Он чувствовал «тяжёлую ответственность перед русской историей», и поэтому ему веришь
Неутихающие споры о Солженицыне - во многом следствие непонимания
феномена отечественной свободно-консервативной традиции, которая
выкристаллизовалась в первой половине XIX века. Листая подшивку
«Литературной газеты», можно встретить почти противоположные оценки
творчества Александра Исаевича. Так, например, А. Казин и А. Севастьянов
обращают внимание на «непреходящую заслугу» Солженицына, «разрушителя
ложной идеологии» при опоре на «русский патрио-тизм». С другой стороны,
академик В. Маслов и ряд других авторов говорят Солженицыну «не верю!»,
делая упор на ошибочности его «идеологии», зато они верят либеральным
деятелям февраля 1917-го, «классикам марксизма-ленинизма»... Словом,
«всё смешалось».
Любовь даёт разумение
В этой связи представляется важным найти точку опоры, позволяющую отбросить идеологический хлам, вспомнить, что истина одна. И обретается она в согласии с «духом народности», воспетым Пушкиным, Толстым, всей традицией отечественной классики XIX-XX вв.
Пушкин, будучи противником «чужеземного идеологизма», призывал искать истину с «искренностью», понимая, что «нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви». Пушкин руководствовался этой ключевой мыслью, призывал близких ему авторов, будущих представителей русского воззрения (так их назовут в 1840-е гг.) вдуматься «с любовию в сочинения Веневитинова, ибо одна любовь даёт нам полное разумение».
Эта методология любви и должна стать руководством в размышлениях о творчестве Солженицына. Такой подход побуждает видеть достоинства, ничего не замалчивая, понимая, что «человеку свойственно ошибаться». При этом исследователь может отделять ценные зёрна истины, добытой его героем, от второстепенного - плевел, порождённых разными привходящими обстоятельствами и естественными частными заблуждениями, бывающими и у великих. Пушкин, руководствуясь этим отправным началом любви, в споре о наследии Карамзина учил: «Уважение к именам, освящённым славою, не есть подлость (как осмелился кто-то напечатать), но первый признак ума просвещённого. Позорить их дозволяется токмо ветреному невежеству...»
Примером объективного «пушкинского» подхода к оценке достижений Солженицына является отзыв Валентина Распутина, который, поминая почившего классика, суммировал самое главное: «Солженицын безусловно гений - от первой своей книги до последней... Он любил свою Родину так, как мало кто из нас может любить. Александр Исаевич - правдолюбец в литературе и в жизни. «Жить не по лжи» - самый главный его завет».
Если мы уловим дух нацио-нального предания, русской идеи, то сумеем найти верную точку опоры, позволяю-щую оценить абсолютно бесспорные достижения Солженицына. Понимая, конечно, что никакой человек не безгрешен. Если же мы будем продолжать искать «истину», зашоривая свой взор «социально-классовым подходом», то ничего, кроме застарелой лжи, не обретём.
Многое в отношении к Солженицыну зависит даже не от «идеологических» пристрастий, а от элементарной добросовестности. Так, сего-дня Эдуард Лимонов при всём неприятии ряда идей Солженицына отдаёт ему должное, открестившись от своих прежних «подсмеиваний» над ним. Лимонов утверждает, что Солженицын был «большим зверем» по величине таланта». Его «высокие проявления литератора» проистекли оттого, что он был дерзновенным «идеологом крупного размера», имевшим «много таланта». Лимонов говорит о «трагическом человеке», которому не довелось увидеть торжество своих идей, с некоторыми из которых критик согласен; например, с идеей единства братских народов - великороссов, малороссов, белорусов. Величие писателя, утверждает Лимонов, особо бросается в глаза сегодня, когда «мир литературы в кризисе».
К сожалению, не все критики понимают важное обстоя-тельство: Солженицын стал частью русской классической традиции в то время, ко-гда почти никто не понимал, что это такое - единая русская традиция от Ломоносова и Фонвизина до Карамзина и Пушкина, а от последних - к классикам славянофильства, почвенничества и русского Серебряного века. Солженицын в полной мере усвоил её достижения, прежде всего дух народности. Это видно из его гениальных произведений «Письмо вождям Советского Союза» (1973), «Образованщина» (1974), «Наши плюралисты» (1982). Солженицын вполне осознал, что русская традиция от времени Пушкина до поры композитора Свиридова выкристаллизовалась в огромное явление всемирного масштаба.
