Другая дорога

Строки из замечательного стихотворения Роберта Фроста «Другая дорога»:

Пути было два, и мир был широк,
Однако я раздвоиться не мог,
И надо было решиться на что-то.
Я выбрал дорогу, что вправо вела
И, наверное, пропадала в чащобе,
Нехоженая, что ли, она была
И больше, казалось мне, заросла,
А впрочем, заросшими были обе.
…………………….
Другую оставил я про запас,
Хотя я догадывался в тот час
Что вряд ли вернуться выпадет случай.

A parva ad magnum, от малого к большому: образ озадаченного путника применим и к нашему Отечеству. Развилка дорог в нашем случае пришлась на эпоху Петра I. Два или три поколения славянофилов, старые и новые евразийцы подвергли разносторонней критике его реформы и вынужденный ими взгляд на мир через «европейские очки», но у западников всегда находились веские аргументы в их пользу – пока слишком явно не попортились «очки»: даль в них теперь размыта или вообще исчезает, а близь исковеркана.

Пока Европа переживала период восхождения на своём пути и после, пока она ещё сохраняла некоторые свои достоинства или то, что казалось достоинствами, естественной была увлечённость или, по меньшей мере, заинтригованность тем, что там происходит. Нынешняя Европа с её червивым либерализмом «не в гору живёт, а под гору» – чего только тот упёртый западник может не заметить, кто живёт вчерашним её образом. (Я пока оставляю за скобками Соединённые Штаты, переживающие поворотное время – о них речь пойдёт ниже).

Во что верил царь Пётр. Крещёный в православии, царь Пётр внешне никогда от него не отступал. Более того, всегда сохранял вкус к православной службе, сам пел на клиросе, вполне по-церковному относился к мощам и чудодейным иконам и т.п. Но в своей практической деятельности он от духа православия зачастую бывал предельно далёк.

Принято считать, что разворот к Западу вызван был непосредственными впечатлениями от европейской жизни, полученными ещё в Москве и после во время первой заграничной поездки. Но надо принять во внимание, что разворот сопровождался и отчасти даже предварялся переменами в религиозном мыслечувствии. А началось это ещё до Петра.

Задолго до того, как он прорубил окно в Европу, была открыта дверь, впустившая на Москву «инфлюкции» польского происхождения. Изгнанные из Москвы в 1612-м, поляки постарались взять реванш в поле культуры. Это стало заметно уже в царствование Алексея Михайловича, когда московское боярство-дворянство стало подражать шляхетству: носить кунтуши и шапки-рогатывки, «сабли у боку», нередко даже пытались говорить по-польски или хотя бы употреблять какие-то их словечки. А при царском дворе впервые на Руси появился театр: там «учиняли комедии», переведённые с польского и с участием польских актёров.

Одновременно из Польши шло религиозное «обновление». Своего рода передаточным пунктом здесь был Киев.

XVI век к западу от Московской Руси – время религиозной борьбы и богословских споров. На территории собственно Речи Посполитой (Великой и Малой Польши) протестантство, преимущественно в кальвинистской его версии, схватилось с традиционным здесь католичеством, а дальше к востоку все версии западного христианства методически наступали на православие. Рождение Брестской унии фактически означало для православных «сдачу в плен» католикам. На волне успеха иезуиты основали в Киеве в 1633 году, по образцу иезуитской коллегии, Киево-Могилянскую академию, которой суждено было сыграть особую роль в истории России XVIII века. Формально это была православная академия, но исподволь она стала проводником западного влияния, причём католическое влияние со временем вытеснялось протестантским.

В 1687 году выходцами из Киево-Могилянской академии была основана в Москве, на территории Заиконоспасского монастыря (это в начале Никольской улицы) аналогичное по своему профилю учебное заведение, названное Славяно-греко-латинской академией. Здесь Пётр нашёл созвучный его пожеланиям коллектив, состоящий преимущественно из киевлян, ставший, назовём его так, интеллектуальным штабом реформ.

О влиянии, какое приобрели киевляне в России, свидетельствуют хотя бы такие факты. Преподаватель «Могилянки» Стефан Яворский был поставлен рязанским митрополитом, а после, с отменой патриаршества, – местоблюстителем патриаршего престола! Стефан ранее подвизался в униатстве, затем отрёкся от него, но оставался «православным с католическим оттенком»; реформы Петра поддерживал, хотя не все. Зато ректор «Могилянки» Феофан Прокопович, в конечном счёте, переселившийся в Петербург, стал ведущим идеологом Петра и не просто поддерживал его реформы, но стал их энергичным ревнителем и зачастую инспиратором.

