К ВОЗМОЖНОЙ АУДИТОРИИ
Заранее прошу прощения за вступление, вынужденно отдаляющее от сути, но не произнести этих слов я просто не в состоянии.
Отчего к аудитории именно «возможной», а не «желанной»? Оттого, что во мне борются два противоположных настроения: с одной стороны, я бы, может быть, и хотел всемерного расширения круга ведущих поэтических семинаров, но с другой стороны, видя, каков он сегодня, и особенно наблюдая во главе вне-институтских семинаров некоторые известные мне инициалы ведущих, не имеющих, с моей точки зрения, внятных прав учить стихосложению, ибо не обладающих в собственном письме элементарными его навыками, я тут же бы желал объявить поэтическую педагогику уделом избранных.
ОБЩИЕ КОНТУРЫ
В самом творческом семинаре нет ничего внешне броского, предназначенного для фото- или видеорепортажа: «в час назначенный» мастер созывает своих студентов и гостей семинара для обсуждения очередной студенческой подборки стихотворений.
О жанре поэтической подборки следует заметить, что она не представляет собой журнальную подборку стихотворений и в смысле уже ином, но тоже жанровом, разнится с циклом стихотворений. Иногда подборка с ними совпадает, но если при первом совпадении различия минимальны, то во втором совпадение рассматривается как некоторая вычурность.
Семинарскую подборку следует канцелярски называть отчётом студента о том, чем он занимался на письме после своего последнего обсуждения. Внутри подборки хронология строго не блюдётся; напротив, приветствуется некоторая комбинаторика стихотворений согласно мотивам (например, «любовная» или «дорожная» тема может быть сгруппирована, образуя, таким образом, зачатки циклов), но в общем смысле подборка – то, что написано здесь и сейчас, недавно, на днях, за последние недели и месяцы.
Представлять, скажем, на четвёртом курсе написанное ещё до поступления в институт неловко точно так же, как и «украшать» юношескими строками выпускной диплом. Мило, но не более: словесность жаждет и стилистической, и человеческой зрелости. Ни один русский классик не заигрывался в наивность, а старался побыстрее вырасти из колыбелей, сосок и пелёнок, но сегодня, в пору воинствующего инфантилизма, целые дипломы содержат пространные экскурсы в младенческую безмятежность и воспевают их как единственную правду.
ОТНОСИТЕЛЬНО ПРАВОК
В процессе обсуждения подборки у студента по мере возможности (а точнее, его способности реагировать на внешний мир, замечания мастера и товарищей по семинару) шаг за шагом вырабатывается пластическое отношение и к тексту, и к себе самому.
Наиболее патетически относящиеся к себе особы, не могущие поправить у себя ни строки, поскольку «им их надиктовывают свыше», как правило, сталкиваются с Великой Жизнью именно таким ошеломляющим образом, что она чрезвычайно быстро указывает им на их истинное место в словесности. Как правило, оно чрезвычайно мало, и ошибок здесь почти не наблюдается. Одна удачная строфа, две удачных концовки ещё не повод мнить себя основателем абсолютно нового стиля или реформатором слога.
Отсутствие пластики, окаменевшая или одеревеневшая твёрдость в своей первой (и последней) редакции, боязливый и горделивый одновременно отказ от глубокой разработки навыка как правило сопутствуют безграмотности и небрежности, возведённым в принцип.
Подтверждено: только автор, собравшийся учиться, а не ловить головой лавровые венки, до чего-то непременно доучивается.
ПРОВАЛЫ И ВОСПАРЕНИЯ
Печально наблюдать, как спустя долгие годы автором с внутренним запретом на само-редактирование достигается лишь какой-то определённый предел, о котором ему многократно говорили ещё на семинарах, и дальше какого-то освоенного ещё в молодости приёма он пойти не способен. Он узнаваем, но узнаваемость лично мне не кажется первостепенной ценностью, поскольку узнавать издалека возможно как писаного красавца, так и записного урода.
Речь, годами остающаяся робкой, не знающей себя и своих пределов, не может ни на что рассчитывать в языковой реальности, до отказа набитой пустословием. Скованная парой кое-ка освоенных приёмов, она не способна воспламениться, потому что автор откровенно боится превзойти самого себя. Это всё равно что раз от раза бросаться с берега в полноводную реку и каждый раз, побарахтавшись на мелководье, возвращаться уже через несколько минут. Русская поэзия же требует мускулистого парусного разворота: уж если плыть, непременно гоночным атлетом, благо, есть, куда.
