу. Во-вторых, Потоп – один и единственный, первый и последний, в том смысле, что никакого иного толкования, кроме библейского, он не имеет. После того, как Господь навёл Потоп на землю, чтобы истребить всякую плоть, так как она извратила путь свой на земле, нового другого Потопа он уже не посылал: «Сказал Господь в сердце своём: «Не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышления сердца человеческого – зло от юности его, и не буду больше поражать всего живущего, как я сделал». (Бытие, 8:21). «От юности», надо полагать – по молодости, по несовершенству человеческому. Нам же важно в данном случае отметить, что иного, толкования Потопа кроме библейского нет, потому что Потоп не повторяется, он существует на все времена…
Но ведь были же в нашей литературе этого периода иные произведения и с затоплением, и с наводнением в связи со строительством гидроэлектростанций. Примечателен в этом смысле малый цикл стихотворений Я. Смелякова «Один день». Но кто помнил и помнит «Один день» Я. Смелякова, если в это время наша просвещённая публика зачитывалась, рвала друг у друга из рук «Один день Ивана Денисовича».
Автор, а точнее опять-таки – лирический герой, писатель «в тайной жажде новых строк» попадает в сибирский городок, где началась «большая стройка наших лет». Накануне затопления этого городка. Что его поражает в первую очередь? Не произвол «начальства» по глупости своей, видите ли, вздумавшего строить гидроэлектростанцию, но – общее потрясение и даже психоз, охвативший людей: «Весь день ходила барахолка, то чуть не плача, то смеясь», продающая задаром «свою герань и одеяла, свои корыта и горшки». И высшая степень неблагополучия, да что там – краха жизни и безумия: танцующая с утра пьяная женщина: «У каждой славы есть изнанка./ Как, надо думать, не с добра/ У забегаловки цыганка/ Плясала пьяная с утра».
«Не тратя времени задаром», командировочный писатель знакомится с тем городком, который уйдёт под воду, и где одно море «самодержавно ходить по воле будет тут». Ему попадается на глаза рубленая башня, стоящая «не то что много или мало, а триста с лишним лет подряд», в которой сидел ссыльный протопоп Аввакум. Ну казалось бы, при чём тут протопоп, в этом узилище студёном, двуперстно осеняющий лоб, когда автор говорит о наводнении, о городке, который скоро «под волны будущего моря в пучину тёмную уйдёт»: «Мятежный пастырь, книжник дикий/ Он не умел послушным быть/ И не могли его владыки/ Ни обломать, ни улестить./ Но этот крест на грязной шее,/ В обносках мерзостно худых –/ Мне и дороже и страшнее/ Иноязычных, не своих». Это не только о пастыре, не умевшем быть послушным, но о духовном стоицизме человека во все времена.
Да и сам автор не только не объясняет – к чему тут всё это, но, ещё и прикидывается «непонятливым»: «За малый труд не ожидая/ ни осужденья, ни похвал,/ Я сам не очень понимаю/ Зачем всё это написал». И знает, и прекрасно понимает зачем. Нынешнее неблагополучие жизни, это потрясение, нестроение и даже психоз являются результатом раскола Русской церкви. Во всяком случае, всё происходящее и всё сущее имеет, прежде всего, духовную основу и причину.
«Не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума…»
Тип «шатающегося» человека, который «не у себя, не дома», склонен к подражательности. Эту особенность русского человека Ф. Достоевский называл «всемирной отзывчивостью», это «способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих наций». Признавая, что эта «всемирная отзывчивость» действительно есть «главнейшая способность нашей национальности», вместе с тем отметим, что М. Лермонтов в «Герое нашего времени» в определении её, не был столь категоричен. В том смысле, что она не является безоговорочно силой положительной: «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения». Не такая простая, но даже загадочная мысль.
Может быть, пророческий гений М. Лермонтова предвидел то, как может быть превратно представлено и истолковано это драгоценное качество терпимости к другим и отзывчивости? И какими трагическими последствиями может обернуться такое извращение. Ведь это, вроде бы, «можно» было представить причиной того, что «бедная Россия заблудилась на земле» (П. Чаадаев). А способность к «самоотречению» – как препятствие к тому, что «мы до сих пор не осознали нашего назначения в мире». И даже когда вошли в Париж победителями и видя какой «приём» был нам оказан, забыли «на минуту, что мы, в сущности, – не более как молодые выскочки и что мы ещё не внесли никакой лепты в общую сокровищницу народов» (П. Чаадаев). Даже в роли победителей не смогли преодолеть в себе этого комплекса лакейства. Не в народе, разумеется, а в его образованной части. Но когда весной 1848 года Европа забурлила революцией, когда обнажилось истинное лицо её цивилизации, куда вдруг подевалась «эта податливость чужим внушениям» и «готовность подчиниться идеям, навязанным извне». П. Чаадаев пишет Ф. Тютчеву в связи с его записками «Россия и революция»: «Катастрофа произошла у нашего порога и ничему нас не научила, и немедленно вслед за тем мы сами отправились к их очагам в поисках за рождёнными ею идеями и за созданными ею ценностями… По милости небес мы принесли с собой лишь кое-какую внешность этой негодной цивилизации… Но всё же мы достаточно познакомились со странами Европы, чтобы иметь возможность судить о глубоком различии между природой их общества и природой того, в котором мы живём. Размышляя об этом различии, мы должны были естественно возыметь высокое представление о наших собственных учреждениях, ещё глубже к ним привязаться, убедиться в их превосходстве, равно как и в могуществе тех начал, на которых покоится наш социальный строй; мы должны были отыскать в наших традициях, в наших нравах, в наших верованиях, в выражении нашей внутренней жизни, в выражении нашей жизни общественной, даже и в наших предрассудках, словом во всём, что составляет наше национальное бытие… Совсем напротив, с того часа, как мы оказались в соприкосновении с иноземными идеями, мы поспешили отказаться от наших старинных туземных идей, мы сразу изменили нашим старинным обычаям, мы забыли наши почтенные традиции, мы преспокойно претерпели ниспровержение одного за другим наших вековечных учреждений: мы почти целиком отреклись от всего нашего прошлого, мы сохранили одни только наши религиозные верования. Правда, эти верования, составляющие самое сокровенное нашего социального бытия, были достаточны, дабы оградить нас от нашествия самых негодных принципов иноземной цивилизации, против дыхания самых зловредных её истечений… Очевидно, все эти революции, при которых мы присутствовали в течение полустолетия, не только не уяснили нам состояние стран, в которых они происходили, равно как и состояние нашей собственной страны, а лишь ещё затемнили наше сознание». Почему же, когда беда нависала над страной, отбрасывались «передовые» идеи и возвращались «традиционные»? Разве не потому, что спасти народ и страну на этих «передовых» идеях было невозможно?
А в письме к Сиркуру в 1846 году П. Чаадаев писал, что податливость к чужим идеям, навязываемым извне, всё равно чужеземцами или нашими собственными господами, является существенной чертой нашего народа, «врождённой или приобретённой – это безразлично»: «Да вторжение западных идей – идей, отвергаемых всем нашим историческим прошлым, всеми нашими национальными инстинктами, – вот что парализовало наши силы, извратило все наши прекрасные наклонности, исказило все наши добродетели, наконец, низвело нас почти на ваш уровень».