Деятельность киевлян была полезной в той мере, в какой были необходимы реформы Петра. Тем более, что большинство предметов, входивших в учебный план академии на Никольской, были светскими – иностранные языки, история, преимущественно древняя, и некоторые другие. Но вся эта просветительская (в ограниченном смысле – можно без кавычек) деятельность взмыла на духовном трамплине, назовём его так, западного происхождения. Киевляне внедряли богословскую «учёность», игнорирующую ценность православного церковного опыта. Ибо «учёность» эта включала, как говорили православные оппоненты, «калвинские и луторские противности» (то есть кальвинистские и лютеранские).

Фактически был взят курс на секуляризацию, по образцу протестантской Европы, Петру особенно близкой. В частности, по европейскому примеру Церковь была подчинена государству, точнее, Государю. А Византия нам завещала единство Царства и Церкви.

В этом плане, впрочем, можно и отдать должное Феофану со товарищи. Они сохраняли память об идее Третьего Рима, ждущей более полного своего воплощения. И видели, что украинцы, или как их там называть, с их неизбывной склонностью к козакованию, на роли реализаторов идеи не тянут. И потому обратили взоры на северо-восток, где был силён государственнический инстинкт (поддержанный и взращённый необходимостью противостоять татаро-монголам, чего не случилось в Киевщине) и проявлялась воля к историческим свершениям. Чего не могут понять недоумки в сегодняшнем Киеве, считающие выбор империи специфическим пороком «русни». Оговорюсь только, что самый термин «империя» (Пётр принял титул императора после победного Ништадтского мира в 1721-м) был, возможно, не вполне адекватным. Слово «царь» тоже западного происхождения (от имени Caesar, ставшего нарицательным), но как бы породнившись с византийским «басилевсом», оно стало богаче смыслами. Царь «по-русски» явился удачливее и самого басилевса, так как обеспечивал стабильное престолонаследие (нарушенное было Петром, но восстановленное в конце XVIII века), чего не было в Византии.

Царь Пётр был двоевер: тяготея к протестантству в практических вопросах, он сохранял «привязанность» к православию. И двоевером стала страна. В делах, государственных, военных и некоторых иных, включая сферу образования, первенствовали «западные борзости», как их тогда называли. Но глубинные течения русской жизни – неторопливые, как все морские течения и, подобно морским течениям, гораздо большие в охвате, чем поверхностные течения, – из предшествующих столетий вытекающие, продолжали катить свои воды, что отражалось главным образом в нравах всех существующих сословий.

Как относиться к зажигательному образу Петра, созданному Пушкиным? По-прежнему с восхищением, если помнить о задачах, стоящих в то время перед Русским государством; и о том, сколь насущно сохранять толику его огня для каких-то будущих свершений. Но в интимной глубине русского сознания сохраняют свою ценность смиренная тихость и благостояние, свойственные патриархальным оппонентам царя-преобразователя.

«Сад расходящихся тропинок» и выход из него. Честь спасения западного христианства пытается поддержать Новый Свет. В первую очередь это относится к Соединённым Штатам.

Жители этой страны, как известно, всегда были религиознее европейцев. Изначальное ядро нации, от которого она «есть пошла», составили пуритане (кальвинисты), у которых религиозно продиктованные строгости и стеснения были нисколько не меньше тех, которые отличают сегодня мусульман-ваххабитов. Почему ослабление и разложение началось уже через два поколения после того, как первые «пилигримы» в твёрдых пуританских шляпах высадились на берегу Массачузетского залива?

Отчасти причиною тому были жизненные обстоятельства, но нас здесь интересуют собственно религиозные причины. Главной из них было то, что с нелёгкой руки Жана Кальвина истина веры была передоверена каждому из членов общины в отдельности. «Власть имеющим» оставалось для него только Священное Писание. Тогда как авторитет пастора значил не очень; равно как и авторитет священного Предания. Толковать вычитанное в «Библии короля Якова» (популярное тогда издание) каждый получал право самостоятельно. Отсюда начавшиеся в среде пуритан расхождения, которые в дальнейшем привели к дроблению изначально более или менее цельного объединения – на различные секты, которые утрачивали даже имя пуританства; дробление, продолжающееся по сей день.

Получился «сад расходящихся тропинок», если воспользоваться образом Борхеса.