Представляется, что именно неведение этой традиции проявилось в оценке академика В. Маслова, который пенял Солженицыну за неприятие курса Петра I, «топтавшего народную душу». Между тем известны аналогичные оценки Петра, сделанные Карамзиным и Пушкиным, которые обращали внимание на отход великого преобразователя от русизма, на его крен в заёмный германизм.
Есть и примеры весьма причудливого взгляда на Солженицына-мыслителя, когда заслуги в следовании русской традиции воспринимаются с изъятиями и купюрами. Такой «урезанный» принцип анализа демонстрирует А. Севастьянов в статье, посвящённой сборнику «Из-под глыб» (1974). Высоко оценивая труд Солженицына и, в частности, «национально-патриотический» подход, критик, ничтоже сумняшеся, бросается в противоположную крайность. Он осуждает стремление автора искать пути выхода Советской России из мировоззренческого тупика, опираясь на дореволюционное идейное наследие, ту самую русскую традицию. А. Севастьянов по-язычески осуждает Солженицына и его друзей за «возврат к дореволюционной и эмигрантской философской традиции, густо замешанной на христианстве, на православной морали». Приехали...
Смута умов не преодолена
Оценивая критику творчества Александра Исаевича, убеждаешься, что в России не преодолена «смута умов», которая и препятствует верному учёту достижений Солженицына. «Смута» выражается, во-первых, в продолжающемся западническом пленении значительной части интеллигенции, блестяще обличённой ещё Пушкиным, а в наше время лучше других - Солженицыным (в «Наших плюра-листах» и др.).
Уже Пушкин показал, что русские люди, последовательно впавшие в «чужеземный идеологизм», склонны к самоедской, самоубийственной русофобии. Так случилось с его героем, типичным западником. Поэт иронично описывает представителя «полуобразованного» общества, который «просвещением свой разум осветил», «правды чистый свет увидел», «И нежно чуждые народы возлюбил, / И мудро свой возненавидел». Этого рода персоны в наше время ополчились на «деревенщиков» как современных представителей русского воззрения и на их предтечу - Солженицына.
Во-вторых, наша «смута» заключается в довольно распространённом сегодня непонимании органического, взаимозависимого единства двух столпов русской традиции, а именно - духа народности и начал православия.
Можно уверенно утверждать, что достоинства Солженицына как бесспорного классика русской словесности проистекли оттого, что он сумел «связать оборванные нити» русского духовного наследия. Он понял политическую суть русской идеи Карамзина, Пушкина, Тютчева, Достоевского, всего их круга великих поэтов, писателей и мыслителей, осознавших, что верховная власть в России должна быть, как говорят сегодня, национально ориентированной, что соответствует запросу всех россиян ввиду уникального жертвенного характера державного русского народа.
Пушкин уяснил, что возвращение «русского стиля» в политику даст ей невиданную ни у кого в Европе внутреннюю и внешнюю силу. Зрелый Пушкин изрёк: «Россия... есть судилище, приказ Европы. Мы великие судьи». Подразумевалось, что Россия, как своего рода вселенная, должна жить сама по себе, не стремясь «куда-то вливаться» и под кого-то «форматироваться». В конце этого сюжета (1836) поэт осудил лицемерие пореволюционной системы, говоря об «отвратительной власти демократии» во Франции. Та является «средоточием Европы» («западной», как затем прибавит Тютчев, также видя в России, чуждой «мерзостей папизма», главную силу христианской Европы). Пушкин, наконец, молвит по-латыни: «Девиз России: Suum cuique», - то есть каждому своё, имея в виду, что у России своя духовная, культурная и политическая правда, которой и надо держаться.