Кажется, что это писано не более ста семидесяти лет назад, а сегодня. Опять перед нами стоит всё та же дилемма возвращения к литературной и мировоззренческой традиции. То ли она вновь вернулась, то ли никуда не уходила. И мы словно бродим по одному и тому же кругу. Или так устроен человек, что в нём – «зло от юности его». Эта «отзывчивость» и «терпимость» обернулось такой экспансией, такой властью мысли, когда засилье иностранных историков было таково, что образованная часть российского общества смотрела на отечественную историю глазами европейских просветителей, с изрядной долей критицизма не только к самодержавию, но к стране и народу. В обществе уже было немало «парижелюбцев». Об одном из них писал И.П. Елагин, участник подготовки первого издания «Слова о полку Игореве» в кружке А.И. Мусина-Пушкина: «Бесценные в рукописях сокровища, отцом и предками его от древности сбережённые, променял некоему английскому путешественнику на Вольтеровы и других новых мудрецов ядовитые писания, разврат, бунт, безначалие и саму гибель во Франции причинившие». В дальнейшем это перешло уже в открытую борьбу, несмотря на беспомощность доводов радикально настроенных переустроителей жизни на европейских началах. Это видно, к примеру, из письма Н. Гоголя В. Белинскому в июне 1847 года: «Вы говорите, что спасенье России в европейской цивилизации. Но какое это беспредельное и безграничное слово. Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации… …Вольтера называете оказавшим услуги христианству и говорите, что это известно всякому ученику гимназии. Да я, когда был ещё в гимназии, я и тогда не восхищался Вольтером. У меня и тогда было настолько ума, чтоб видеть в Вольтере ловкого остроумца, но далеко не глубокого человека. Вольтером не могли восхищаться полные и зрелые умы, им восхищалась недоучившаяся молодёжь».
Уроки французского
Нам никак не обойти эту безбрежную, даже не тему русской литературы и особенность российской жизни, а давнее, застарелое, но не устаревающее направление мысли, продолжающееся до сего дня. Его можно определить так: «Париж» – «Наполеон» – «Уроки французского». Эта тема видоизменяется, но не уходит из общественного сознания. Она в литературе нашей – как некая лакмусовая бумажка, как детектор лжи для определения того, какой образ мира исповедует автор, какой культурой питается, какие ценности отстаивает. И что значит для него литература – познание мира и самовыражение (не могу молчать) или же форма самоутверждения в обществе, приобретение какой-то «репутации» или исполнение какого-то «амплуа». В конечно счёте – наивно устраивать свои земные дела, не осознавая того очевидного факта, что без устройства небесных «дел» и земные не идут впрок. Как наивно «без идеологии», то есть, без смысла своего существования «обустраивать Россию». А потому не внешние исторические картинки нас интересуют, как бы старательно их не выписывали авторы, а то главное, что за ними таится. Те мыслительные пути, по которым свершается жизнь, которые и определяют те или иные события.
Надо припомнить то, что значила, какой смысл имела «французская», «наполеоновская», скажем так, – тема в русской истории и сознании, и как она была постигнута и выражена в великой русской литературе. А началась она в нашей литературе изначально, с гения А. Пушкина.
Смысл и значение Наполеоновских войн состояли в стремлении создать единое всемирное государство, империю. Всемирное единство грезилось как высшая форма устройства человеческого общества. Но такое единство неизбежно означало и единство религиозное. Управляющий таким всемирным царством брал на себя миссию политическую и духовную: «Париж сделался бы столицей христианского мира, и я управлял бы миром религиозным так же, как политическим» (Наполеон). В таком представлении и сознании Богочеловек становится Человекобогом, устраивающим мир по своему усмотрению.
Но создать такое царство, по его мнению, можно было только овладев Востоком, где были великие империи и великие перевороты. Европа же по его представлению была «нора для кротов».
Он строил новый мир по своему представлению и произволу, беря на себя дело Божеское. И в нём, в его личности действительно было что-то нечеловеческое, выше человеческого, демоническое. Как писали историки, он превосходил все меры человеческих способностей.
В ноябре 1811 года Наполеон говорил, что через пять лет он будет владыкой мира, «остаётся только Россия, но я раздавлю её». А потому Россия воевала не только, собственно, против Наполеона, но и против этого адского замысла всемирного единства. И это сразу почувствовал народ, увидев в Наполеоне Антихриста, покушающегося на его веру и душу, прежде всего. В этом смысле становятся понятными строчки А. Пушкина: «Он русскому народу/ Высокий жребий указал». То есть, указал путь борьбы с мировым злом. И это осознавал не только народ, но и власть: «Только здесь власть и народ идут вместе и даже в некоторых случаях власть идёт за народом» (Д. Мережковский).
Наполеон виделся А. Пушкину личностью грандиозной, такой масштабной и значимой, которая не может быть измерена и постигнута ни похвалой, ни порицанием. А потому тех, кто развенчивает не только собственно его, но и его «тень», то есть продолжение его «дела», он называет малодушными и безумными: «Да омрачен позором/ Тот малодушный, кто в сей день/ Безумным возмутит укором/ Его развенчанную тень». Поэт не Наполеона защищает от малодушных и безумных, а их защищает от Наполеона как символа зла. Иное дело, что, наряду с этим, поэт различал «обезьян просвещения», кто подражал «французскому тону» и кто превозносил «Наполеона с фанатическим подобострастием» («Рославлев»).
В этой же традиции понимал Наполеона и М. Лермонтов, что его могли порицать и развенчивать только безумцы: «Безумцем порицаем он»: «Среди дружин необозримых/ Был чуть не Бог Наполеон;/ Разбитый же в снегах родимых,/ Безумцем порицаем он./ Внимая шум волны прибрежной,/ В изгнанье дальнем он погас – / И что ж? Конец его мятежный/ Не отуманил наших глаз!..». В смысле мы не забыли об этой всемирной угрозе, помним о ней. Примечательно, что как А. Пушкин, так и М. Лермонтов говорят о «тени» Наполеона. То есть – о продолжении во времени его адского дела. И даже «конец его мятежный не отуманил наших глаз». То есть, мы не посчитали, что с его смертью закончилось и его дело. Для М. Лермонтова он – так же «выше похвал, и славы, и людей», так же отступивший от Бога: «И пред Творцом не трепетал» («Последнее новоселье»).
Наполеон – такая часть, такая сторона мировой жизни и истории, такой её символ, которую нельзя игнорировать или отрицать. Это то всемирно-историческое явление, которое присутствует в человеческой жизни всегда. Он воплощал в себе и выражал собой нечто такое, что не уходит вместе с ним и с его эпохой, а неотступно присутствует в человеческой жизни. Наполеон – такая адская часть мироустройства, которая продолжилась и потом. Вплоть до нашего времени с его глобализацией, с его цифровыми гигантами и интернет-монополистами, представляющими собой всё то же безбожное всемирное единство…
Л. Толстой в «Войне и мире» понимает образ и облик Наполеона совсем иначе. Он развенчивает, порицает, пытаясь его уничтожить, словно, не осознавая, что та сила, которую тот воплощал и выражал, неуничтожима и неустранима. У Л. Толстого он – маленький, ничтожный человек. Он его унижает, но не уничтожает, так как не постигает его духовную суть. Порицать, развенчивать Наполеона, значит отрицать наличие зла в мире.
Наполеон уже перестаёт быть французским, и становится всеобщим, мировым явлением. В том числе и русским явлением. В думе «Наполеон» – Наполеон: «Сей острый взгляд с возвышенным челом». В стихотворении «Предсказание» М. Лермонтова – «Настанет год, России чёрный год, когда царей корона упадёт», после всех ужасных напастей, наступающих после падения царской короны, когда «Зарево окрасит волны рек», является «мощный человек»: «И горе для тебя! – твой плач, твой стон/ Ему тогда покажется смешон;/ И будет всё ужасно, мрачно в нём/ Как плащ его с возвышенным челом». Возвышенное чело – признак Наполеона в стихах о России. Непостижимо, как шестнадцатилетний М. Лермонтов мог выразить эту общую мировую закономерность: после развязывания беззакония в обществе неизбежно является «мощный человек».
