У Искандера в «Человеке и его окрестностях» есть глава «Ленин в «Амре»» («Амра» – «мухусский» (сухумский) ресторан, расположившийся над морем), где повествуется о безумце второй половины 1980-х гг., объявившем себя Лениным. Бывший учёный-марксист не просто копирует интонации Ильича, но и развивает фантастическую теорию о продолжении социализма в дни его исторического падения и даже в далёком будущем, горячо спорит о прошлом и современности. Внезапно адресуется рассказчику: «Вы – наш». Тот отнекивается, но «Ленин» приводит убийственный аргумент – «Навсегда наш тот, кто в детстве с удовольствием пел революционные песни». Рассказчик внутренне холодеет.
И правда, есть, от чего похолодеть – ужасающая бойня, развернувшаяся в обеих столицах и в губернских провинциях, в лесах, степях и горах великой страны, могла ли вдохновляться теми словами и музыкальными мотивами, и вдохновлять не менее пяти поколений русских людей? Виновна ли песня в развернувшемся геноциде собственного народа, длительной смуте, окончательного из которой так и не видно? Рассмотрим же песни русской революции с точки зрения того, как они апеллировали к человеческому духу, будя его от «векового сна», призывая бросить плуг или станок и взяться за винтовку, приняв прямое участие в классовой борьбе.
Соблазн войны и тем более братоубийственной чрезвычайно сомнителен для всякого, кто хоть раз принимал на плечи погоны и брал в руки оружие, подчинялся приказам, больше половины которых отдавала невозможностью их исполнения, а часто означала одно смертельное противоборство, грозящее гибелью и физической, и духовной.
Какие же струны будила революционная песня в незлобивой, спокойной и терпеливой во многие тяжкие временные периоды душе русского человека, какую обиду удалось им заставить подняться со дна и стать смысловым центром всех дальнейших действий, то есть, расправ с людьми и по приговору суда, и без оного?
«Варшавянка 1905-го года» (1879), написанная поляком Свенцицким (1848-1900) и переведённая на русский (1897) поляком же Кржижановским, постулирует агрессивную стихию, обрушивающуюся на человека («вихри враждебные», «тёмные силы») и необходимость противостоять ей. Как?
Но мы подымем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу.
Многое в этих строках – призыв, и призыв посмотреть на мир совершенно иным взором, чем прежде. Оказывается, что ВСЕ народы уже борются с какими-то врагами, и простому рабочему стоит лишь оглянуться на их борьбу и понять, что она – его прямое и неотъемлемое дело, акт выживания в мире безжалостном и равнодушном к его страданию.
Загадочна здесь, прежде всего, свобода, объявленная святой. В католицизме и протестантизме статуи святых были воплощены во многочисленных образах, но именно свободы среди них не было. Статуя Свободы французского скульптора Огюста Бартольди, впервые продемонстрированная на Всемирной выставке в Филадельфии (1876), была торжественно открыта в 1886-м президентом США Гровером Кливлендом. Образ, посвящённый торжеству северян в Гражданской войне, успел запечатлеться в умах и сердцах, и сегодня отливает вовсе не благостными тонами. Монумент отдалённо походит на прожжённую уличную матрону с полотна Делакруа «Свобода на баррикадах» («Свобода, ведущая народ», 1830): общего у двух образов – осанистость фигур и беспощадность. Странный головной убор (корона из лучей) Свободы Бартольди ассоциируют с античной Гекатой, богиней родом из Малой Азии, ночной охотницей и убийцей (предназначение факела становится более ясным).
О поклонении такой ли свободе шла речь у французов, поляков, американцев и, наконец, у русских революционеров?
В битве великой не сгинут бесследно
Павшие с честью во имя идей.
Их имена с нашей песней победной
Станут священны мильонам людей.
То есть, речь изначально заходит об альтернативной христианству религии – восстания против устоявшегося порядка вещей и установления иного, более справедливого (из другой песни, и тоже французской, «Интернационала» – «Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем», буквально повторяющего евангельское «И последние станут первыми»):
Месть беспощадная всем супостатам!