Солженицын с абсолютно той же национально ориентированной логикой, какую видим у Пушкина и Тютчева, пытался убедить как советскую верховную власть, так и не менее западническую в основе интеллигентскую элиту, пересесть на «русского коня». В «Письме вождям Советского Союза» Солженицын призывал правителей вспомнить свою русскую народную принадлежность, «преимущественно» задумавшись о судьбе русского и украинского народов. Писатель, в полном соответствии со славянофильско-почвеннической традицией, предостерегал верхи от повторения дореволюционных ошибок «царской России». Та «бескорыстно возвышала германские державы», часто оказываясь «исполнителем чужих задач» (подобные предостережения до 1917 г. безуспешно делали Карамзин, Тютчев, Самарин, Достоевский, Данилевский). Аналогичные ошибки Солженицын фиксировал и в советское время (довоенная помощь Германии и послевоенная - Китаю, что обернулось страшной войной и военным конфликтом с Китаем 1969 года). Писатель-мыслитель делал вывод о необходимости «национальных соображений».
Предельно актуально звучит большинство политических советов верхам, сделанных Солженицыным в духе народности. Он призывал в условиях растущих глобальных угроз взять пример со Сталина, который с самого начала войны «разумно отбросил» старую «подпорку идеологии», развернув «старое русское знамя, отчасти даже православную хоругвь, - и мы победили!» Причём «никто не зарыдал по марксизму», с энтузиазмом приняв «как самое естественное, наше, русское». Солженицын провидчески предостерегает о неизбежном в близком будущем давлении на Сибирь многонаселённого Китая, торопя верхи перестать во имя идеологии «воспитывать человечество», задумавшись, «как спасти наш народ».
Солженицын, как и Шафаревич, призывал власть вершить русский разворот политического курса энергично, пользуясь выгодной международной обстановкой. США временно слабы, проиграв войну «маленькому Северному Вьетнаму». Солженицын обоснованно отвергает многопартийно-демократический проект для современной России. Подразумевая Запад, показывает вред политиканства, «ухлопывающего» массу времени «на избирательную кампанию» и «угождение массе». Солженицын напоминает о возможности манипуляций со стороны «внутренних группировок» и «иностранных правительств», «эмоционального самообмана» народа, отсутствия гарантий правоты «воли большинства». Поэтому он настаивает на проекте просвещённого национально ориентированного «авторитаризма» для России.
При Николае Павловиче и Леониде Ильиче
Солженицын идёт вослед Пушкину, которому была ненавистна лицемерно-пошлая западная «демокрация». Он идёт путём главнейших свободно-консервативных мыслителей: от Леонтьева и Розанова до Ильина и Флоренского. Писатель и на основании своего исследовательского опыта историка февраля 1917 г., так же как его гениальные предшественники, убедился в «позоре» ликвидаторов русского царства. Никакая демократия западного типа не поможет насущной необходимости обеспечения «внутреннего, нравственного, здорового развития народа».
Мысли и предложения Солженицына, обращённые к советскому руководству, созвучны «Запискам...» 1811 г. Н.М. Карамзина и аналогичному материалу Ю.Ф. Самарина «Чему должны мы научиться?» 1856 г., а также некоторым другим шедеврам русской мысли (статьи Пушкина «Александр Радищев», философские размышления Жуковского и т.д.). Кстати, и судьба этих памятников русской мысли сходна. Длительное время они были засекречены, что явилось самоубийственным «самосдерживанием» России, руководство которой и при Николае Павловиче, и при Леониде Ильиче не осознало элементарной вещи, давно понятой, кстати говоря, англосаксами.
Убийственно и не благородно (по-гречески говоря, не аристократично) для великой страны-цивилизации заниматься политикой «сдерживания умов», преследуя первых мыслителей, к которым бы, наоборот, надо прислушаться. Сторонники русской традиции всегда призывали верховную власть не препятствовать «совместничеству умов», как блестяще эту «карамзинско-пушкинскую» мысль выразил князь П.А. Вяземский, но этой элементарной истины не поняли ни в позднее царское, ни в советское время, что во многом и обусловило трагедии 1917 и 1991 гг.
Солженицын сознаёт необходимость «свободной колосьбы мыслей», убеждая Политбюро, что поощрение духовной и идейной свободы во имя отечества «быстро избавит вас от необходимости всё новые идеи с запозданием переводить с западных языков, как это происходит все полвека...»