Иначе, можно сказать противоположно Л. Толстому, представлял Наполеона Ф. Достоевский в «Преступлении и наказании», сравнивая его мощную личность с маленьким человеком, Раскольниковым, мотивом для преступления которого стало то, что он «хотел Наполеоном сделаться, оттого и «убил». Он действовал по примеру авторитета. Ну если тому можно громить Тулон, устраивать резню в Париже, забывать армию в Египте и терять её в России, то почему ему нельзя сделать доброе дело – избавить людей от этой вредной процентщицы… Вот он – шаг к преступлению: «Разгром Тулона и залезание под кровать к старушке за красною укладкою – одно и то же» (Д. Мережковский). Всё произошло «по примеру авторитета». Он-то полагал, что в этот момент он и станет как Наполеон, станет Наполеоном. Но этого, как понятно, не случается.
Но эта французская, Наполеоновская «тема» проникла и в российское общество, что дало право персонажу «Бесов» Ф. Достоевского обличать: «Под народом вы вообразили себе один только французский народ, да и то, одних парижан, и стыдились, что русский народ не таков».
Это представление как-то бродило и осознавалось в общественном сознании. Париж, как символ зла превращается в «идеал», но уже для не самостоятельных, а лакействующих людей. Это проницательно почувствовал и выразил А. Чехов в «Вишнёвом саде», устами молодого лакея Яшки: «Если опять поедете в Париж, то возьмите меня с собой, сделайте милость. Здесь мне оставаться положительно невозможно… Страна необразованная, народ безнравственный, притом скука… Невежество».
И ездили в Париж лакействующие господа, теряющие связь с народом, и со своей страной. Но было и другое, не лакействующее представление о Париже, как в стихах Я. Полонского: «Поверь, не нужно быть в Париже./ Чтоб к истине быть сердцем ближе./ И для того, чтоб созидать,/ Не нужно в Риме кочевать».
Кстати, этот тип чеховского лакея Яшки, стремящегося от «невежества» в Париж, реанимирован в повести Р. Сенчина «Чего вы хотите?», в образе деятельной прогрессистки, а точнее – революционно настроенной мамы, которая почти каждый вечер заводит разговоры с папой: «Часто мама призывает бороться, действовать, случается утверждает: нужно уезжать. «Куда?» – стонуще спрашивал папа. «В Европу»… «Но что делать?! Нам – нужно детей спасать!» («Дружба народов», № 3, 2013). От кого и почему надо спасать дочку Дашу, воспитанную на Гарри Потере, и что ей грозит, неизвестно. Но если чеховский Яшка воспринимается во всём своём ничтожестве и даже комичности, то сенчинская героиня, с тем же комплексом, однозначно, – как выразительница некой продвинутости, прогрессивности и самостоятельности суждений. Это как «цивилизационная» мантра, разумеется, передовых людей в России…
«Русские парижане» завелись давно. И если знать жила там в довольстве и роскоши, презирая Россию, то появился целый слой «круглых невежд», так называемых «искателей протекции», стремившихся «сделать себе отсюда карьеру в России» (Н. Лесков). Отметившись там, в Париже, делали «карьеру» здесь, в России, как один из персонажей Н. Лескова: «Я на иностранца буду похож, тогда уж мне в Петербурге всякий начальник в месте отказать постыдится». Ну чем это отличается от практики девяностых годов, да и нынешнего времени нашей пишущей братии, когда тиснув книжицу где-нибудь в парижских трущобах, приезжают в Россию за «литературным признанием»?
Революционная смута начала ХХ века понималась и представлялась её творцами и просвещённой, интеллигентской частью общества по образцу Французской революции. И разве замысел мировой революции не был в определённом смысле продолжением всё того же всемирного единства, о котором грезил Наполеон? Во всяком случае, в феврале 1917 года она началась именно как такая, с разрушения монархии, с крушения великой православной державы. Другое дело, что из этого вышло нечто совсем иное, совсем не то, что задумывалось. Произошла Октябрьская революция, перекрывшая путь этому адскому строительству всемирного единения. Казалось, что уже не оставалось никаких надежд на спасение, и всё же оно произошло. Это даёт надежду на то, что и нынешняя попытка создать на земле цифровой информационный концлагерь не удастся… Люди всё-таки смогли за мишурой «учения» о классовой борьбе распознать и уяснить, что «гнёт новой лицемерной свободы оказался страшнее, чем гнёт старого откровенного рабства» (Д. Мережковский). Западноевропейской культуре не удалось создание ни всемирного государства, ни всемирной церкви. И не удастся.
Именно тем, что в революции в России было увидено продолжение Французской революции, объясняется такое резкое неприятие Франции и Парижа А. Блоком. В статье «Владимир Соловьёв в наши дни» он писал: «Источником переворотов была Франция; эта самая немузыкальная в мире страна весь мир заполонила звуками своей музыки». Под музыкой в его мире надо понимать не собственно музыку, но духовную основу человеческой жизни.
Причём, значение происходящего А. Блок прозрел задолго до революции. В письме к матери 4 сентября 1911 года он писал: «Я никогда не был во Франции, ничего в ней не потерял, она мне глубоко чужда – Париж не меньше, чем провинция. Бретань я полюбил легендарную, а в Париже – единственно близко мне жуткое чувство бессмыслицы от всего, что видишь и слышишь». В другом письме матери, уже возвратившись из Франции: «Душевная грязь изобличается прежде всего тем, что во Франции не существует мужчин и женщин. Французская женщина – существо, не внушающее никаких чувств, кроме брезгливости – и то в том случае, если она очень красива и изящно одета». А из Шахматова, из этой своей Валгаллы, как он сам говорил, пишет жене Любови Дмитриевне: «Мне здесь жить очень хорошо, тихо, я понемногу собираюсь с мыслями, растерянными в паршивой Франции».
Этой старой и новой напасти великий поэт противопоставляет Россию. Вопреки всему, когда революционное разрушение страны уже началось, в 1915 году он выпускает книжку «Стихи о России»: «А ты всё та ж, моя страна/ В красе заплаканной и древней… Доколе коршуну кружить, доколе матери тужить». И в 1918 году, в стихотворении «Скифы» он уже вполне определённо указывает на исток революционного крушения России: «Мы помним всё – парижских улиц ад». И стоит только поражаться этической и нравственной высоте поэта, который всё это понимая, писал: «Но я люблю сей мир ужасный»…
Кажется странным, что Франция, Париж, как источник и символ разрушительной революционной смуты оставались неким «идеалом», а точнее – «авторитетом» для российской правящей знати и тогда, когда она говорила на французском языке, не понимая народа и презирая его, и тогда, когда оттуда был занесён образец революции, и тогда, когда в результате революционного крушения страны оказалась «в европейском ласковом плену» (Н. Туроверов), когда Париж стал пристанищем несчастных изгнанников из России. Кажется, что они после революционного крушения страны начала ХХ века, в конце концов не могли не оказаться там, в Париже, ведь они так долго, веками туда стремились…
По застарелой труднопреодолимой привычке догматическое литературоведение зачастую оценивает всякого поэта, поверяет его лишь тем, как он «отражает действительность». А не по тому какой образ мира, какое «мысленное древо» («Слово о полку Игореве») он выстраивает. А это далеко не универсальный путь постижения духовного смысла нашего бытия. В этом отношении поучительно сравнить представление о Париже и Франции А. Блока и Н. Гумилёва. Поэты жили в одно и то же время, даже погибли в одном и том же году, в 1921-м, в одну эпоху, но какими разными, даже противоположными были их представления о происходящем. Н. Гумилёв в стихотворении «Франции» представляет этот источник всех переворотов как «призрак сна», как «образ, вечно милый»: «О, Франция, ты призрак сна,/ Ты только образ, вечно милый…/ И если близок час войны/ И ты осуждена к паденью,/ То вечно будут наши сны/ С твоей блуждающею тенью». За этот призрак вечно милый не жаль было и жизнь положить: «Лишь через наш холодный труп/ Пройдут враги, чтоб быть в Париже». Как понятно, защищая «передовые» европейские ценности, а не ограждая Родину свою от их тлетворного влияния. Это не более как мировоззренческое обоснование и оправдание Первой мировой войны.
