Многогранность современной живописи сомнению не подлежит, однако есть в искусстве тот передний край, до которого всегда хотелось бы дотянуться. Не «актуальность» и ни в коем случае не «монументальная агитация и пропаганда» в ленинском ключе, а именно передний край, отображающий то, что происходит здесь и сейчас, и при этом на главном направлении удара. Наши вопросы – художнику Ксении Галкиной.
- Ксения, вы пишете Донбасс. Как всё началось?
- На Донбасс первый раз мы должны были поехать в пятнадцатом году еще. Тогда мы плотно сотрудничали с Музеем Новороссии, который создал Герман Владимиров. В сотрудничестве с Германом Николаевичем были проведены две большие выставки в 2015 и 2016 годах в стенах Санкт-Петербургского Союза художников.
Первая носила название «Мир войны» и включала в себя работы не только петербургских, но и донбасских художников. Именно на этой выставке я впервые увидела работы прекрасного луганского художника Сергея Кондрашова. Вторая выставка называлась «От Донбасса до Сирии – детский взгляд». Экспозиция была очень разнообразной, формировалась при участии художников, ополченцев, которые привезли артефакты с Донбасса, и посольства Сирии.
Но как раз в 2016 году я забеременела, и муж был категорически против поездки. Попали мы на Донбасс уже в 2022 году, осенью, за месяц до присоединения Луганской народной республики к России. Мы приехали с «Русскими сезонами», это московская организация, которая занимается образовательной деятельностью. Ее члены возят за границу педагогов, музыкантов, художников, поэтов, обучают детей, популяризируют русскую культуру.
«Русские сезоны» пригласили нас через Санкт-Петербургскую Академию художеств им. И. Е. Репина, где мы с мужем работаем, сказали, что им нужны педагоги, готовые поехать на Донбасс. Мы с Лэем (художник Чжу Лэй, муж Ксении Галкиной) уже давно писали на эту тему, и, конечно, когда позвонил Андрей Николаевич Скляренко, наш проректор, мы сразу согласились. Мы занимались там с ребятами в Академии имени Матусовского в Луганске.
Ну и заодно собирали материал, смотрели на разрушения, слушали рассказы людей. Увидели своими глазами, как живет прифронтовой город.
- А почему вы решили, что вам надо ехать? Как вы это для себя формулировали? Ведь далеко не все художники обратили свои творческие взоры на конфликт.
- А потому что мы занимались этой темой. Как собирать материал, вообще вникать в него, не побывав на месте, где все происходит? Это невозможно. Ну и я очень давно мечтала поехать, но это не так просто все. Выпал шанс, я просто не смогла не воспользоваться им. Я сказала, мы едем, и все. Без всяких вопросов.
Сын был очень маленький, страшно было, да, там взрывы. Но тогда еще не было поставок дальнобойных ракет. И дроны еще в 22-м году так, как сегодня, не летали буквально роями. Не было такого. Но потом мы уехали, а через несколько дней случился взрыв как раз в кафе, где мы обедали. Там чиновника хотели убить, покушение было. То есть это все равно было опасно все, но страшно нужно было почувствовать эту атмосферу.
- Есть художники, которые предпочли продолжать писать картины мирной жизни, вы же решили, что должны фиксировать своё восприятие происходящего там. Почему?
- Потому что это идёт, наверное, от воспитания. У меня дедушка был политическим деятелем в Кузбассе. Он возглавлял, когда я ещё маленькая была, наш город, был первым секретарём кемеровского горкома. И я росла в семье, где всегда неравнодушно относились к истории своей страны. Мама у меня учитель русского языка и литературы, папа – историк. У нас на первом месте был интерес к истории страны, любовь к ней. Поэтому, когда начались страшные события в 2014 году, я сразу начала за ними пристально следить. Все эти события меня очень сильно ранили, постоянно болела душа. Просто невозможно было это не писать, хотелось заниматься только этой темой.
Я училась в гуманитарной гимназии, в исторической подгруппе. И в Академии я выбрала тему диплома о Василии Макаровиче Шукшине, творчество которого я очень люблю. В 14 году я поняла: вот тот момент, когда Россия наконец-то, пусть путём страданий, испытаний, но возвращается к себе самой.
- Ваш супруг Чжу Лэй с вами вместе пишет на эту тему, хотя, казалось бы, это вообще не его история.
- А он тоже, кстати, из семьи военных, то есть, эта тема ему близка. И потом Китай тоже в этой большой игре, в том, что сейчас происходит, мы с ними в одной лодке. Так что тут ничего противоестественного нет.