Показывая верхам плодо-творные возможности использования умственной свободы, Солженицын в «Письме» предлагал выставить новые вехи, указывающие внутреннее направление развития «сверхдержавы». Тем более что нас боится Запад, чем надо пользоваться («Не пропустите момент» - призывал писатель). Он побуждал выйти из «тупика цивилизации», которая нами была заимствована («раковой опухоли» урбанизма, забвения спасительности крестьянского быта, подражательности западной «технической» религии или веры «в прогресс»). Запад из него выйти не в состоянии, а Россия, обладающая неизмеримо большим духовным наследием, освободиться от гибельного плена западных иллюзий может и должна. Он призывал «решительно выполнить свой долг - отказаться от мёртвой буквы ради живого народа», не затягивать вослед «за другими мучительную петлю до конца, пока мы ещё недостаточно в неё впоролись».
Писатель критиковал западнистскую теорию конвергенции, противостоя как верхам, радующимся, что «мы их почти догнали», так и интеллигенции, исповедующей те же иллюзии прогрессизма. Эта борьба Солженицына «на два фронта» (за «национальное перевоспитание» западников-марксистов, сидевших в Политбюро, и западников-диссидентов из интеллигенции) была прямой аналогией дореволюционного противостояния Пушкина со товарищи. Поэт-гений и его последователи (славянофилы и почвенники) также противостояли «петровскому» политическому классу, хранителю подражательной «санкт-петербургской цивилизации» и западнической «интеллигентщине», её обслуживавшей (Ф. Булгарину и т.п.).
Таким образом, Солженицын после окончательного расставания с марксизмом (его искания отражены в романе «В круге первом») присоединился к сторонникам «пушкинской» традиции русского возрождения на собственной духовной и самодержавно-политической основе. Эта эпоха борьбы за самобытность шла с перерывами на протяжении двух веков и не завершена до сих пор. Она не изучена исследователями во всей полноте, объединяющей дореволюционный и пореволюционный периоды в одну «петровскую эпоху» (недаром наши левые радикалы называли Петра первым большевиком).
Замечательно точно, в духе Достоевского, Леонтьева и Розанова Солженицын указывал, что России пора бросить въевшуюся в неё подражательность. Он уточнял, что мы «так безмысло и слепо шли за западной цивилизацией», несмотря на возможности «центрального планирования»: «уж у нас-то была... возможность не испортить русской природы, не создавать противочеловеческих миллионных скоплений. Мы же сделали всё наоборот», в частности, «измерзопакостили широкие русские пространства и обезобразили сердце России, дорогую нашу Москву», наляпав «подражания Западу вроде Нового Арбата». Следовал призыв: «очнёмся», «повернём с места».
В духе национальной традиции Солженицын доказывает недопустимость чрезмерной «централизации... духовной жизни», когда старые провинциальные культурные центры влачат жалкое существование и даже «Питер затускнел совсем». Далее следовали рекомендации, аналогичные розановским, по подъёму национальной школы, семейного быта с предоставлением матери семейства возможности «не нуждаться в отдельном заработке». Ведь вынужденные пятилетки, обернувшиеся и «подрывом семей», когда женщина взяла в руки лом, теперь в прошлом, и можно заняться «физическим и духовным здоровьем народа».
Солженицын, возможно, даже не задумываясь, типологически повторил сам образ поведения своих великих предшественников, не смущавшихся тем, что они меньшинство, которое верхи «не слышат». Он следовал призыву «делать, что должно». Предваряя возможные сомнения верхов о мотивах «Письма», мыслитель указал на исповедуемый им этос во имя правды. Солженицын пишет, что не преследует «никаких личных целей» (это было очевидно), не дорожит «материальными благами» и «готов пожертвовать жизнью».
Солженицыну веришь. Поняв нечто «самое, самое главное», писатель чувствует «тяжёлую ответственность перед русской историей». Он поэтому «не мог молчать», как и Лев Толстой. Модус жертвенного служения у них, очевидно, тождественный. Сегодня мы вспоминаем настоящего титана нашего времени, обращая внимание на его бесспорные достижения, главное из которых - возврат в самобытное лоно национальной духовной и идейной традиции.
Владимир Шульгин, доктор исторических наук, Калининград