Не в этой низкопоклонной, западнической традиции предстали образы Франции и Парижа в нашу эпоху, в наше время в стихах выдающегося поэта Юрия Кузнецова. Когда мы с ужасом смотрели на пылающий собор Парижской Богоматери, как можно было не вспомнить стихотворение Ю. Кузнецова, написанное за сорок лет до этого, в 1980 году: «Для того, кто по-прежнему молод,/ Я во сне напоил лошадей./ Мы поскачем во Францию-город/ На руины великих идей./ Мы дорогу найдём по светилам,/ Хоть светила сияют не нам./ Пропылим по забытым могилам./ Прогремим по священным камням./… /Только русская память легка мне/ И полна, как водой решето./ Но чужие, священные камни,/ Кроме нас не оплачет никто».
Но на такую нравственную высоту могли подняться совсем немногие и голос их был почти не слышен в электронном информационном терроре, когда – «все равны». В обезбоженном обществе трудно было распознать то, что начался новый акт всё того же «всемирного единства», построения «всемирной человеческой социальной республики и гармонии» (Ф. Достоевский, «Бесы»). Строительства, никогда не прекращавшегося: «Это возникший ещё во времена древнеримской империи мистический ужас перед грядущим объединением мира, это неутолимая тревога за человечество, ибо в едином общечеловеческом государстве предчувствуется западня, откуда единственный выход будет к абсолютному единовластию, к царству «князя мира сего» к последним катаклизмам истории и к её катастрофическому перерыву» (Д. Андреев, «Роза мира»). Естественный, единый мир в его многообразии сохранять труднее, чем строить единый как казарма или тюрьма для удобства управления им.
Но «уроки французского» к сожалению, несмотря ни на что, ни на какие разрушения и падения не идут впрок. Одним из самых удачных рассказов В. Распутина был «Уроки французского». В этом чудном рассказе об отзывчивости человеческих душ нет ничего «французского». И всё же из этого выходит, что и русское можно постичь только через французское. Об учительнице, преподнёсшей подростку урок человечности, сказано так, словно человеческое может быть только «французским»: «Она была учительницей не арифметики какой-нибудь, не истории, а загадочного французского языка, от которого тоже исходило что-то особое, сказочное, неподвластное любому-каждому…».
Поразителен по своей глубине «Урок французского» Ю. Кузнецова: «Кровь голубая на помост хлестала…/ Ликуй толпа! Сжимай своё кольцо!/ Но, говорят, Антуанетта встала/ И голову швырнула им в лицо./ /Я был плохим учеником, признаться;/ В истории так много тёмных мест./ Но из свободы, равенства и братства/ Я вынес только королевский жест». И в другом стихотворении, и опять-таки – о «призраках», блуждавших и всё ещё блуждающих по Европе: «Все три Рима – вот моё богатство!/ Вот моё святое божество!/ А свобода, равенство и братство – / Призраки и больше ничего». Заметим, – три Рима, а не третий Рим.
В том же русле «урок французского» и в стихах Н. Зиновьева. С авторским эпиграфом: «Поэт – холоп народа своего»: «Я жить так больше не хочу/ О, дайте мне топор холопу./ И гвозди, я заколочу/ Окно постылое в Европу./ И ни к чему тут разговоры,/ Ведь в окна лазят только воры».
О чём это – в стихах Ю. Кузнецова? – «Гори огонь! Дымись, библиотека!/ Развейся, пепел, по сырой земле./ Я в будущем увидел человека/ С печатью вырожденья на челе./ /В написанном чернилами и кровью/ Немало есть для сердца и ума,/ Но не сулит духовного здоровья/ Кровосмешенье слова и письма».
Это всё о том же, что в начале было слово. О том, что какой образ мира примем в своё сознание и душу, таким этот мир и будет. Позитивистское сознание уверено в том, что в начале было не слово, что будет хлеб, будет и песня, в качестве развлечения и добавления к плотской жизни. Но человек устроен в этом мире иначе. И слово его в этом мире имеет совсем иное значение. Как, к примеру, в стихах замечательного поэта, военного журналиста из Североморска, моряка Евгения Гулидова: «А нам из опыта известен/ Тот непростой круговорот,/ Где вытекает жизнь из песен,/ И лишь потом – наоборот».
В том смысле, что если посчитаем свой родной город «нашим маленьким Парижем», со временем он таким и станет, вместо родного города, весь в иностранных вывесках и надписях, в котором человек чувствует себя иностранцем: «Язык сограждан стал мне как чужой,/ В своей стране я словно иностранец» (С. Есенин). В этом плане роман В. Лихоносова «Наш маленький Париж» является классическим примером западничества и лакейства мысли.
Видеть Париж – этот источник всякой революционности, неким идеалом и в то же время у себя в стране бороться против революционной «красной идеи» (В. Лихоносов), то есть против революционности, а по существу против той жизни, в которой живёшь, – это и вовсе какая-то интеллектуальная несваримость…
«Хотел Наполеоном сделаться…»
Мы порой даже не подозреваем, как великая русская литература связана с нашей жизнью, в том числе и с нынешней. Как глубоко объясняет её, вне зависимости от того знаем мы об этом или нет… В ноябре 2019 года в Санкт-Петербурге произошло ужасное преступление. Причём, географически, по сути, на том же самом месте, что и описанное Ф. Достоевским в «Преступлении и наказании». Шестидесятитрёхлетний преподаватель, историк, или точнее – реконструктор истории, доцент Санкт-Петербургского университета Олег Соколов зверски убил аспирантку, свою возлюбленную Анастасию. Расчленив её, пытался избавиться от останков её. На следствии, рыдая, он отвечал: «Я не помню, как это всё произошло… непостижимо». Люди, поражённые этим преступлением, не могли понять причину такого зверства, так как она таилась не в правовом поле, а в области психологии духа.
Но О. Соколов был не только историком, но страстным бонапартистом, увлечённым реконструкцией военной истории. То есть, надо полагать, историческое в его неизменности пытаясь вернуть в нынешнюю жизнь, видимо, не находя в ней никакого исторического значения. В нынешней жизни он кажется, не присутствовал вообще, всецело пребывая во французской жизни и истории. Он блистал в мундире Наполеона, то и дело переходя на французский. Требовал от окружающих называть его по французскому воинскому званию. В отличие от Раскольникова Ф. Достоевского, хотевшего стать Наполеоном, Олег Соколов уже был Наполеоном. Во всяком случае, по всем внешним признакам. В его мундире, уже в его облике и образе. Но Наполеоном-то – не настоящим, а ряженым, чего он не мог не осознавать. Требовалось какое-то веское подтверждение того, что он Наполеон настоящий. Убийство и явилось для него не вполне осознаваемым подтверждением того, что он Наполеон настоящий… Это, конечно, не изменяло сути преступления, но объясняло его психологическую причину. Такой уход из реальной жизни и переход его в жизнь иную, уже не существующую, непременно заканчивается трагедией личности.
Поразительной была оценка этого преступления общественностью. Во всяком случае на телевизионных ток-шоу. Сущностные, духовные, психологические и даже нравственные аспекты его оказались подменёнными чисто правовыми. А то, что доцент, отказавшись от своего «я» принял на себя образ Наполеона, было воспринято не более как причуда. Между тем, это и был основной облик убийцы, так как педагогом он был никчёмным и случайным. Это и была причина преступления. Даже имея опыт Ф. Достоевского, общество, по сути, отказалось видеть прямую связь между образом Наполеона и убийцы.