- Русская живопись, кажется, началась именно с портрета. Боровиковский, Рокотов, Левитин обозначили поворот от иконы и парсуны - к изображению современников, не дрейфуя при этом к плоскому светскому гуманизму, а подразумевая всматривание в творение Божие. Осознаете ли вы себя наследниками такого живописного рассмотрения человека?
- Скорее всего, да. Это в Академии имени Репина было заложено. Эту традицию там свято чтут. Именно портрет, глубокое восприятие человеческой души, через глубокие знания и анатомии, и истории. Каждый, кто выходит из Академии, просто умеет это делать, и всё, никуда не денешься.
- Можете ли вы подразделить школу русского портрета на исторические этапы, обозначить в ней примерные жанры?
- Чисто теоретически могу, конечно. Все начиналось с икон, потом – парсуны, затем – светские изображения различных вельмож. Вообще же Академия создавалась для того, чтобы запечатлеть историю нашей страны. Не было фотографии, а документалистика была необходима. Отсюда начинается история и батального, и портретного жанров. Все очень тесно связано с историей, конечно.
Но меня вот, например, интересует очень всё, что происходило всё-таки с передвижниками, с советским периодом, когда преобладает интерес ко внутреннему миру, к эмоциям человека. Мне это близко, и всё время вспоминается этот спор между Верещагиным и Суриковым.
Верещагин — баталист, он документалист больше, а для Сурикова главное – судьбы людей, их эмоции, сложные духовные состояния людей, которые он изображал в больших полотнах. Мне суриковский подход ближе. Я и военную тему как чистую документалистику не воспринимаю, не стремлюсь точно написать автомат, военную форму. Мне все равно важны эмоции, внутренний мир человека на фоне эпохи.
- У вас еще же в Донбасском цикле очень много работ посвящено гражданскому населению. Вы как-то это всё в одно время писали или это были этапы?
- Да, там, конечно, были этапы, потому что в четырнадцатом году, как только произошли события второго мая в Одессе, с этого поворотного момента истории не могла не писать на эту тему. Сначала были портреты, попытки найти, нащупать нерв, и композиционно всё это было несовершенно. Но со временем, по мере углубления в эту тему, в моих работах начал появляться особенный, характерный колорит. И вот к 22-му году, как раз после особенной той поездки, как будто всё сошлось в большом библейском цикле, уже нащупалась какая-то манера, именно моя личная. А до этого это были, конечно, всё поиски. То есть до 19-го года мои работы, я считаю, это «проба пера».
- А до поездки на Донбасс что для вас было материалом?
- Были фотографии, было общение с ребятами-ополченцами, которые как раз в музей Новороссии, к Герману Николаевичу, приезжали, и мы с ними общались. Они рассказывали истории из своей жизни на войне. Потом и знакомые, друзья тоже делились своими фронтовыми впечатлениями.
Саша Федоров, когда специальная военная операция началась, не выдержал, тоже ушел на фронт. И он очень много рассказывал о своей семье, о своих братьях, которые уже к тому времени воевали. Саша мне присылал для вдохновения истории из дневника его младшего брата. А я спать не могла после прочтения: в этих строках самая настоящая окопная правда.
- Как, по вашему мнению, взаимосвязана в России живопись и история страны?
- Так это всё очень для меня понятно и естественно, потому что в Академии эти традиции живы и до сих пор. Она создавалась при императорском дворе, и сам император приходил на выставки, на обходы ребят, представляете? А сейчас, конечно, немножко осталось, осталась мифология. Но с началом специальной военной операции началось и возрождение батального жанра в живописи. И, кстати, многие ребята пишут сейчас в этом жанре. Приезжают парни с Донбасса, мы их берем учиться. Они, конечно, всю войну видели своими глазами, они теряли близких… Им не надо ничего рассказывать, они уже пишут интересные работы. Считаю, что поворот к исторической живописи есть.
- Ксения, а как много художников занялись, как вы, темой Донбасса?
- С моего курса – никого. Есть художники чуть постарше, которым сейчас за 45, тот же наш Саша Федоров, который на фронте писал портреты ребят, и эти рисунки были в его планшете, когда он попал под минометный обстрел и погиб, или Александр Новоселов – великолепный военный художник. Евгений Емельянов, главный художник Музея артиллерии… Вообще, практически все парни, которые выпускаются из Академии, пишут на патриотические темы, на тему Великой Отечественной войны. Но о специальной военной операции пишут от силы человек пять, не понимаю, почему так происходит.