И ровно противоположное чувство вызывает автор, которого спустя время буквально невозможно узнать. Пусть след его ранних манер в поэтической речи ещё узнаётся как рукописный почерк (лучших, обладая развитым стилистическим ощущением, возможно узнать прямо по первой строке), но семантика настолько углубилась, что какое там юношество с его деланным абсолютизмом, какая там «пора зари» с её неумением отличать чёрное от белого или, того хуже, с приматом гнусных страстей.
САМАЯ ОБЩАЯ ПОСТАНОВКА ЗАДАЧИ
Тон русской поэзии подразумевает пребывание в миру совершенно отдельно от мира.
Поэт создаёт это ощущение исключительно речевыми средствами, и оно порой становится основополагающим свидетельством о том, что он был именно поэтом, а не кем-то ещё. Здесь можно даже порассуждать о принципе Троицы применительно к нераздельности и неслиянности ипостасей Отца, Сына и Святого Духа, но, если уж «опрокидывать» богословский принцип в текст, пожалуй, поэзия жива ощущением именно третьего.
Стоит распахнуться ощущению вечности, как многие предметы, явления, события и обстоятельства бытового рода начнут значить совершенно иное, чем прежде. Способность студента инстинктивно или сознательно избрать верное направление – основная забота мастера. Это именно он, мастер, обязан чувствовать, где метафизика овладевает строкой студента, а где вместо неё виден лишь суррогат.
Студент малочувствительный, упоённый одной чудом открывшейся ему возможностью говорения, будет находиться в плену иллюзии о пребывании на вершинах мира, хотя извне зрелище будет совершенно иным. Каждому в Литинституте предстоит восхождение, и мастер здесь – опытный инструктор. Проводник.
Одолеть соблазны неделания, длящегося неделями и месяцами словесного ступора, безалаберного отношения к письму, низких стилистик, ни во что не претворяющихся бессильных набросков – всецело забота студента. Тот, кто поступает в Литинститут ради пребывания в нём или корки диплома, может заранее считать себя проигравшим. Творческий вуз если и способен к чему-то, кроме приучения к освоению навыка и постоянному труду, то к мысли о том, что, единожды начавшись, он как alma mater уже не закончится никогда: поэзия требует всей жизни без остатка.
Если вместо гордой нищеты выпускник начинает, по выражению А. Платонова, «жить свою жизнь», заниматься выгадыванием выше среднего заработков, покупкой на него более комфортного жилья, безделушек и пятизвёздочных путешествий, поэзия отстранится от него. Караются и грехи гораздо, казалось бы, меньшие, но сбивающие с высочайшего настроя служения слову: зависть к более везучим ровесникам, входящая в привычку ругань что сетевая, что изустная, постоянные возлияния с такими же «неудачниками», как и сам, отнимают способность к стихосложению практически намертво.
Переборщить можно даже с выходами в поэтический «свет»: постоянные обитатели «поэтических вечеров» - зрелище жалкое. Они приходят выпить, и в эти моменты напоминают стаи бродячих псов, обитающих на стройплощадках: тот же в глазах всемирный голод, разряжающийся недовольством (рычанием), открытой ненавистью, попыткой принизить выступающих. Так попадают в разряды «городских сумасшедших», спиваются, гибнут.
- Кто ты?
- Я поэт.
Фраза может означать лишь то, что поэзия тобой практикуется неизменно, каждую секунду в режиме вдоха («взвешивания» ощущения) и выдоха (вбрасывания готового ощущения в письмо). Если подобного «дыхания» не вырабатывается, национальная литература получает очередного «вогабонда» (по-русски – «бездельника»), натуру ленивую, прихотливую и ломкую, постоянно намекающую, что для создания бессмертных строф ей необходимы некие «условия». У такой натуры закономерно начинается односторонний (монологический) торг со страной, которой просто невдомёк, что это за особые условия, и как их вообще создают.
Рудименты советской системы ценностей, при которой член Союза писателей «получал от жизни всё», новой поре не подходят, и если есть в том заговор, то продиктован он самими условиями бытия. Русскому поэту грешно требовать себе вафель, когда кругом одна картошка да лук.
СМЫСЛ ОБСУЖДЕНИЙ
Мастер призван приводить студента в чувство – и в том числе чувства Отечества – в процессе конфликта и мировоззрений, и восприятия стихотворного текста.
Мастер и студент, сливающиеся в дуэте восторженном и полностью, во всех аспектах друг с другом согласном, явление, скорее выдающееся из ряда. Безусловно отрадно наблюдать сходство взглядов, и всё-таки мастер обязан представлять собой фигуру весьма примечательную: помимо себя самого, того самого равнодушного и неприязненного «мира», который давно пресытился всеми безмерно одарёнными от природы юношами и девушками, и знает, как легковесны они, и как не способны изменить его течение даже самыми страстными своими излияниями. Мир так велик, что безличен, однако мастер с его скепсисом – необходимая маска, но далеко не одна.