Вот истинная причина этого, на первый взгляд странного преступления: если Раскольников в романе Ф. Достоевского хотел стать Наполеоном, а потому и убил, («Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил»), то Соколов уже был Наполеоном, и требовалось, казалось, немногое для подтверждения того, что он Наполеон – настоящий. Тут убийство было уже неизбежно…
Возникает мучительный вопрос: но как, почему аспирантка, юная, талантливая женщина Анастасия так легко вошла в его иллюзорный, виртуальный мир и приняла его идеал, точнее – «авторитет» Наполеона? Потому что семена, брошенные О. Соколовым, пали на хорошо приготовленную почву. Ведь Анастасия – родом с Кубани, где краевой центр Краснодар уже давно, десятилетиями называется «нашим маленьким Парижем» – по прихоти и легкомыслию В. Лихоносова, автора романа «Наш маленький Париж». Пятивековая история казачества и более чем двухвековая история края оказалась, по сути, подменённой перипетиями парижской эмиграции после революционного краха России начала ХХ века…
Мне приходилось уже на страницах «Литературной газеты» писать о том, как эта идеологема «наш маленький Париж» сыграла с нами коварную шутку, когда у нас остался только «маленький Париж» – сегодняшний Краснодар весь в иностранных вывесках и надписях. Прежним Екатеринодаром он стать не мог, так как история не знает повторений. И перестал быть тем прекрасным Краснодаром, каким его знало поколение моих родителей и моё поколение. А настоящий Париж – во Франции стоит на месте, никуда не делся. Пусть и с жёлтыми жилетами, но на месте. («Чужой «маленький Париж» или Торжество идеологии западничества», «Литературная газета» № 3, 2017). Но я и предположить не мог, что от идеологемы до вызываемого ею преступления такой короткий путь.
Двадцатичетырёхлетняя Анастасия Ещенко, молодой историк с большим будущим, как говорят те, кто её знал, похоронена в своей родной станице Старовеличковской. Это в десяти километрах от моей родной станицы Старонижестеблиевской. Дух «Нашего маленького Парижа» витает над её могилой. И пока что этот ядовитый «гуманистический туман» не рассеивается над родными просторами, выискивая своих новых жертв…
Теперь можно сколько угодно обнажать истинный облик преступника. Но он оказался только орудием, проводником в жизнь тех идей, в которые уверовал. Это ведь библейское положение неизбежно заканчивающееся трагедией, когда своими становятся «чужие боги в земле своей»…
Генерал А. Деникин на подступах к Екатеринодару в своё время в предстоящем сражении видел высокий духовный смысл. Божий суд, который надо принять таким, каким он будет: «У нашей армии был свой маленький Иерусалим. Пока ещё не тот заветный, далёкий с золотыми маковками сорока сороков Божьих церквей… Более близкий – Екатеринодар» («Очерки русской смуты», М., «Наука», 1991). И всё произошло по Божьему Суду. Бедное же позитивистское, материалистическое сознание вытравило из этого представления высокий духовный смысл, оставив лакейское подражательство: «Наш маленький Париж». Там «маленький Иерусалим» превратился в «маленький Париж».
Но ни такой огромный опыт русской литературы, ни такой трагический опыт нашей истории, похоже, не идут впрок. Точнее – ничтожно мало идут впрок. Какой мучительно-трагической оказалась, к примеру, судьба М. Цветаевой. И что печально, во многой мере остаются не уяснёнными исток и причина её поэтической и человеческой трагедии. В этой своей преданности поэзии, одержимости поэзией, с верой в свою исключительность и даже величие, для большого поэта понятной, естественной и извинительной, она приходит к патологическому увлечению Наполеоном. По свидетельству её сестры Анастасии Ивановны для неё дороже православной иконы был портрет Наполеона на фоне пылающей Москвы, который она в юности устанавливала в киот. Но когда вместо своего Бога принимаются «чужие боги в родной земле», это приводит к отрицанию мира – «отказываюсь быть» – и самоуничтожению…
Вполне понятно разочарование Парижем Владимира Личутина в его повести «Путешествие в Париж»: «И вдруг я пожалел, что съездил в Париж. Ведь рассыпался на осколки хрустальный замок, сотканный из моих былых мечтаний о неземной красоте неведомого мира… Батюшки мои, да стоило ли мчаться из России за тыщи вёрст, чтобы увидеть наштукаренную красоту, от которой на весь белый свет сквозь морщины вопит унылая старость и самодовольная спесь молодящейся уличной кокотки, пропахшей нафталином» («Бельские просторы», № 10, 11, 2006). Но не только неприглядный внешний вид вызывает разочарование у автора и его героя, а осознание смысла происходящего за этой ветшающей красотой: «Хватит экспортировать смуты»…
В рассказе Наталии Ячеистовой «Прошлым летом в Париже» внешне всё, вроде бы так же, как и прежде, но переменился сам дух этого города, и куда-то пропали его блеск, волшебство и великолепие: «В тот день что-то сломалось во мне – будто порвался некий волшебный трос, долгие годы соединявший меня с Парижем. Я вдруг понял, что этот былой красавец подвержен смертельной болезни, отвратительные проявления которой вскоре покроют струпьями все его тело» («Литературная газета» № 3, 2021).
Почему так произошло никто не скажет. А то, что это стало итогом господства определённых идей, которые заменили людям веру и стали чем-то выше религии, это ведь так не очевидно: «Окончательный результат господства демократических интересов заключается в том, что Франция оказалась лишённой всякого благородства» (П. Чаадаев). Да и слишком уж много отыскивается, несмотря ни на что, защитников таких «непреходящих ценностей».
Роман Сенчин, допускающий нередко крайнюю степень нигилизма, просто не мог не написать нечто «французское». Ведь отрицание своего, да и всего, неизбежно приводит к принятию чужого, инородного. К тому же, «нигилизм есть некоторое западничество. Он возник под влиянием Запада, следовательно под тем влиянием, которое так давно и так сильно на нас действовало и действует» (Н. Страхов). И он пишет абсолютно предсказуемый «Дождь в Париже» (издательство АСТ, 2018). Герой романа «Дождь в Париже» зачем-то и почему-то летит в Париж. Никакой причины и мотивации для этого у него нет: сорвался – взял и полетел, «возникла идея съездить в Париж». Нет даже такого простецкого намерения, чтобы потом бахвалиться перед простаками, кому там никогда не побывать: «Я был в Париже!» Правда, его отец, офицер воспитывал его на Париже. В четыре года он уже лепетал о Паризе. Но экскурсии его там не интересовали. Все дни, что называется, он пробухал и вернулся домой. Там он видел дождь, бесцельно шатался, не зная зачем и куда идти. И вернулся домой. Ещё он там вспоминал кое-что из своей прошлой жизни. Но эти воспоминания были столь необязательны, что кажется автор излагал их потому, что не знал о чём писать, а писать, вроде бы, надо. И это издано в серии «Новая русская классика». Положим, это вопрос к издателям, а не к автору.
