Невыученные уроки

В истории России было немало народных бунтов, но бунт 1917-го особенный: он был первым, которым воспользовались в своих целях революционеры.

Наступление революции, казалось тогда, завершилось разгромом традиционной России. Но панический диагноз, слава Богу, не подтвердился; мы живы и даже вот обсуждаем, как избежать чего-либо подобного в ХХI веке?

Либо Россия, либо революция, вместе им не ужиться - так виделся зарождающийся при его жизни конфликт Ф.И. Тютчеву. Между той и другой, утверждал он, «невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой». Тютчев надеялся на то, что в российской элите найдётся достаточно сил, чтобы противостоять революции и не дать ей разрушить государство. Надеялся, хотя особой уверенности на этот счёт не питал.

И вот «пришли свиньи и изрыли мордами весь огород». К началу ХХ века российская элита напоминала гадаринское стадо. Не только Розанову являлась эта аллюзия.

За прошедшее с тех пор столетие одержимых революционной страстью среди нашей элиты меньше не стало. Правда, сегодня градус реформаторского радикализма несколько ниже, но это не очень-то утешает: как свидетельствует история, вялотекущая революция может стремительно переходить в стадию обострения. Для всякого, в том числе и умеренного, революционера цель оправдывает средства; если умеренных средств для достижения цели ему не хватает, революционер способен отбросить всякие сдерживавшие его до поры до времени запреты. Когда он в азарте, его не остановит и угроза краха самой государственности: любой революционер потенциально предрасположен к измене - и это не вопрос его личной морали, такова природа самой революции. Революция - иностранка, и традиционная Россия для неё всегда была, есть и будет внешним врагом.

Революция не успокоится, пока вся Россия не станет европейской окраиной - Украиной. Судороги революционного бешенства в нынешней Малороссии - это симптомы всё той же борьбы не на жизнь, а на смерть, которую предсказывал Тютчев в то время, когда всё только ещё начиналось.

Революция как духовный феномен зародилась в Европе в конце XVIII - начале XIX веков. Стилистически, на уровне интуиций, это то же самое, что и романтизм.

Если верить самим романтикам, то они восстали против косности рационализма. На самом деле их восстание было не столько против рационалистического склада ума европейца, абсолютизировавшего им же придуманные и возведённые в статус самых престижных ценностей абстрактные «истины», сколько против остатков традиционного религиозного сознания, мешавшего окончательно переформатировать человеческую личность на началах рационализма. Романтиков не устраивало не то, что человек эпохи классицизма - рационалист, а то, что в его сознании всё ещё сидит цензор, не позволяющий ему переносить рационалистические умозрительные построения на волевую сферу. Романтик совсем не собирался отказываться от рационалистической редукции как способа объяснения мира, он лишь объявил об упразднении ветхого цензора, область применения этой редукции ограничивавшего умозрением. Классицизм творил новые миры, условно говоря, в ретортах, выйти в мир ему не позволял Бог традиционной религии; романтизм этот запрет устранил, разрешив своим героям переделывать мир по своему усмотрению. Это означало опрокидывание традиционной иерархии ценностей: европейский человек выходил из-под подчинения Богу, уверовав, что он способен заменить Бога собой. Самым ценным качеством была объявлена романтиком страсть «переустроителя»; природа энергии, делающая человека «героем», оказывалась несущественной, вторичной по сравнению с пассионарными свойствами.

В романтической Европе утверждается в качестве нормы неразличение духов. Эталоном личности новой эпохи, начало которой предвестил своим гениальным романом Гёте, становится «чернокнижник». Фаустовский человек то и дело творит злодейства, но, поскольку он одержим жаждой переустройства мира, они должны быть оправданы Высшей Инстанцией. Вспомним: в романе, когда душа Фауста, расставшись с телом,  отправляется в ад, то Господь посылает своих ангелов отнять её у бесов. Гений озвучил от имени вступающей в революцию Европы санкцию Бога вести борьбу против Него. Мол, хватит тебе, неразумный человече, брать пример с Иова; если у тебя всё плохо и скука жизни тебя заедает, измени мир вокруг себя, и даже если ты при этом набедокуришь, Бог простит тебя, расценив твоё усердие как желание помочь Ему, - вот что услышала Европа от своих новых кумиров. Свою измену Единому Богу христианской религии романтическая Европа оправдала тем, что уверовала: Бог, раскрутив колесо жизни, удалился на покой, предоставив человеку своим умом в этом мире творить совершенство.  