В Луганске мы встречались с одним художником – Сергеем Кондрашовым, он учился в нашей Академии в мастерской гениального Евсея Моисеенко. Великолепный мастер. Так вот он сказал: у нас тут все пишут натюрморты, обнаженную натуру, потому что боятся, что зайдут украинцы. Они зайдут обратно в Луганск, а художники все «чистенькие». Но это не мое дело. У меня болит, меня это волнует – я пишу, я хочу это делать, хочу ходить в госпиталь и писать. А почему другие этого не делают – я не знаю.
- Что, на ваш взгляд, нужно делать взрослым, чтобы СВО была не просто в поле зрения подростков, но отзывалась в них?
- Это сложный вопрос… Дети все иначе воспринимают, не как взрослые. Кажется, с ними надо больше говорить, в том числе – в медийном пространстве, там, где они «обитают». Демонстрировать им больше искренней любви к своей Родине, прививать это чувство с детства. Но дети повторяют за родителями, их не обманешь, а что воспитают в своих детях те, кто только потребляет, кто не хочет видеть дальше своей мещанской ойкумены?...
Мой дедушка был коммунистом. Во время перестройки он не предал своих идеалов, и то, о чем он предупреждал тогда, происходит прямо сейчас. Он очень сильно страдал, он плакал. И хорошо, что он не увидел всего, что сейчас творится… Я помню с детства, как нам отовсюду говорили, что Россия – это плохо, Америка – лучшая. Лет в шестнадцать я поняла, что все, что в нас пытаются заложить в этом ключе, это все – не то. Мне повезло с моей семьей, с моей школой, с моей великолепной учительницей истории Ириной Владимировной Брель, которая смогла в нас, таких маленьких, заложить любовь к своей Родине. Вот это все и перевесило в итоге. А в ком-то ведь и не перевесило… Поэтому среда, в которой растет ребенок, - это очень важно.
- На ваш взгляд, получает ли живопись импульс от истории? Получает ли первая от второй импульс для создания новых полотен, и, как часто заведено у нас, трагедийный, отсвечивающий бедой и подвигом?
- Для меня импульсом для всего моего творчества стала «Русская весна», произошедшая на Донбассе. Уже в 2014 году мне стало понятно, что будет. Донбасс – это живое сердце России.
Я думаю часто, как же так случилось, что страна прогнила? Не только ведь украинцы хотели эти самые «кружевные трусы», мы ведь тоже ими грезили. И по сей день есть те, кто продолжает о них мечтать. В этой войне виноваты не русские или украинцы – это глобальная война, ценностная. Хорошо, что она случилась. Конечно, это страшно. Столько смертей. Но в 90-е, 2000-е мы все дошли до такой степени отупения, равнодушия друг к другу, что пришли к войне. И эта война закончится только тогда, когда восторжествует Бог. И любовь. Когда люди начнут снова видеть друг друга, слышать друг друга. В этой войне виноват каждый из нас. Я это чувство вины постоянно ощущаю. Я виновата, что смеялась над дедом, над тем, что он мне говорил. И сейчас я в этом очень сильно раскаиваюсь. Я поняла, что эта война – нам наказание за то, что мы предали свои идеалы, свою страну. Наказание – и искупление. Мы отдаем своих детей туда. Это наша плата.
- Героическая живопись в мирное время возможна? Другими словами, возможна ли она и в глухие годы без войн и массовых беспорядков, просто как зов совести?
- Если вспомнить живопись, которая повествует о Великой Отечественной войне, то она же создавалась уже в мирное время. И Моисеенко, и Мыльников писали уже после войны, по ощущениям, они восхищались мирной жизнью, но понимали, что войну нужно запечатлеть для потомков. Они оставили, а мы сейчас, попав в похожую ситуацию, смотрим на эту великую живопись и учимся, как нам сейчас писать. И спасибо им за подсказки, за уроки. Я вообще люблю советскую живопись, могу бесконечно всматриваться в эти полотна и находить важное для себя, вдохновляться.
Я всегда любила полотно Моисеенко «Победа», где один солдат кричит: «Победа!», а на руках у него – погибший воин. Это настоящий манифест.
В своих работах я тоже использую принцип контраста. Он обязательно должен быть в произведении, чтобы зрителя потрясти, вызвать у него шок. Если честно, мне не очень интересны батальные сцены, эти точно нарисованные коробки солдат, стрельба, фотографическая точность изображаемой местности… Мне важнее взять зрителя прямо за нерв, за живое.