Всем паразитам трудящихся масс!
Мщенье и смерть всем царям-плутократам!
Близок победы торжественный час.
Уверяет и заклинает «Варшавянка», зовя в будущие бои.
Религия мести узнаваема – корнями исходящая из Ветхого Завета, она никак не приживалась в России. Автор чрезвычайно расположенного к людям иудейского вероисповедания рассказа «Жид» Григорий Мачтет (1852-1901) отнюдь не случайно является автором ещё и стихотворения «Замучен тяжёлой неволей», вскоре положенного на музыку неизвестными авторами. К слову, писать Григорий начинает в США, куда едет организовывать земледельческие коммуны – не такой уж и ранний прообраз еврейских кибуцев. И ещё одна характерная деталь – в США на мотив песни «Замучен тяжелой неволей» была написана песня еврейских рабочих-анархистов «In kamf» (слова на идиш Давида Эдельштадта, 1889).
О чём речь в стихотворении, я полагаю, памятно: хоронят революционера. Описание эмоций никаких надежд на присутствие православного чувства не оставляет:
Не горе нам душу давило,
Не слезы блистали в очах,
Когда мы, прощаясь с тобою,
Землей засыпали твой прах.
Нет, злоба нас только душила!
Мы к битве с врагами рвались
И мстить за тебя беспощадно
Над прахом твоим поклялись!
Месть – кровная сестра описанной выше Свободы. Кстати, такая же беспощадная: античная Немезида.
А вот и финал-обещание, финал-пророчество, сходное с лермонтовским чёрным человеком:
Как ты, мы, быть может, послужим
Лишь почвой для новых людей,
Лишь грозным пророчеством новых,
Грядущих и доблестных дней.
Но знаем, как знал ты, родимый,
Что скоро из наших костей
Подымется мститель суровый
И будет он нас посильней!
Совершенно закономерно, что в качестве траурного марша песня звучала на похоронах сурового мстителя – Владимира Ильича Ульянова (Ленина) в январе 1924 года в исполнении хора Большого театра СССР
К пятилетию еврейской партии «Бунд» Семён Акимович Ан-ский (Раппопорт, 1863-1920) напишет текст песни «Ди швуэ» (1902), исполняемой и по сей день. Википедия тактично пишет о тексте: «Наиболее радикальные строфы исходного текста опускаются», хотя ничего особенно радикального в нём нет: «новая клятва» представляет собой в переводе с идиша очередной революционный катехизис, в котором клянутся быть верным партии, а также:
…сражаться за свободу и права
против всех тиранов и их слуг.
Присягаем победить темные силы
или геройски пасть в битве.
Присягаем сохранить кровавую ненависть
к убийцам и грабителям рабочего класса,
к царю, властителям, капиталистам.
Присягаем всех их уничтожить и разрушить.
Эдакий гимн всеобщего разрушения, но написанный всё-таки интеллигентом, хоть и сыном содержательницы трактира. Куда доходчивее народная (без обозначения авторства) и уличная «Ин але гасн» («Долой полицей»):
Братья и сёстры,
Возьмёмся за руки,
И Николайкины
Разрушим стены!
Эй, эй, долой полицию,
Долой самодержавие в России!
Ещё пророк Моисей отменил зависть («Не завидуй» – заповедь номер десять), но в «Ин але гасн» она выступает смысловым зерном ненависти и мести:
Вчера он водил
телегу с говном,
А сегодня он стал
капиталистом.
Насмешливо, но и с нескрываемой завистью говорится о классовом враге из низов. И далее:
Братья и сёстры,
соберёмся вместе.
Похороним Николайку
Вместе с мамой!
Эй, эй, долой полицию,
Долой самодержавие в России!
Казаки, жандармы,
Слезайте с коней!
Русский царь
Уже лежит в земле!
Эй, эй, долой полицию,
Долой самодержавие в России!