Объявив Бога посторонним человеку, нельзя было не сказать ещё более страшное. Вождями романтиков новой волны будет провозглашено: «Бог умер!» После этого человеку ничего не останется, как громогласно объявить: «Человек звучит гордо! Отныне исполняющим обязанности Бога я назначаю себя!» Традиционные христианские добродетели станут для Европы барочным декором. То место в душе европейского человека, которое отвечает за веру, будет отныне занято идеологией.

Все идеологии, независимо от того, в каких терминах они самоопределяются, являются псевдорелигиями. Для всякой из них характерна претензия навязать человечеству абсолютные, «нефальсифицируемые», истины, которые должны служить вместо тех опор, которые некогда давало ему Божественное Откровение. По своей фразеологии эти истины могут напоминать религиозные, но от настоящей религии «христианские» идеологии отделены такой же непроницаемой  стеной, как и неприкрыто богоборческие. Так называемые «христианские» партии, руководствуясь соображениями политической целесообразности, легко посягают на заповеди христианства, но это выглядит как частность на фоне того, что сама по себе партийность еретически отрицает догмат соборности - один из краеугольных камней христианской веры.

Преобладание в обществе идеологического сознания над религиозным является верным признаком его революционности. Чем выше идеологизация, тем болезнь серьёзнее, тем вероятнее революционный переворот и смута. Опасней всего, когда в государстве идеология приобретает статус официальной. Идеологическая монополия влечёт за собой неизбежное вымывание из властной элиты тех не склонных к нравственным компромиссам граждан, для которых добросовестное служение идеологии, какой бы она ни была, сродни языческой измене Господу. Там, где деградирует нравственность, умножается цинизм, а вместе с ним неизбежно ухудшается качество управления государством. Те патриоты, которые ратуют за внесение в российскую Конституцию статьи о государственной идеологии, видимо, уже забыли, до какого плачевного состояния довела марксистско-ленинская монополия советскую номенклатуру. Защитив себя законодательно от религиозной и идеологической конкуренции, «тепличная» советская элита за несколько десятилетий полностью утратила государственнический инстинкт и не сумела оказать никакого заметного сопротивления центробежным силам внутри контролируемого ей государства.

Благополучными могут считаться только те страны, где элиты стремятся не нагнетать революционные страсти, а гасить их, понижать градус идеологизации. Сегодня таких государств осталось на политической карте мира не так уж много, зато всё больше примеров разрушения традиционной государственности революцией. Одна из последних её жертв - уже упоминавшаяся Малороссия, чей народ доведён до последней грани, за которой полное вырождение и небытие, но её элита по-прежнему пребывает в эйфории; ей кажется: ещё чуть-чуть, небольшое усилие  - и Украина превратится в процветающее государство. Ясно, что внушить стольким людям, будто мрак ночи, в который опустилась страна, это яркий солнечный день, что примитивная идеология украинского национализма не обманка, было бы нереально, если бы эту идеологию не поддерживал высший авторитет постхристианского Запада - фаустовское чернокнижие. Если бы украинцам не было «научно доказано» передовой Европой, что, впадая в буйное русофобие, они служат прогрессу, Петлюра с Бандерой не имели бы шанса стать их поводырями.

Революционные перевороты никогда не происходят там, где европейская наука не приобретает более высокого престижа, чем традиционные религии. Они, европейская наука и революция, нераздельны, как сиамские близнецы. Это даже больше, чем симбиоз: между европейской наукой и идеологиями отношения, как между общим и частным; сама европейская наука является в своей сущности мега-идеологией.

Всемирный престиж европейской науки зиждется на романтическом псевдорелигиозном мифе, будто наука способна обеспечить прогресс человечества. Вообще-то, понятие прогресса как целенаправленного поступательного движения - христианского происхождения. Для отдельной личности такой целью является святость - нравственное и духовное совершенство. Для христианского народа это некий идеал Небесной Общности, обладающей теми же качествами. Этот идеал пребывает в непростых и неоднозначных отношениях с историей, и движение к нему в религиозных интуициях православных христиан никогда не отождествлялось с политикой. Богу Богово, а кесарю кесарево - для верующего христианина это звучит как заповедь. Но в дехристианизированной Европе прогресс, лишившись в рационализме опор Божественного Откровения, утратил свою цель в вечности и сделался самоцелью привременного существования - идолом, которому и стала служить рационалистическая наука.