- Писались ли портреты командиров Новороссии с натуры или же Вам было достаточно фотографий и видеоматериалов, чтобы подобрать нужный ракурс?
- Портрет Дрёмова написала сразу после его гибели, к сожалению. Когда я собиралась его писать с натуры, Герман Николаевич, его близкий друг, сказал, что он нас познакомит буквально через неделю. И раз – его убивают… И я пишу портрет с чувством утраты, боли, но с мощнейшим эмоциональным зарядом, что я не успела прикоснуться к этому человеку, но хотя бы через портрет я могу это сделать. Вообще для меня искусство – это про боль, про стремление к тому, чтобы зритель разделил ее с тобой. Это про то, что ты не можешь высказать словами.
Я нарисовала портрет Александра Захарченко тоже под сильным эмоциональным потрясением. Я тогда лежала в больнице, была очень серьезная операция. Лежу в бинтах, открываю телефон и вижу: Захарченко убили. Взорвали. И я в этом состоянии беру и рисую его портрет, чтобы самой не взорваться изнутри. Толчок к творчеству – мощный эмоциональный заряд. Я и своим ученикам всегда говорю: только такой заряд дает шанс на то, что что-то получится. Никогда не пишу человека просто так, только по сильной душевной надобности, потребности. Не люблю заказные портреты: если у тебя к изображаемому человеку ничего нет, как ты его напишешь так, чтобы тронуть зрителя?
- Как вы добивались наложения свойств - впечатления человека и исторической фигуры, только ли устранением бытового предметного фона?
- Сюда примешивается наше христианское восприятие мира. Например, моя картина «Горловская Мадонна», где изображены Кристина и Кира, которые погибли от удара Града… Я сейчас опять начну плакать. Не могу спокойно об этой картине говорить… Тот фотограф, который их снимал, когда они лежали на траве изувеченные, но еще живые, дал своей фотографии название «Горловская Мадонна», увидел в этой трагедии образ.
У меня путь к написанию этой картины занял пять лет. Я никак не могла приступить, настолько это тяжелый материал. Никак не могла войти в него, у меня еще и сын был маленький в этот момент. Только в 2019 году я смогла. Это, знаете, как Бог. Я верю, что не мы пишем, а Бог – через нас. Мы просто передатчики этой информации свыше.
С «Горловской Мадонны» я стала брать эти тяжелые темы. Посещала госпитали, стала читать каналы, погружаться в размышления о том, что происходит с человеком на войне. Кто, если не мы? Бог дал возможность писать, дал кисти, значит, это мой крест. Значит, я должна это делать. Да, больно, да, очень тяжело, но я чувствую, что обязана это делать.
У меня есть портреты двух врачей: Сергей Петрович Алферов и Анна Васильевна Гульнова. Они позвали нас в госпиталь, чтобы мы позанимались с бойцами. Их нужно было буквально вытаскивать из того ужаса, через который они проходили. Мы пришли с красками, кто хотел – присоединялся порисовать. Несколько очень талантливых ребят так нашли. Один из них собирается поступать к нам в Академию.
- Как вы думаете, славянское единство когда-нибудь возродится, или нам пора отринуть его как тупиковый и стоящий нам слишком дорого фальшивый концепт, и судить о людях только по их поступкам?
- Конечно, нужно. Иначе Бисмарк в свое время не написал бы, что для того, чтобы уничтожить Россию, нужно разъединить три народа: русских, украинцев и белорусов. У них это получилось. Но на Украине живет много людей, которые сейчас боятся, так как оказались заложниками режима. Но они все понимают. А с нацистами говорить не о чем, это невозможно. Одна из целей СВО – денацификация, ее нужно достичь. Иначе нас всех не будет.
Я не раз рассказывала про методички, по которым растят детей на Украине. Так вот, накачка русофобией там – с младенчества. Целенаправленно. Поэтому СВО и необходима, чтоб прекратить это в том числе.
- Вы изображаете героев Донбасса об руку с православной иконографией. Насколько это важно для вас? Насколько они единое целое?
- Для меня все очевидно, ничего не надо придумывать: смотрю на этих людей и вижу классические сюжеты мировой живописи. Вот я увидела фотографию, где обнаженного русского мужчину приматывают к позорному столбу. И вот тебе – римские легионеры, вот Христос или Святой Себастьян, вот – крест.