Так рождается самая огромная мечта революционного сословия – о насильственной смерти русского царя, причём вместе с матерью, и так формируется сознание целого поколения борцов за свободу.
А что же с исконно русскими революционными мотивами? Конечно же, торжествует здесь «Дубинушка» – народная песня, обрабатываемая авторами пусть и без громких имён в русской поэзии, но зато с теми самыми «идеями», за которые и погибнуть не грех. За «Дубинушку» брались и врач петербургской больницы Богданов (журнал «Будильник», 1865), и Трефолев, но самый грозный вариант её – адвоката Ольхина, защищавшего политических заключённых:
Но настанет пора и проснется народ,
Разогнет он могучую спину,
И на бар и царя, на попов и господ
Он отыщет покрепче дубину.
Прибавит к тексту свои коррективы и знаменитый бас Шаляпин, который её множество раз и с удовольствием исполнял. Биография певца в пореволюционные годы несколько скупа: эмигрировал в 1922-м году, лишён звания Народного артиста Республики, скончался в 1938-м году в Париже.
Моя бабушка, Ольга Фёдоровна Троицкая (Де Ливрон), рассказывала мне о событиях февральской революции 1917 года в Пензе примерно так – радовались, выходили на улицы, обнимались, несли транспаранты, пели «Отречёмся от старого мира» («Рабочая Марсельеза» основателя так же, как и Шаляпин, скончавшегося в Париже Петра Лаврова (1823-1900)), а в октябре уже накрепко запирали двери и окна, и сидели тихо.
Что ж в песне?
Отречёмся от старого мира,
Отряхнём его прах с наших ног!
Нам враждебны златые кумиры,
Ненавистен нам царский чертог.
Мы пойдём к нашим страждущим братьям,
Мы к голодному люду пойдём,
С ним пошлём мы злодеям проклятья —
На борьбу мы его поведём.
Что ж, та же ненависть к царю и вельможам, обещание отомстить, сражаться, погибнуть ради чаемой свободы. Концовка:
И взойдёт за кровавой зарёю
Солнце правды и братской любви,
Хоть купили мы страшной ценою –
Кровью нашею – счастье земли.
И настанет година свободы:
Сгинет ложь, сгинет зло навсегда,
И сольются в одно все народы
В вольном царстве святого труда.
Эти строки нуждаются в дешифрации, поскольку буквально испещрены символами.
Во-первых, Солнце Правды – это Христос из книги пророка Малахии («Взойдет солнце правды и исцеление в лучах его» (Мал. 4:2)), но маловероятно, чтобы Лавров, хотя и сын участника Отечественной войны 1812 года и личного друга Аракчеева, подразумевал христианские понятия: явная инерция слуха, поскольку «сольются в одно все народы» – настоящий Вавилон, которому, согласно библейской традиции, «горе». И, наконец, фраза о «святом труде»: очередной новый святой, понятие которого восходит к общеславянскому (в индоевропейском языке – «мять, жать, давить, щемить»). У латинян trudo – глагол первого лица «принуждаю-заставляю», но русское понимание процесса явно отлично от подобной трактовки. Хуже, если она в истекших веках носит германский окрас. Труд (др.-герм. – «сила») – имя дочери Тора и Сиф, и одновременно одна из валькирий, а в сказке братьев Гримм «Фрау Труда» – хтоническая ведьма-пожиратель детей.
«Рабочую Марсельезу» Блок называл среди «прескверных стихов, корнями вросших в русское сердце… не вырвешь иначе, как с кровью…», но первоисточник – французская «Марсельеза» – не привившийся на нашей почве – изобилует практически теми же мотивами, правда, исключительно национальными, привязанными к весьма конкретным историческим событиям французской революции:
Дрожите, подлые тираны,
и ты, чужой наёмный сброд,
За ваши дьявольские планы
Вас по заслугам кара ждёт!
Все мы бойцы, на поле брани
Героев Франции не счесть,
Коль те падут, узрите сами
Отчизны праведную месть!