Европейская наука подменила Бога-Истину «объективной истиной». Главная черта христианского реализма - личностно-образное, иконическое, представление о действительности, не допускающее диктата абстрактного рационализирования, которое всегда искажает и разрушает живой, непосредственно постигаемый в чувствах образ. В своих интуициях христианин исходит из того, что никакой образ истины не может быть совершенно нейтральным, а потому сама постановка такой цели является богоборческой претензией. Разлагая в поисках мнимой объективности образ на функции, представляя истину в виде формул, учёный-рационалист имитирует беспристрастность демиурга, но на самом деле его приязнь-неприязнь к образу никуда не девается. Маскирующаяся благодаря «чистой логике» под объективную, европейская наука лукавит, но при этом лукавит настолько самоуверенно, что большинству даже в голову не приходит заподозрить её в фарисействе.

На самом деле наивно удивляться молчанию европейских интеллектуалов по поводу творимого геноцида русских на Украине, так как с их стороны это абсолютно «объективное» поведение. Для европейской науки на Украине «объективно» столкнулись два «нарратива»: один прогрессивный, другой архаический, ретроградский. Прогрессивный по определению не способен творить геноцид, к нему вообще не липнет никакая отрицательная экспрессия, а это значит, что, в представлении европейца, на Украине творится нечто совершенно противоположное мрачному злодейству, нечто жизнеутверждающее - то, что в итоге должно привести к полной гармонии между слегка взбрыкнувшим «ягнёнком» и «волком». Главное, любой ценой заставить «волка» сделать «правильный выбор».

«Правильный выбор» - это, конечно же, выбор, угодный Европе, никаких других весомых аргументов в пользу его «правильности», кроме банальной неприязни к инаковости чуждой цивилизации, у европейской науки нет и не может быть. За отрицание Холокоста - в тюрьму, за отрицание геноцида русских - в герои телеэкрана, тут даже видимости беспристрастности нет, поэтому нет смысла и городить аргументы. Но чистая логика тем и удобна, что ею можно оправдать всё что угодно, в том числе и твою собственную фобию, для этого достаточно редуцировать знание к подходящей для этого формуле. 

Для укоренённой в православии русской мысли подобная редукция имеет все признаки ереси. Сам стиль научного изъяснения на европейский манер для русского - дурной тон. Если русский человек строго копирует европейский научный стиль, старательно изгоняя из своей речи метафоры и другие средства живой, поэтической, образности, получается не столько умствование, сколько умничанье: претензия на «объективность» отдаёт нестерпимой фальшью. 

Русская мысль становится неуклюжей и беспомощной, когда она отвлекается от живого образа, от «я люблю» или «я не люблю». Чтобы обсуждать сверхчеловека, нам надо увидеть перед глазами Раскольникова; докопаться до сущности коммунизма нам проще, если представить его в виде какого-нибудь Чевенгура. «Объективная» наука, намеренно выводящая за скобки любовь под тем предлогом, что всякая чувственная экспрессия разрушает строго научный стиль, нам чужда. Поэтому и преклонение перед такой наукой было и остаётся для нас чем-то внешним, не затрагивающим глубин нашей духовной сферы, одним словом - безо́бразным, а следовательно, и безобра́зным. Об этом свидетельствует тот чисто лингвистический факт, что научный стиль речи русского языка, насыщенный латинизмами и прочими европеизмами, так и не смог сродниться за три столетия с другими книжными (не говоря уже о разговорном) стилями речи, не стал для них своим, как в любом из европейских языков. Никакой уважающий себя русский писатель, каким бы он ни был разлиберальным по своим убеждениям, не станет использовать латинизмы там, где для них имеется традиционный славянский эквивалент, ни один не напишет «реализация» вместо «осуществление», «транспарентный» вместо «прозрачный».