Самодвижущая сила конфликта мастера и студента – ревность об истине, и, склонен я полагать, чувство в основе своей почти исключительно русское. Мало кто в Европе и тем более в Азии, Африке или Америке способен часами спорить с конкретным словоупотреблением, несмотря на точность англосаксов или, скажем, въедливость и аккуратность немцев – большинство их споров о словесности видятся отчего-то пребывающими в плоскости юридической или финансовой, хотя, возможно, это некий штамп. К чести и славе именно русского человека, он прекрасно знает, что спор об истине не принесёт ему благоденствия, а вернее всего отнимет время и нервы, и в потенциале благоденствия даже поубавит, но какое-то божественное несогласие с тем, что дано, заставляет его делать этот спор характеристическим и образующим.
Студент призывается в Литинститут убедить мастера в том, что он одарён высшей речью. Имеет ли здесь место ревность? Здесь имеет место вся гамма человеческих чувств.
Мастер не машина, а человек с грузом и стереотипов, и собственной не слишком великой реализованности, а часто и невостребованности. Его комплексы, обиды, разочарования не могут не влиять на его объективность, но даже в случае крайней субъективности он влияет на выковывание поэтического характера.
ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ
Никто из мастеров Литинститута не захотел бы выковывать ряд собственных и совершенно идентичных себе подобий. Роль мастера состоит в том, чтобы помочь прорасти совершенно экзотическому растению, о котором в учебниках по ботанике ещё ничего не написано. Оно, растение, даже не классифицировано, потому что появилось на земле в единственном экземпляре, и никто не знает, что оно любит, жару, прохладу, обильный полив или сухую почву. Но угадать все эти прихоти следует, и довольно скоро.
Одного мастер допустить не может: клонирования, имплантации своих представлений об идеале в ещё не окрепшую душу. Клоны бессмысленны, как эпигоны, ничего сущностного не добавляющие к уже проступившему концепту.
ВООДУШЕВЛЕНИЕ
Мастер, конечно же, не только осаживает зазнавшихся, но и возносит истинно вознесшихся. Его редкая, но искренняя и притом изобретательная похвала – лучший инструмент, которым он обладает. Как блистающий при Солнце и Луне никелированный клинок, нелицемерная похвала способна изничтожить узлы тяжких сомнений в себе, окрылить, придать свободы и даже неистовства в овладении словом.
Студент, в течение длительного времени не слышащий похвалы даже умеренной, начинает отчаиваться, полагать, что занимает не своё место, и потому начинает искать похвал других мастеров, но невозможно удерживать студента в семинаре, если он избрал себе соседствующее сообщество, где, как ему кажется, его понимают гораздо лучше («понимают» обозначает именно устраивающую сумму похвал, и ничего больше).
Такт, собственно, есть мера похвал и порицаний. Порой заранее видно, что студент «не тянет», и диплома больше, чем на «удовлетворительно», он защитить не способен в силу разбросанности, каких-то посторонних страстей, «завихрений» характера, безвольности, органической неспособности к тонким стилистикам, и тем ослепительнее бывает полное разубеждение в том, что он таков, когда близко к сроку сдачи диплома в нём вдруг проступают черты, неопровержимо свидетельствующие о скрытых доселе небывалых душевных и письменных силах…
Мастер предчувствует Гефсиманскую катастрофу. Разрыв со студентом неизбежен даже притом, что студент решает остаться в семинаре до конца, но он отойдёт от мастера точно так же, как в ночь отчаяния отошли от Христа апостолы. Так отходят от родителей дети, и даже во время их болезни, боясь, что те умрут, но внутренне уже просчитывая, что они будут при этом делать, то есть, кем или чем заменять своих попечителей и наставников. Процесс выглядит совершенно естественным.
Студент при возмужании обязан вырвать голос мастера из внутреннего своего существа и на свои вершины восходить уже в одиночку. «Дальше – сам». Те, кто останавливаются при расставании с мастером при своём восхождении, считая, что без его ободрения неспособны идти вверх, приходили в Литинститут напрасно.