Без мести революционерам и вправду никуда.
И, наконец, знаменитая «Смело, товарищи, в ногу»:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Строфа, над которой, казалось бы, и думать не стоит, поскольку всё в неё предельно ясно, и неукротимая решимость опрокинуть и уничтожить старый мир. Из другой песни, и тоже нерусской, знакомая уже семантика:
В последний раз сигнал сыграют сбора!
Любой из нас к борьбе готов давно.
Повсюду наши флаги будут реять скоро,
Неволе длиться долго не дано!
Узнали? Это гимн НСДАП, так сказать, немецких революционно настроенных лавочников и социально близких к ним. Полюбуйтесь на куплет чуть выше:
Свободен путь для наших батальонов,
Свободен путь для штурмовых колонн!
Глядят на свастику с надеждой миллионы,
День тьму прорвет, даст хлеб и волю он.
Ну, конечно, ну, естественно, а как же иначе.
Знамена ввысь! В шеренгах, плотно слитых,
СА идут, спокойны и тверды.
Друзей, Ротфронтом и реакцией убитых,
Шагают души, в наши встав ряды.
Какой простор для мести.
Но вернёмся к русской песне: о царстве необходимости и царстве свободы нам певал сам Фридрих Энгельс в «Анти-Дюринге» (1878), но – виноваты ли переводы великого философа? – личность царя ни там, ни там так и не обозначил. Однако речь в первом куплете всё-таки идёт о каком-то духе, которым предстоит окрепнуть в борьбе. Материалист, не признающий иррационального источника всякого духа, видит его как волю, направленную на достижение цели. Дух для него – просто свойство упорного и цельного характера, которое можно длительной чередой схваток с врагами укрепить, чтобы стать совсем уж неукротимым, примерно, как бык на корриде с кровавыми от бешенства белками глаз.
На Западе вообще всегда уважали опившихся всякой пакостью или самих по себе по природе берсерков. Ещё Джек Лондон в «Страшных Соломоновых островах» приводит речь типичного конквистадора столетней давности:
Шкипер, агент и второй помощник съехали на берег в двух шлюпках. Их всех перебили до одного. На судне оставались помощник, боцман и пятнадцать человек команды, уроженцев Самоа и Тонга. С берега явилась толпа дикарей. Помощник и оглянуться не успел, как боцман и экипаж были перебиты. Тогда он схватил три патронташа и два винчестера, влез на мачту и стал оттуда стрелять. Он словно взбесился при мысли, что все его товарищи погибли. Палил из одного ружья, пока оно не раскалилось. Потом взялся за другое. На палубе было черно от дикарей - ну, он всех их прикончил. Бил их влет, когда они прыгали за борт, бил в лодках, прежде чем они успевали схватиться за весла. Тогда они стали кидаться в воду, думали добраться до берега вплавь, а он уже так рассвирепел, что и в воде перестрелял еще с полдесятка.
Что за упоение убийством! И как согласуется с первой же строкой «Интернационала» в русском переводе:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов.
Видение последнего боя – чисто апокалиптическое. Если сражение не последнее, то и бой называть последним возможно только для убитых, но тут поистине нечто планетарного масштаба, будто бы уже не Париж, не Варшава и даже не Петроград сражаются за тёмных богинь прошлого, а происходит нечто вселенское, решающее судьбы всех народов без исключения. Из XXI-го столетия видно одно: подразумевавшийся последним бой если что-то и решил, то к окончательной победе и вечному миру не привёл.
Революция предстаёт сегодня насильственной и вульгарной сменой элит, которая, несмотря на декларируемые социальные достижения, дробит нацию, делает её уязвимой к внешней агрессии, ведёт к потере территорий и просто сломанным судьбам, бесповоротно ведя их по самому худшему сценарию из возможных.
Сергей Сергеевич Арутюнов, доцент Литературного института им. Горького, научный сотрудник Издательского совета Московской Патриархии