Русский человек, чьё сознание не искажено революцией, не доверяет европейской науке, потому что истинность для него - совсем не одно и то же, что объективность по-европейски. При этом он отнюдь не отрицает величия европейской культуры; наоборот, очень пристально всматривается в неё, стараясь среди плевел различить полезные злаки. Тот, кого мы привыкли называть «наше всё», любил Европу, но при этом совсем не был склонен восхищаться ни её «прогрессом» (в его глазах довольно сомнительным), ни её «объективностью» (которой он просто не признавал). Мольера и французских романтиков, наклонных к рациональной редукции, не дороживших чувственным правдоподобием образа, Пушкин не уважал, зато почитал Шекспира, реалистический психологизм которого был близок его русской душе. Он писал: «Лица, созданные Шекспиром, не суть как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера скупой скуп - и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен». 

Именно «мольеровский» тип рационализирования породил революцию. Лицезрение её уродливого образа во Франции в 1789 году преобразило предтечу Пушкина - Карамзина, до этого пылкого энтузиаста копирования западного стиля в России. В погрузившемся в кровавую смуту Париже Карамзин прозрел: революция, понял он, несёт России погибель. Ответы на мучившие его вопросы отныне он станет искать и находить в русской древности. Так появится «История государства Российского», поэтическое переложение из которой, пушкинская драма «Борис Годунов», ознаменует возрождение христианского реализма в русской литературе XIX веке. Последовавшая новая христианизация, на этот раз обращённая на вестернизированную послепетровскую культуру образованного сословия, засвидетельствовала способность русского гения самобытно преобразовывать, с опорой на реабилитированное русско-византийское средневековье, новоевропейский опыт, различая в Европе родное, «шекспировское», и неродное, «мольеровское». 

В течение двух столетий, что прошли с тех пор, как в Европе восторжествовала революция, европейская наука старательно подавляла в себе «шекспировское» начало. В современной Европе, если кого «научно» объявят скупым, то таковым он будет оставаться в общественном мнении до тех пор, пока не поменяется формула определения «скупости» и «скупому» не объявят амнистию. В традиционной России, остающейся верной «шекспировской» Европе, юридическое отношение к истине так и не прижилось: здесь по-прежнему, если кто назовёт кого скупым, то это совсем не значит, что завтра или даже, может быть, десять минут спустя, по какому-нибудь другому поводу, он не восхитится его бережливостью. Для европейца «скупость - бережливость» - это «единство и борьба противоположностей», диалектика, которой так легко возбудить массы лозунгом «Скупых - на гильотину!», а затем, с такой же лёгкостью, объявить казнённых невинными жертвами и тащить на гильотину носителя какого-то другого математически подтверждённого порока (например, «коррупционера»); для русского, традиционно русского, не утратившего вкус к самобытности, скупость и бережливость - это одно и то же качество, проявляемое в разной мере, которая зависит не только от «объективных» свойств индивидуума, но и от его субъективного состояния, от прочих случайностей, но, самое главное, и от качества взгляда (степени осудительности) самого наблюдающего, а коррупция - всего лишь гниение (и кто же из нас, грешных, да не гниёт?). Если выбор слова с положительной или отрицательной экспрессией зависит хоть в малой степени от моей приязни или неприязни, то кто мне дал право на основе этого выбора переворачивать вверх тормашками мир? - вот что такое Россия как антипод революции.

Претендуя на безусловный авторитет, европейская наука объявила себя универсальной. Между тем всякая наука - лишь область культуры, которая универсальной, с тех пор как Господь разделил в Вавилоне человечество на народы, не может быть в принципе. 

Универсализм привнесло опять-таки христианство, но то был совсем иного качества универсализм - единство в разнообразии. «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все», - говорит Иисус в Евангелии от Матфея, имея в виду еврейский народ, но также давая понять и другим народам: Господь пришёл в этот мир, чтобы его не обнулить, а преобразовать. 

Христианизация нигде и ни в каком виде не предполагала создание с чистого листа новой культуры, одинаковой для всех народов. Её суть - преображение в духе Христовой истины национальных культур. Христианство попадает в культуру народа как закваска, в первую очередь обновляя или (в бесписьменных племенах) формируя высокий стиль, который постепенно оплодотворяет всё народное творчество. В унисон с этими процессами пульсирует народная мысль, окрашиваясь в те же стилистические тона, что и хозяйственное, художественное, юридическое и всякое другое творчество. 