СТАДИИ
Русский поэтический семинар от века строится так:
- студент читает подборку (возможно, не всю, если она эпически длинна), учась, таким образом, выразительному чтению, являющемуся частью поэтического ремесла,
- мастер призывает семинаристов к высказыванию, вопросам автору и оценке прозвучавшего (и присланного заранее в семинарской рассылке, а, следовательно, так же заранее прочитанного) текста; либо оппоненты избираются заранее, либо они в семинаре отсутствуют как зафиксированный в литературе класс живых существ, и тогда оппонентами назначаются по умолчанию все пришедшие,
- мастер как модератор инициирует открытую дискуссию по каким-то прозвучавшим аспектам оценок,
- мастер подводит итог обсуждения, давая развёрнутое заключение о подборке с подробнейшим её филологическим разбором как формальным, так и семантико-психологическим,
- в некоторой графике студент благодарит за разбор, однако не всем нравятся «последние слова осуждённого», поскольку в них, помимо благодарности, изредка звучит и несогласие с оценками, и разубеждение оппонентов и мастера в том, что они были верны в предположениях, и потому эта концевая фигура течением некоторых семинаров со временем скрадывается.
Суть обсуждения не кажется простой и ясной, а проста и ясна: в русской поэзии недопустимы ни формальные (ритмические, морфологические, стилистические), ни смысловые ошибки, но их недопустимость студент обязан понять сам. Тонкость заключается в том, что мастер не смеет настаивать на их безусловном исправлении – он в состоянии лишь показать их совершенную неуместность. Примерно так и маркируется подборка – пометками на полях.
Студент властен пропустить пометки, не придать им значения, и всё же при постоянном пропуске замечаний он имеет все шансы стать бесчувственным, лишённым рефлексии о самом себе. Мастер подталкивает его к ощущению неуверенности со стилистической стороны, но взамен пробуждает убеждённость в том, что при большем тщании строки обретут подобающую им высоту.
Мастер доброжелателен, однако совершенно безжалостен в том, что не имеет права что-то студенту «простить». Малейшее отклонение от гармонического лада, складывающегося слог за слогом стихотворения будут вынесены на поля как проблематичные места.
Многие ли мастера соответствуют столь высокой планке? В Литинституте – все. Иное дело, что сам предмет стихосложения не присутствует в учебной сетке как отдельный. Иными словами, на мастере лежит ответственность за тотальное знание терминологии.
ФОРМАЛИСТИКА БЕЗ ФОРМАЛИНА
Основные термины стихосложения подарены нам, как и Православие, греками.
Спондеи и пиррихии, эвфонии и амфиболии суть разработанная греками понятийная система, не оперировать которой означает оставлять студента в полном неведении относительно формальных признаков поэзии.
Они же состоят в том, что классическое стихотворение имеет чёткий размер и чёткую рифму.
Кроме пяти «основных» размеров (ямба, хорея, дактиля, амфибрахия и анапеста) существуют ещё и дольники, и логаэды, и тактовики, и даже пустовики, и, представьте себе, гекзаметры. Размерные сбои представляют собой вид преступления перед гармонией, и, если не представляют собой повторяющийся приём в пределах одного стихотворения, должны быть как минимум обоснованы семантикой (диалогичностью, вторгающейся в текст инородным голосом со стороны).
В отношении рифмы адресую возможного читателя к своей статье «Имя Рифмы»: если суверенный способ превосходно рифмовать у студента не образуется, он имеет весьма скудное представление о её возможностях, а при игнорировании звуковой стороны стихотворения сам сковывает себя по рукам и ногам известнейшими созвучиями, принадлежащими сразу всем и, следовательно, берущимися им напрокат на весьма краткий срок.
С рифмами откровенно «дубовыми», то есть, примитивными и простыми, снижается и семантика. Рифма на открытый и закрытый слог (кончающийся соответственно на гласный и согласный), разно-гласная рифма, рифма с опорным шипящим и сонорным согласным – всё это либо подчёркивается, либо разговор об ученических стихотворениях приобретает абстрактный характер: душа, её интенции, и т.п.
Из других «преступлений» следует помянуть согласные «стыки», то есть, отсутствие звучности там, где последняя буква одного слова является первой буквой следующего, а также амфиболии, в которых именительный падеж выглядит как винительный, и непонятно, кто в паре субъект, а кто объект.
При филологическом и стиховедческом разборе мастер демонстрирует студенту навык разбора стихотворения, поскольку если этого не делать, студент и не поймёт, что, по сути, о поэзии и следует говорить.
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ КЛИМАТ
Напоследок – аспект чисто педагогический.
Мастер мягко пресекает попытки устроить на семинаре сущий пандемониум. Страстность вошедших в раж обвинителей поэтической подборки и самого автора во всех смертных грехах порой превосходит разумение, и тогда мастер призывает выступающих быть благоразумными: товарищество не может основываться на оскорблениях и насмешках, а семинар – это именно товарищество, хоть перечитайте речь Тараса Бульбы.