Парижа в романе, собственно, нет. Есть дождь, но без Парижа. Нет его в восприятии героя, нет совсем. Зачем тогда это писано и при чём тут Париж? Не может же это не иметь никакого смысла, может быть, не осознаваемого и самим автором. И такой смысл есть. Ведь тем самым, хотел того автор или нет, он сообщил читателям, что никакого «Парижа», как некоего радужного символа, больше нет. Нет его больше и как разрушительного революционного символа. Ничего «французского» в нашем общественном сознании и в жизни не осталось. Этот вопрос наконец-то «решён». И добавим: «решён» впервые в истории, так как приводимые нами примеры из русской литературы однозначно свидетельствуют о том, что вопрос о «западничестве» в нашем обществе всегда был и остаётся самым обширным, самым трудным, жгучим и даже мучительным. Не мог же автор этого не знать. И если он объявляет, что этот вопрос наконец-то «решён», но не говорит как именно, а на том месте, где должно быть это «решение» находится абсолютная пустота, читатель подумает, что его надули, обманули. Более того, наверняка подумает, что его обманули преднамеренно, так как та нудная, унылая и бесцельная жизнь, которую изображает автор, стала таковой в результате революционной катастрофы начала девяностых годов. И произошло это на примитивных идеях именно «западнического» толка: «Западный мир – не враг наш и не филантроп. Свои проблемы мы должны решать сами, и, если с ними не справимся, мир спокойно отнесётся к крушению высокой российской цивилизации… Россия сегодня имеет уникальный шанс сменить свою социальную, экономическую, в конечном счёте историческую ориентацию, стать республикой «западного» типа» (Е. Гайдар, «Государство и эволюция», М., «Евразия», 1995). Но это же абсолютная смердяковщина: во имя худосочной идейки приносить в жертву свою Родину… А, может быть, такие нудные и неинтересные писания и изготовляются для того, чтобы, если не скрыть, то хотя бы неловко прикрыть эту откровенную смердяковщину. Вне зависимости от того, изготовляет ли автор их сознательно или бессознательно, так сказать по творческому порыву и вдохновению…
В «Зоне затопления» есть характерный эпизод. Герой повести, а похоже и сам её автор, сетует на то, что старый писатель в своё время написал повесть о затоплении деревни в связи со строительством электростанции. Ему за эту повесть вручают государственные премии, а электростанции всё так же продолжают строить: «И чем объяснишь, что с одной стороны этому писателю именно за эту книгу продолжают давать государственные премии, называть его нашей совестью, а с другой – строить новую, но точно такую же электростанцию». И следовательно – продолжают затоплять деревни.
Герой повести и, к сожалению, сам её автор уверены в том, что писатель пишет для того, чтобы переустраивать жизнь, а значит по каждой его книге, в которой он «разрешает» насущные вопросы жизни, непременно должны быть приняты «начальством» действенные меры. Это позитивистское представление так вошло в жизнь, что теперь и на публикацию газеты никто не обращает внимания, не принимает никаких мер. Незадачливый герой повести полагал, что писатель выступал за то, чтобы не строить электростанций, а он выступал за то, чтобы не затоплять деревень…
Пока литературная классика тихой сапой выдавливается из общественного сознания, пока на экране и сцене она «переосмысливается», то есть, искажается до неузнаваемости, являясь уже только материалом для создания якобы более совершенного мира, то есть, подгоняется под нынешнее сознание, она самостийно возвращается в нашу жизнь. И не только в желании преступников «Наполеонами» быть, как в приведённом примере. Пока учёные и врачи изучают ускользающую природу новой напасти на род человеческий – коронавируса, – досмотрелись и вспомнили, что она давно описана Ф. Достоевским в «Преступлении и наказании». В эпилоге романа она названа «новыми трихинами»: «Будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невидимой моровой язве… Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей». Не из научных трудов, а из романа великого писателя все узнали, что это проблема не только медицинская… А в кубанской станице Передовой вдруг появился «ревизор». Нет, на этот раз не Хлестаков, а некто Козлов. В информации по центральному телевидению он сказал нечто в том роде, что начальство ничего не делает, вот он и решил оказать помощь людям… Сказал, когда его взяли соответствующие товарищи, убедившись в том, что он ревизор настоящий, не по статусу, а по серьёзности своих намерений. И что удивительно все поверили в то, что он не самозванец, а настоящий ревизор, что он – «оттуда». А поверили ведь не по наивности и не по простоте душевной, но потому, что уже давно ждут настоящего ревизора – неподкупного, честного и справедливого.
«А нынче все умы в тумане. Мораль на нас наводит сон»
Среди молодых литераторов преобладает такое состояние умов, такие расхожие, шаблонные представления о литературе, да и о жизни, которые уж никак не назовешь точным. Его демонстрирует, к примеру, в крохотной новеллке, названной рассказом «Последняя страница» Андрей Тимофеев («Наш современник», № 8, 2020). По сути, это избитая, уже доказавшая свою несостоятельность концепция «конца истории». Всё останавливается. Не в жизни, конечно. А в представлении автора и его персонажа, патриотического писателя, который «был рождён, чтобы смотреть на красивых людей, а вынужден был проклинать чудовищ». Отсюда естественный вывод: «Всё прошло, движение замерло. Наступала тихая тёплая ночь». Словом, как пелось в песне, словно «замерло всё до рассвета»…
Я не знаю, как должно быть. Это решает сам автор. Если бы мы знали заранее какой литература должна быть, она была бы и вовсе ни к чему. Достаточно было бы свода законов, которые люди учили бы наизусть, как стихи, без всяких «художественных соплей». Это, кстати, и советовал В. Белинский в своём знаменитом письме к Н. Гоголю. Но жизнь, как понятно, таким путём не идёт. Люди не хотят, да и не могут так жить, как бы их не сталкивали на такой позитивистский путь. Я только точно знаю то, что для истинного писателя альтернативы – «громить пороки смело» или создавать шедевры не существует. Обычно громят пороки смело и обличают те, кто литературного таланта не имеет. За редким исключением. Никаких «благоприятных» времён для творчества не бывает. Как правило, происходит наоборот. Тут же личный опыт как бы не включается…
Забавно слышать сетования молодых писателей, «сорокалетних» и более чем сорокалетних на отсутствие ныне у нас критики. Словно она возможна при отсутствии литературного процесса. Причём, отсутствие критики, подчас рассматривается, как тормоз развития литературы. Но, читая их писания, над большинством из них только и остаётся сказать: «не то», мимо литературы и мимо жизни… Если писатель считает своей задачей угадать преобладающее в обществе мнение по тому или иному аспекту истории и жизни, нередко неточное, а то и ложное и на этом посчитать своё дело законченным, если не считает своей обязанностью дойти «во всём до самой сути», какая уж тут, может быть критика. Как, к примеру, в «Тайном годе Ивана Грозного» М. Гиголашвили, автора, по его собственному признанию, давно не живущего в России. Никакие экивоки на то, что это, мол, не история, а «психологическая реконструкция в исторических декорациях» не могут скрыть ничтожности познаний и нищеты мысли. Не нечто открыть неведомое, не убоясь, пойти против мнения преобладающего, а лишь повторить многозначительно вослед за многими, что «Грозный был болен» и «гнил изнутри», что можно отнести и к самому автору, какая уж тут может быть критика…
Не «Июнь» же Д. Быкова обсуждать в качестве литературы, эту насквозь идеологизированную поделку, к литературе отношения не имеющую. Тут достаточно и определения этой специфической мировоззренческой субстанции, как это, к примеру, сделал Геннадий Муриков («Комплекс вины», «Литературная Россия», № 48, 2018).
Когда авторы вполне серьёзно высшим критерием оценки своих писаний считают литературные премии, зная их природу, корпоративную и мировоззренческую сущность их, это уже вне всякой литературы. И не «рынок» тут главным образом виноват. Истинный писатель, художник, всегда, во все времена – и на «рынке» и вне его: «Я тоже – здесь, с своей судьбой/ Над лирой, острой, как секира,/ Такой приниженный и злой,/ Торгуюсь на базарах мира» (А. Блок).
Это уже какая-то, прямо-таки, литературная эпидемия, соизмеримая с эпидемией коронавируса, длящаяся десятилетия. Вся литературная жизнь, там, где она ещё возможна – при творческих союзах и литературных изданиях – всецело свелась к литературным премиям и всевозможным наградам. Это уже даже не смешно, но печально. Видимо, такой формальный аспект утвердился потому, дабы не касаться каких-то сущностных аспектов и литературы, и жизни. Ну есть же у нас богатый опыт проведения совещаний писателей – и Всесоюзных, как их называли, и региональных, когда высшей наградой для молодого автора, так или иначе изменяющей его судьбу, было само участие в совещании.
Эта премиальная эпидемия уже дискредитировала и литературную жизнь, и литературу. Уже наступает время, когда о писателе нужно будет судить по отсутствию у него премий, а не по их длинному списку, рассчитанному на обывателей…
Такое списочное преклонение «сорокалетних» писателей пред их предшественниками, дедами, без прочтения их текстов, остаётся чисто формальным и только этическим, не затрагивающим духовной основы ни жизни, ни литературы. Но литература без текстов, а только с «репутациями» авторов и то смутно теперь определяемыми и еле угадываемыми – это уже не из области литературы, а из каких-то иных сфер сознания.