Нас так учили. Василий Филиппович Руднев и Юрий Витальевич Калюта часто рекомендовали нам делать отсылки к великим шедеврам прошлого. Я вижу эти образы и успеваю писать.
- Ещё недавно, буквально тридцать с лишним лет назад, наша древняя религия «не имела значения», но сегодня выступила на первый план - чем? Линией отделения Востока от Запада или цивилизационным идентификатором?
- Сложный вопрос. Мы за что воюем сейчас? За ощущение себя русскими? За свою культуру? Отсюда и обращение к иконографии, это наша истинная культура. За это и гибнут наши парни сейчас, претерпевая страшные страдания… Они – современные святые. Такие, как и первые светочи христианства. Прямо сейчас возрождается православие, поэтому и возник Библейский цикл.
Я благодарю Господа, что Он дал мне возможность писать. Он дал мне руки, душу, которая чувствует время. А то, что эта живопись отделяет… Ну так это они от нас отделяются, мы-то никого от себя не отделяем. Если им хочется делать из нас монстров, ну что ж… Мы и без них проживем. Как в Великую Отечественную наши парни сохранили Европу, ее шедевры. Мы делаем то же самое: сохраняем мировую культуру.
- Многие члены художественного сообщества равнодушно проходят мимо войны. Ощущаете ли вы себя белой вороной среди продолжающих разрабатывать свои мотивы до 2014-го года как ни в чем ни бывало?
- Не чувствую себя белой вороной. Я всегда делала то, что меня волновало. И продолжаю это делать. Сейчас, кстати, много людей стали писать на эту тему, но, к сожалению, не стоит расценивать такой поворот как пробуждение национального самосознания. Тема стала востребованной, модной, если угодно, той темой, на которой можно сделать себе имя. Пишут зачастую неискренне поэтому. Среди тех, кто пишет по-настоящему, а не потому, что эти работы теперь хорошо выставляются, Александр Новоселов, наш лидер, можно сказать. Он с самых первых дней с донбасскими ребятами. В 2015 году ездил туда под пулями фактически. Он делал выставку в Донецке, так вот на видеозаписи открытия слышно, как гремит: ВСУ подошли к самому Донецку, окружили его. Александр – совершенно самоотверженный наш старший товарищ, очень искренний, глубоко верующий человек, у него пятеро детей, прекрасный семьянин. В нем очень много настоящего. Мы всегда на него ориентируемся.
- Видите ли вы перспективы современной русской батальной живописи? Тропа проложена и Рубо, и Верещагиным, и Грековым. Есть ли теперь шедевры? Представляете ли вы себе будущую диораму «Освобождение Мариуполя», «Штурм Авдеевки» или «Взятие Бахмута»?
- Мне сложно рассуждать о баталистике, это не мой жанр, но появление таких диорам вполне представляю, конечно. Почему нет? В Академии Ильи Глазунова в Москве, у нас в Церковно-исторической мастерской и в монументальных мастерских Санкт-Петербургской академии им. И. Е. Репина батальный жанр продолжают преподавать. В Петербурге команда историков и художников «Невский баталист» очень талантливо сделала потрясающую диораму «Прорыв блокады Ленинграда», я рыдала всю экскурсию. Свое же творчество не воспринимаю как военную живопись. Я пишу прежде всего о внутреннем мире человека, война же – обстоятельства, в которых он раскрывается.
- Насколько востребованы ваши полотна сегодня? Есть ли препятствия со стороны «культурных» властей? Ослабевают и они со временем?
- Сегодня нет, потому что Владимир Владимирович объявил Год Защитника Отечества, и все с большим азартом принялись работать в этом направлении: выставки, концерты. У нас в мастерской нет сейчас ни одной работы. А вот еще год назад было печально: ни одна галерея нас не принимала, ни один куратор. Все боятся, все хотят ездить в Рим и Флоренцию. Не хотели, чтобы их имена хоть как-то связывались с темой СВО, с нашим, русским, самоопределением.
- Как вы в целом оцениваете культурную политику нашей страны в годы проведения СВО?
- Я считаю, что наша культура как была последние годы прозападной, так таковой и осталась, особенно, массовая. Есть, конечно, те, кто пытается что-то делать: мы – в живописи, Олеся Шигина – в кинематографе, Сергей Лобанов, Анна Ревякина – в поэзии, есть еще имена… но это все точечно. Сам механизм культуры – он очень тяжело поворачивается, очень медленно. То, что в Европе уже утратило актуальность, - это современное искусство, там уже надоело, а к нам оно только пришло и процветает. Видимо, нужно время, чтобы ситуация повернулась в нашу сторону, чтобы мы вернулись к своему мироощущению.