То, что иначе быть не может и не должно, даже когда речь идёт о точных и естественных науках, хорошо понимал русский учёный и православный христианин Д.И.Менделеев. О необходимости развивать русскую науку при помощи «своих родных сил» он писал в статье, посвящённой исследованию водных растворов: «Это исследование посвящается памяти матери её последышем... Умирая, [она] завещала: избегать латинского самообольщения, настаивать в труде, а не в словах и терпеливо искать Божескую, или научную, правду, ибо понимала, сколь часто диалектика обманывает, сколь многое ещё должно узнать и как при помощи науки, без насилия, любовно, но твёрдо устраняются предрассудки и ошибки, а достигаются: охрана добытой истины, свобода дальнейшего развития, общее благо и внутреннее благополучие». 

Нельзя обособлять научную истину от Божеской, совесть, всегда личностную, от безличностного научного сознания - вот о чём, по мнению великого химика, не должен забывать русский учёный. Он не должен поддаваться искушению выносить окончательное суждение о чём бы то ни было. Русский учёный, по Менделееву, обязан быть богобоязненным; ему, помнящему о заповеди «Без меня не можете творить ничего», категорически противопоказана претензия переустраивать мир, редуцируя икону Божьего творения в набор пазлов.

Наука родом из богословия. Открывая свои законы, Галилей, Ньютон, Паскаль, все те, кого мы называем первыми учёными, богословствовали. Любая научная дисциплина может рассматриваться как обособившийся и заживший собственной жизнью раздел богословия. Современная европейская наука не изменила этой своей сущности, просто она теперь служит иному богу - Прогрессу. Прогресс нельзя представить в виде бога личностного, ему невозможно усвоить живой образ, он - всё усложняющая Формула. Служение Формуле предполагает некоторый магизм; когда учёных, перестав воспринимать их как богословов, называют жрецами, имеют в виду, что для непосвящённых они - маги. В магов, исповедующих Формулу, превратились в условиях доминирования революции и сами теологи. О нашей повреждённости революцией может свидетельствовать то, насколько православное богословие является подражательным по отношению к латинскому. Сегодня его подражательность зашкаливает, стоит ли удивляться подражательности всей нашей науки?

Ответ на вопрос, каким должно быть православное богословие, а следовательно и русская наука, всю жизнь искал выдающийся философ и богослов Александр Шмеман. «Богословы связали свою судьбу - изнутри - с «учёностью». А им гораздо более по пути с поэтами, с искусством», - к такому выводу он пришёл. Как можно быть учёным-философом, не переставая быть художником, мы видим на примерах Карамзина, Пушкина, Тютчева, Достоевского, Хомякова, Киреевского, Леонтьева, о. Павла Флоренского, всей реалистической русской учёности. Чтобы доказать свою мысль, Достоевский писал романы - и что, его аргументы менее убедительны, нежели рациональные формулы Гегеля или Канта? Во всём мире он считается гениальным мыслителем, а кто знает о наших подражателях европейских рационалистов? Между тем, с тех пор как в Россию пришла революция, эти пересмешники заглушают и Достоевского, и одностильных ему русских мыслителей, навязывая России, по сути, европейский взгляд на её собственных гениев, обрекая русскую науку на бесконечное переливание из пустого в порожнее.

«Ты пеняешь мне... за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю её; да что делать? собрались ребята тёплые, упрямые; поп своё, а чёрт своё. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать - всё это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы......». У Пушкина очень многозначительное отточие, скорее всего неподцензурное - и мы, к сожалению, вместились в него.

«Красота спасёт мир», «слезинка ребёнка» - всё стёрто до штампов и не имеет уже никакого отношения к подлинному Достоевскому. Тот, наверное, переворачивается в гробу, слыша, как его именем оправдывают чёрную бесовщину в духе Малевича и Шагала, потому что для наших пересмешников они-то как раз и есть та самая «спасающая мир» красота. И, умиляясь «слезинке ребёнка», большинство из нас даже не задумывается или не знает, что монолог этот у Достоевского произносит отцеубийца и что им писатель как раз обличает фальшивый гуманизм нашего европейца.

«Уж лучше бы ты был холоден или горяч» (Откр.). Уж лучше бы как Чубайс, который не стесняется признаваться в том, что «испытывает физическую ненависть к Достоевскому».