На ладье семинара возможны и открытые бунты, заговоры, недовольство, тем паче, что им способствует открытость мастера и очная, и сетевая. Записки, поступающие в «личку» мастера, а также валящиеся в общий чат, подразумевают круглосуточную опцию мастера по урегулированию вспыхивающих пререканий, личных «заморочек», мирного урегулирования назревающих или уже разразившихся конфликтов, и потому если мастер не психолог и не обладает перекрывающей юные темпераменты волей к миру, семинар и будет скандальным, и им же прослывёт.
Из распространённых профилей:
- семинар снобов (пафосно звучит голая терминология, оценка сводится к несоответствию стихотворений какому-то намеченному одним или двумя гениями прошлого магистрального поэтического пути),
- семинар прокуроров (текст заранее рассматривается как наглое покушение на сиятельную классику, и потому преступно повинен в том, что вообще появился на свет),
- семинар простаков (характер оценок примитивен, опирается на почти ничем не мотивированную приязнь или неприязнь лично к автору, терминология почти не употребляется),
- семинар заядлых спорщиков ради самого спора (любой, например, эпитет вызывает часовые пересуды и тем самым застопоривает общий ход собрания),
- семинар зануд (бесконечные придирки к стилю вне видения общего контекста),
- семинар прогрессистов (собравшиеся озабочены исключительно тем, превзойдён ли автором свой прежний уровень, или наблюдается регресс, будто речь идёт о спортивных достижениях).
Как в каждом классе общеобразовательной школы, в каждом семинаре свои «отличники» и своя «камчатка». Задача мастера состоит в том, чтобы уравнять шансы, не заиметь «любимых учеников» там, где можно обойтись без выделения людей в какие-то оскорбительные и узурпаторские свободу студента разряды, несмотря на вольные и невольные объединения друзей в более тесные круги, а нередко и вражду таких объединений между собой.
ВЗВИХРЕННАЯ СПИРАЛЬ
Из всех моделей проведения поэтического семинара лично мне импонирует «пламенеющий готизм», состоящий в академической речи старых московских профессоров, чередуемой с рискованными, но не ранящими шутками на современный манер. То есть, пламя должно прорываться.
Ведение семинара для меня идентично исполнению сложной музыкальной пьесы со своими причудами композиции – подводками к сути, кульминациями и отступлением в тень, когда дискуссия завязалась и приязненно, и жарко. То есть, как часто говорят в классике про дрова, «занялось». Роскошь прямого и непосредственного общения людей в эпоху персональных и наповал дезинтегрирующих спаянность общества устройств – разряд совершенно особый. Навык выражения мнения стремительно теряется, и вместе с ним становится совершенно иной и сама поэтика.
Мне приходилось уже говорить о том, что ничего более анти-поэтического, чем сегодняшняя наша несчастная страна, я не знаю. Политика и экономика сделались настолько довлеющими над сознанием с их низменной логикой личных доходов как единственной шкалы измерения человеческой уникальности и ценности, что, казалось бы, невозможно меж этих створок вставить и слога о том, чем ценен каждый человек в поэтической сетке координат.
Тем, что родился и был сперва младенцем, потом ребёнком, затем работником… тем, что он живой, и моргает сколько-то раз в минуту, и дышит, и говорит, и действует, но не исчерпывается только дыханием и прямохождением.
Русская поэзия, призванная возродить человеческое достоинство, постоянно попираемое владельцами основных фондов, видится мне уникальным инструментом излечения личности от пороков само-превознесения и стяжания земных богатств вместо небесных. Следовательно, и семинар, который мне довелось вести вот уже в течение двадцати лет, есть моя самая большое отдохновение, а вовсе не трибуна или арена, на которой я реализую своё несбывшееся. Если не сбылось, значит, не стоило ему сбываться, рассуждает верующий человек, а я мню себя именно верующим, и вполне без дальнейшей конкретизации того, во что именно. Однако конкретизировать стоит: поэтический семинар порождает и гениев, и злодейство, и в моей практике есть случаи отчасти вопиющие, отчасти совершенно бесцветные, и мне временами кажется, что так расходоваться каждую неделю немыслимо, и «фитилёк» стоило бы прикрутить, но становиться механизмом оценки такой безусловно живой материи, как поэзия, я не планирую, пока жив.
Без малейшего оттенка снисходительности относясь к другим стилям ведения поэтических семинаров, верую в единый душевный огонь, а также в то, что он меня не оставит.