- Поговорим о реакции людей на ваши работы. Какие они преимущественно?
- А вот реакции зрителей очень хорошо показывают разлом нашего общества: существуют два совершенно параллельных мира, и люди из этих миров друг друга не понимают. Есть люди, которые благодарят нас за нашу работу, за смелость. Но есть и те, кто говорит: «Какие ужасные картины, это страшно, зачем это вообще нужно».
- Интересный момент: люди, которые благодарят вас за смелость, они, как вы думаете, что считают для вас опасным в вашем деле? Чего, по их мнению, вам нужно бояться, когда вы своими работами говорите о Специальной военной операции?
- В том-то и дело, что у нас очень странная в этом плане страна, оригинальная такая, что ли… У нас модно ненавидеть свое государство, ненавидеть власть, ненавидеть защитников Отечества. Слово «патриотизм» стало ругательством. Если ты патриотически настроенный художник, тебя никогда не увидят в Европе, можете не мечтать о заграничных выставках. То есть получается: или ты со своей страной, либо… Когда началась специальная военная операция, в первый же день, я зашла в свой аккаунт в Инстаграме* (запрещенная в России социальная сеть) и увидела сообщение от какого-то модератора, я так понимаю, он был с Украины. Так вот он мне написал: «Откажись от своей страны, откажись от своего президента, иначе ты потеряешь своих подписчиков, тебя никогда не выставят в Европе. Ты, как человек, который формирует общественное сознание, напиши, что ты отказываешься от своей страны». И, кстати, ведь многие мои коллеги это сделали. Тот аккаунт забросила. Мне противно туда заходить. Меня очень сильно удивили некоторые мои знакомые и друзья, с которыми мы больше не общаемся: они очень быстро поставили на свои аватарки украинский флаг, буквально на второй день специальной военной операции. Звонила им, спрашивала, что происходит. В ответ слышала уже привычное: «Россия – агрессор, война – это ужасно». Зачем-то спрашивала, где они были все это время с 2014 года…
- Есть ли какая-то поддержка вашего творчества со стороны государства?
- Мы стали частью команды движения «Уголь земли русской». Мы принимаем участие в выставках, которые это общество организовывает. Но ни на какие гранты мы не подаемся, я даже не знаю, как это делается.
- Как вами ощущается пространство Новороссии?
- Хороший вопрос. Когда мы были там, я увидела образ: мы с ними – единый организм, они – живая душа, бьющееся сердце России, а мы – загнивающее тело. Благодаря им мы сейчас духовно живы. Они наша душа, это русская земля, пропитанная русской кровью. Новороссия ощущается, как место силы, источник русской духовности.
Там никому не надо объяснять, что такое война, а здесь – не понимают люди.
- Главный принцип искусства – оставаться со своим народом. Должно ли оно сегодня качественно измениться, чтоб остаться не только с кураторами выставок, но и в русской истории?
- С прозападной ориентацией нашего искусства надо что-то делать. Это все – не наше, наносное, но дело в том, что и людей в стране очень много не наших. Есть искусство для патриотов, а есть искусство для другой части людей. Мы посетили, кстати, выставку о Викторе Цое. Для меня он загадочная личность, очень русский в своих многочисленных противоречиях (скромный от природы, но символ свободы, против войны, но все песни про борьбу, индивидуалист, но любим массово, народно и т.д.). Его гениальность, на мой взгляд, заключается в том, что он в себе смог соединить Восток и Запад. Его слушают как патриоты, так и либералы. Кореец по крови, он прочувствовал русский культурный код, был очень одарен в живописи, за свою короткую жизнь состоялся как художник. Он говорил о Западе восточным языком.
- Какие-то интересные вопросы вам зрители задают?
- Спрашивают о будущем, о чем мы будем писать после СВО. Хочу писать сейчас большую работу, а мне знакомые говорят, надо переходить в тему семьи, чтобы не остаться в стороне. Но пока я не высказалась, не пережила войну, я буду писать ее.
Я не доблагодарила наших парней, я хочу, чтобы о них осталось как можно больше в истории живописи. Никакая другая тема у меня так сильно не болит, как эта. Какие мирные сюжеты могут быть, когда творится история?
Беседовали Сергей Арутюнов (Москва) и Марина Терехова (Санкт-Петербург)