Достоевский - всего лишь пример, частный случай. На самом деле у очень многих, пожалуй, даже у всех классиков Русского реализма звучит призыв отказаться от латинского обольщения, но наша революционная элита не слышит его, она умеет восхищаться в нашей классике только тем, чем восхищаются в ней в самой обольщённой Европе. Как и у элиты начала ХХ века, у неё отсутствует вкус к самобытности, она всё так же далека от осознания: мы, православные, в отличие от латинян, пленившихся вавилонским «величием» абстрактной логики, обязаны буквально верить евангельскому откровению: «Аз есмь Истина». Внушая ученикам, что «никто не приходит к Отцу, как только через Меня», Господь не имел в виду: человек вернётся в рай, если будет следовать Моему учению; Он вообще не оставил нам никакого учения. Он внятно сказал: «через Меня», то есть «через уподобление Моей богочеловеческой Личности». Всякая умственная редукция, сводящая истину к произвольным дихотомиям, удобна в практическом пользовании, но она не может не разрушать правдоподобие живого образа. Личность может уподобиться только цельно воспринятому образу другой личности. И если она отказывается уподобляться идеальной Личности, безгрешной и непорочной, то примером для подражания станут для неё Маркс, Троцкий, Ленин или уж вовсе какие-нибудь Бандера или Джобс.

Всё по науке, по европейской, и чем больше по ней, тем острее идеологизация в обществе, тем сильнее сгущается революция, тем реальнее угроза новой катастрофы наподобие той, что случилась в 1917-ом.

Что касается чисто политической симптоматики, то самым простым критерием для постановки диагноза приближающегося революционного обострения является реформаторская активность. Любая реформа - это микропереворот; как микроинфаркты, если их не лечить надлежащим образом, неизбежно приведут к большому инфаркту, так и микроперевороты, если одержимость к ним вовремя не погасить, приведут к большому перевороту.

Реформа - в переводе с латинского «переустройство». Когда у вас проблемы в семье, вы не пытаетесь её «переустраивать», если, разумеется, здравый ум вас не покинул. Зачем же «переустраивать» государство, которое онтологически - та же семья, только очень большая? Не нравится слово «колхоз», назови его кооперативом, но не ломай, не лишай миллионы людей привычной среды обитания, не делай их обездоленными изгоями в своей стране. Но реформатору девяностых важнее было соответствовать гарвардским критериям учёности, нежели не навредить ближнему. Сегодня мы называем те годы «лихими», что должно свидетельствовать об отрезвлении. Так оно, видимо, отчасти и есть, но вот почему-то рулят по-прежнему реформаторы.

Не будем питать иллюзий: пока у нас сохраняется реформаторский, прости Господи, «тренд», пока лакейское подражательство нашей «научной элиты» постхристианской европейской учёности имеет более высокий престиж, чем самобытное творчество наших собственных гениев, влияние тех, кого мы называем «либералами», не снизится и в обществе нашем не станет меньше ни нигилизма, ни русофобии. Навязанный нам фальшивый идол «прогресса» будет требовать всё новых и новых жертв.

Русско-православное отношение к прогрессу передал В.В. Розанов: «Прогресс технически необходим, для души он вовсе не необходим. Нужно «усовершенствованное ружьё», рантовые сапоги, печи, чтобы не дымили. Но душа в нём не растёт. И душа скорее даже малится в нём. Это тот «печной горшок», без которого неудобно жить и ради которого мы так часто малим и даже вовсе разрушаем душу». 

Пока русская элита самозабвенно служит прогрессу по-европейски, пока в умах русских учёных «диалектически» сталкиваются-лязгают пустопорожние дихотомии, мы обречены на бесконечные, бессмысленные, временами «жестокие и беспощадные» реформы и революции.

***

Родына Арсений (Артур) Николаевич, 1959 г.р. Учитель русского языка и литературы в Калужской православной гимназии.

С 2007 по 2013 г. преподавал филологические дисциплины в Киевской духовной семинарии и академии.

С 2006 по 2013 г. работал преподавателем русского языка в Киевском национальном университете им. Шевченко.

До этого преподавал в других киевских вузах, работал в посольстве Бразилии на Украине, на ТВ УПЦ "Глас".

Публиковался на "Русской линии", в "Литературной газете", в альманахе Киевского религиозно-философского общества, в "Вестнике КДА", в киевской газете "2000" (в последней - под своей фамилией и псевдонимами), в калужских СМИ.

Участник международных научных и научно-богословских конференций, в частности научно-философско-богословской конференции в Дубне (2011 г.). Выступал на одном из круглых столов недавних Рождественских чтений в Храме Христа Спасителя.