Ведь молодые не могут, в конце концов, не задаться беспощадным вопросом о том, а почему роман В. Астафьева о войне «Прокляты и убиты» столь художественно беспомощен? И почему, собственно, погибшие на войне, «прокляты»? И что это был за бунт писателя начиная с 1991 года, когда он нёс такую махровую и примитивную демагогию, какая и политикам непростительна, а не то что «великим писателям». О «цене» нашей Победы в Великой Отечественной войне. Ссылаясь на то, что это мол «солдатская», «окопная» правда. Но из того идеологического «окопа», в каком оказался писатель В. Астафьев, менее всего можно было рассмотреть и постичь смысл и значение происходившего и происходящего… М. Лобанов в письме от 23 июля 1981 года однозначно отмечал смысл перемены, происшедшей с писателем: «Виктор Петрович совсем одурел от ласки власть предержащих в литературе». Евгений Иванович Носов писал в письме редактору библиотечки журнала «Пограничник», редактору моей первой книжки «Слава Игоревой рати» (Читая «Слово о полку Игореве»): «Мои отношения с Астафьевым тоже поостыли: он стал много врать и в своих публикациях, и в устных выступлениях. Я попытался урезонить его, но он надулся, замолчал. Сейчас он, пользуясь моментом, кляня прежнюю власть, которая и сделала его писателем, и дала возможность повидать белый свет (бывал иногда в пяти странах за одну поездку), сейчас он перебежал в иной лагерь, где сладко кормят и гладят по шерсти за его услуги, получил возможность издать аж 16 томов своих сочинений, в том числе ужасного, нечистоплотного романа «Прокляты и убиты»… Да, всех нас разбросала эта самая перестройка, прекратились связи, прежнее единство, а впереди грустное одиночество, безвременье и бесперспективность…» («Литературная Россия», № 25, 2002).
Следовать этому, значит и себе желать такой же участи. А это ведь, по сути, участь бедного Евгения из «Медного всадника» А. Пушкина: «Увы! Его смятенный ум/ Против ужасных потрясений/ Не устоял…».
М. Лобанов в том же письме В. Белову отмечал, что Распутин после «Последнего срока» «написал вдруг какую-то блуждающую, фальшивую повесть «Живи и помни». Правда, после этого появилась «Матёра», но неизвестно ещё, куда пойдёт Распутин». Теперь известно куда он пошёл. Его политические предпочтения меня не интересуют. Печально то, что он пошёл по пути отречения от литературы, от «художественных соплей». Оправданием этой измены тем, что время «такое», быть не может. Время всегда «такое». Вон ещё в «Евгении Онегине» А. Пушкина есть сетования на то, что время «такое»: «А нынче все умы в тумане,/ Мораль на нас наводит сон/… / Порок любезен и в романе/ И там уж торжествует он».
Молодые писатели не могут, в конце концов, не задаться вопросом о том, почему В. Лихоносов, проповедующий явный коллаборационизм, слывёт «патриотом»? Он активно отстаивает увековечивание памяти В. Науменко, сотрудничавшего с нацистами во время Великой Отечественной войны и причастного к формированию 15-го казачьего кавалерийского корпуса СС. Более чем за полувековой период жизни на Кубани писатель В. Лихоносов так и не удосужился изучить феномен казачества. Пять поколений казачьей жизни на берегах Кубани наших дедов, для него – ничто. Он берёт казачество лишь в период революционного анархизма, когда все пребывали в «повальном сумасшествии» (И. Бунин). И это аномальное состояние людей, их беснование, вызванное катастрофой крушения государства, выдано за некую незыблемую историю казачества. А потому, согласно таким либеральным воззрениям, казаки могут быть только в Париже или ещё где-нибудь. И что эмигранты непременно «лучше нас», по определению, потому что эмигранты. В России же остаётся только одна «красная идея», которая рано или поздно должна быть уничтожена. И автор старательно её уничтожал, то есть, ту жизнь, в которой жил. Иными словами, писатель отказался осмысливать своё, Богом данное ему время. В самом деле, разве не об этом свидетельствует тот факт, что писатель В. Лихоносов поучал, обличал и стыдил атамана В. Громова за недостаточное почитание им А.Г. Шкуро, видя в последнем образец и эталон нынешнего патриотизма, хотя судебное решение в отношении его не пересмотрено: «Атаман, до сих пор не посмевший укрепить на стене Рады (а уж у себя в кабинете упаси Бог) портрет генерала Шкуро, не может заслужить уважения казаков» («Записи перед сном», «Наш современник», № 10, 2006). Того самого А.Г. Шкуро, по словам В. Лихоносова, – «последнее рыцарство» – который пришёл в нацистской немецкой форме во время Великой Отечественной войны «освобождать» нас от коммунизма. При этом «забывает», что его отец погиб на войне, отнюдь не на стороне Шкуро, а защищая Родину. В таком случае, разве это не смердяковщина, то есть, не отцеубийство?.. А как это называется? К тому же это ещё и пересмотр итогов Великой Отечественной войны, чем активно занимаются наши зарубежные «партнёры» и что новыми трагедиями в нашем обществе и стране не обернуться не может. Это хоть как-то можно отнести к «патриотизму»? Нет, конечно, это называется совсем не так, если «патриотическую» репутацию автора мы всецело выводим из каких-то внелитературных мировоззренческих влияний.
Такое «осмысление» нашей трагической судьбы оборачивается подчас прямо-таки зловещими казусами. Нельзя не поразиться какой-то нравственной глухоте писателя. В этом отношении характерна публикация О. Михайлова «Не услышать родных голосов» и В. Лихоносова «Памяти белого офицера» («Родная Кубань», № 1, 2008). Публикации посвящены переписке писателей с Александром Алексеевичем Сионским, последовательно боровшимся с советской системой, точнее, с Россией, состоявшим на службе фашистской Германии, готовя разведчиков для Рейха. После войны он продолжил антироссийскую службу. И специализировался теперь уже на поиске и вербовке «интеллигентов, выступающих против советской власти» в России, таких вот незадачливых писателей, то есть, формировании пресловутой «пятой колонны» у нас в стране. Не могу поверить в то, что наши писатели не осознавали того, что их «ведёт» разведчик, противник их страны и Родины… Что они – не более, как его агентура… Журнал «Родная Кубань», долгое время редактировавшийся В. Лихоносовым, журнал издаваемый и финансируемый краевой администрацией прямо-таки специализировался на коллаборационизме. Какие могут быть казаки в России? Это же «советские казаки». Их не жалко. Иное дело, скажем, Фёдор Кубанский (Горб), воевавший против своего народа на стороне фашистской Германии: «На привольных степях кубанских» («Родная Кубань», № 2, 2009). «Орлы земли родной» («Родная Кубань», № 1, 2012). Я также не могу поверить и в то, что наши писатели, как говорится, инженеры человеческих душ, люди, чуткие к слову, не заметили того, что душераздирающий голос Н. Плевицкой «Не услышать родных голосов», выражавший судьбу многих русских людей, оказавшихся в эмиграции, направлен оттуда, из зарубежья, в Россию. А наши писатели взывают к «родным голосам» туда – из России, в которой, по их представлениям ничего, кроме «красной идеи» и «невежества», нет. «Родные голоса» для них – только и исключительно там. Из всего этого следует единственный вывод: из непомерно трагической судьбы наших дедов сделана идеология для разрушения нашей жизни и вычёркивания из истории страны и народа, пожалуй, самого трудного, трагического ХХ века…
Не столь уж сложное для постижения и очевидное положение, к сожалению, не стало достоянием общественного сознания. Состояло оно в том, что в результате крушения страны в начале ХХ века Родину тогда потеряли все без исключения – и те, кто её покинул, и те, кто остался в разорённой революцией и Гражданской войной стране. Но в общественном сознании всё ещё преобладает представление, как понятно, сохраняющееся не само по себе, что Родину потеряли лишь те, кто оказался в эмиграции. И лишь потому, что это было нагляднее и зримее, чем потеря Родины людьми, оставшимися в её пределах.
Монархическое желание возврата к прежнему укладу было невозможно, и ни о чём ином не свидетельствовало, кроме как об интеллектуальной несостоятельности. Но возвращать Родину, уже в иной форме пришлось тем, кто в ней остался ценой неимоверных страданий и жертв. Забавляться в таком положении и далее «могильной закваской» люди мыслящие, тем более писатели, не имели права: «В прах гражданская распря сошла, но закваска могильная бродит» (Ю. Кузнецов).
Можно понять нынешних молодых писателей, «сорокалетних», пытающихся как-то определить себя в общественном сознании, хоть по какому-то признаку позиционировать себя – по поколенческому ли, по принадлежности ли к «направлению». Ведь надо работать сейчас и ныне, вне зависимости от внешних обстоятельств. Но при этом необходимо помнить, что «история словесности показывает, что вопрос решается не там, не теми и не так, где, кем и как мы думаем» (А. Неверов). То есть, литература всегда обладает относительной самостоятельностью, «стихийностью» и непредсказуемостью. Тревожит не то, что в этом поколении молодых писателей нет духовного и мировоззренческого единства. Его в обществе, видимо, и не должно быть. Но то, что они разделились по признакам житейским, практическим. Одна часть писателей, довольно активная, полагает, что ничего особенного в литературе за последние десятилетия не произошло. И им предстоит лишь продолжить то, что было до них. Иными словами, вопрос о состоянии литературы, о текстах не стоит. И всё дело в том, как эти прекрасные во всех отношениях тексты донести до читателей. То есть, проблема чисто информационная, пропагандистская, популяризаторская. Не задумываясь о том, что такие тексты и распространять не стоит… Другая часть писателей, не менее активных, более трезво оценивает нынешнее положение литературы и её состояние. Она не может не видеть того, что мы переживаем беспрецедентное, ранее не встречаемое положение вытеснения литературы из общественного сознания и из образования. Что литературный процесс разрушен информационными средствами: новым дарованиям состояться, по сути, невозможно и «входить» некуда. Литература по законам «рынка» существовать не может, ибо это есть форма её уничтожения. И такое положение в обществе должно быть исправлено: Кирилл Алейников «Будущее литературы туманно» («Литературная Россия, № 36, 2019), Елена Сазанович «Мы стали поколением потерянной литературы» («Литературная Россия», № 8, 2020). «Главный враг современной русской литературы», («Литературная Россия» № 48, 2019): «Наша русская литература, которая ценилась во всем мире на нашем поколении как-то остановилась» (Валерий Румянцев) и т.д.
Ведь даже то, что с такими трудами издаётся, при нынешнем положении вещей достоянием общества стать не может, при всех интернетах, а только «крошечной группы читателей» (Роман Сенчин, «Вечерняя Москва», № 29, 2019). А значит, писатели вольно или невольно становятся имитаторами литературного процесса, литературы, обществу неведомой. Но такая видимость существования современной литературы формирует мнение, что беспокоиться собственно не о чём, и никаких радикальных мер по возвращению литературы в общество «можно» и не предпринимать. А «меры» эти чисто политические, административные, организационные, для принятия которых необходимы желание и воля. И, конечно, осознание всего трагизма состояния нашего общества, в котором целые поколения дичают, вырастая вне литературы, вне своей естественной родной духовной культуры.
Мы обязаны признать тот очевидный факт, что читатели стали «нечитающими» не только по внешним, нелитературным причинам, но и потому, что слишком уж часто встречали выдаваемое за литературу то, что ею не является, слишком уж часто встречали обман – художественную, историческую, духовную неправду. Читатели во многой мере перестали читать потому, что многие писатели перестали быть писателями, желая быть, из личных соображений, кем угодно – общественными деятелями, политиками, но только не писателями…
Абсолютная же оторванность от литературной традиции приводит к такому «осмыслению» нашей эпохи и нашего времени, какое являет, к примеру, «Литературная Россия», давно переставшая быть литературной, за исключением отдельных материалов, попадающих на её страницы случайно. Скажем, в беседе лауреата премии «Ясная Поляна» Олега Ермакова с «афганцем» Николаем Прокудиным. Невольно задаёшься вопросом: с какого чердака эти «писатели» свалились? Другими словами, это выразить невозможно. Отсутствие не то что «писательской», но и хоть какой-то человеческой мудрости. Полный набор идеологических догматов, с помощью которых тридцать лет назад разрушалась страна… Вполне серьёзно предлагается подождать ещё лет двадцать, когда «хомо советикус» перестанет быть доминирующим видом!», к которому они, конечно же, не принадлежат. Хотя уже давно появилась «новая порода». Страна «зомбирована», «страх пропитал людей с 1917 года», «рабская покорность и равнодушие». О страхе ли начала прошлого века говорить, когда людей той эпохи уже, почитай, не осталось. А страх революционного анархизма девяностых помнится крепко. Афганскую войну, событие, столь значимое в нашей истории, всё ещё, вослед за Горбачёвым, определяют как «ошибку», «жертвы были абсолютно напрасными», «бессмысленность и преступность той войны». И всё это ради того, чтобы провозгласить, что, наконец-то, приходит «избавление», чтобы оправдать «берлинского пациента», арест которого, якобы «за гранью добра и разума» и «реальную оппозицию», которую «приравняли к иностранным агентам-шпионам» (№ 5, 2021). Якобы безосновательно. После всего происшедшего в стране и со страной за последние тридцать лет, жонглировать такими фетишами и вовсе какая-то безответственность. А ведь авторы, уже далеко не юнцы…
Невозможно поверить в то, что это размышления «писателей» о нашем столь сложном и мировоззренчески запутанном времени. Никаким титлом «писателя» и «лауреата» не прикрыть эту абсолютную интеллектуальную несостоятельность и атрофию совести. Нельзя же допустить мысли, что «писатели» не понимают, что делают и какие «ценности» тем самым отстаивают…
Меня всегда удивляло то, что среди писателей, по сути, нет литературных обсуждений. И ранее, а теперь уже и вовсе не удивляет. Почитаешь их декларации и диалоги, где они ещё возможны, и откроется целая «кухня» – какой «интересной» жизнью люди живут! Узнаешь о книжном «рынке», о книжной «индустрии» или «отрасли», о рейтинге продаж, о соотношении сетевой литературы и бумажной, о платной основе сетевой литературы. О том, у кого и какие книги вышли и каким объёмом. Вплоть до того, какими ручками и на какой бумаге пишут или сразу садятся за клавиатуру, и т.д. Наверное, всё это для того, чтобы не говорить собственно о литературе. Да и о жизни… Хотя отчуждение от литературы уже таково, что настало время бесплатно раздавать книги, платить за их прочтение. И то, далеко не каждый прочитает. Говорю именно о литературе, об изящной словесности, а не о текстах вообще и не об информации. Впрочем, это было всегда: «Первый вопрос при первом знакомстве: «Где служите?» А в статье «Вопросы, вопросы, вопросы» А. Блок писал: «Общение между писателями русскими может установиться, по-видимому, лишь постольку, поскольку они не писатели, а общественные деятели, собутыльники, кошкодавы, что угодно».
А потому теперь, впрочем, как и всегда, у литераторов, у писателей нет более важной задачи и заботы, чем «не мысля гордый век забавить», возвращать литературу к своей природе, помня о том, что выполнять свою миссию она может лишь в той мере, в какой остаётся литературой.