Коль скоро каждый член общины может иметь в вопросах веры своё мнение, принятая общиной доктрина фактически является для него предварительной, он в любой момент может поменять её на другую, найдя себе «епанчу по своему плечу». Отсюда – плывучесть, растекаемость протестантства в Америке. К чему это ведёт, писал известный протестантский богослов Ричард Нибур: «Без стабилизации и консервации великие (религиозные) движения проходят, как шторм на море, ничего не оставив после себя, кроме обломков разрушенных ими институций» (Niebuhr Rich. The Kingdom of God in America. N.Y., 1959, p.167).

Плывучее протестантство переставало оказывать влияние на культуру, а утратившая ориентиры культура в свою очередь разъедала религиозные верования, отчего терпели урон все конфессии, но в первую очередь господствующее протестантство. Пустели скамейки в храмах, что говорило о растущем перевесе секулярности в обществе, но перевес секулярности имел следствием недовес смыслов его существования. Другой, ещё более известный протестантский богослов, уже с некоторым уклоном в католичество, брат Ричарда Нибура Рейнголд Нибур (несколько лет назад о нём вышел документальный фильм, где он назван «совестью Америки») около полувека назад, фиксируя происходящее в стране, присоединился к «теологии кризиса», которую в Европе сформулировали Карл Барт и Рудольф Бультман. Суть её в том, что Бог в последнее время перестал вмешиваться в ход истории; на земле, таким образом, воцарилась кривда, а правда вознеслась высоко за облака и станет доступна только в Судный день.

Не сказать, что американское католичество находится сейчас в более выгодном положении, чем протестантство: ряды молящихся в католических храмах до последнего времени редели почти так же, как в протестантских. Но на стороне католиков обозначилась когорта воителей, движимых наступательной энергией. Таков, в частности, Шейн Шетцель, автор блогов и книг, еврей, перешедший из иудаизма в протестантство, а затем в католичество. У Шетцеля сильное апокалиптическое чувство: он убеждён, что Америка, какова она есть сейчас, движется к гибели, от которой её отделяет одно-единственное поколение, и только католичество способно её спасти. Будущее в его представлении подобно цунами, которое накатывает на город, где будут легко смыты постройки из дерева и глины (это протестантство) и только каменные здания устоят, хотя и могут быть сильно повреждены (это католичество).

Воинствующие католики есть и в команде Трампа, более того, они задают в ней тон. Таковы Стивен Бэннон, изначальный «тренер» Трампа и сейчас остающийся ведущим идеологом MAGA, вице-президент Вэнс, тоже перешедший из протестантства в католичество и порицаемый его критиками за «средневековые» взгляды, госсекретарь Рубио, чьё католичество написано у него буквально на лбу (пепельным крестом после каких-то там церемоний), министр обороны Хегзет, не просто католик, но как он сам себя представляет, реинкарнация крестоносца – наколовший у себя на груди девиз крестоносцев «Deus vult!» («Так хочет Бог!») и выступающий за крестовый поход перво-наперво в собственной стране.

Кое-какие подвижки на уровне «малых сих» уже есть, что позволяет прогнозистам прикинуть, что к 2050 году католики среди верующих станут в Америке большинством (сейчас их вдвое меньше, чем протестантов). Какую-то роль здесь должно сыграть выросшее присутствие латинос и их большая фертильность, но главное всё-таки не в этом.

Чем привлекателен католицизм? Если коротко – тем, что он ближе к небу; когда дела на земле идут неважно или даже совсем плохо, естественно обращать взоры горе (замечу, что православие ещё ближе к небу и не случайно число православных в Америке стало быстро расти; но, конечно, сравнительно с числом католиков оно пока ничтожно). В мире становится всё меньше понятного, всё больше непонятного, отчего самонадеянность в сложных мировоззренческих вопросах, что затребовано протестантством, становится делом в большинстве случаев оплошным. Заново набирает очки авторитет, твёрдое напоминает о своём преимуществе перед текущим, цельное перед раздробленным. Не совсем утратила своего обаяния эстетика богослужения, почти утраченная в протестантстве. Возрождается традиционная месса на мало кому понятном латинском языке, даже в старушке-Европе редко где сохранившаяся.

Если в Соединённых Штатах возобладает более или менее строгий католицизм (а наступает именно такой), это будет означать выход из «сада расходящихся тропинок» и переход на «другую дорогу», оставленную ещё в XVII веке, как теперь выясняется, «про запас». В этом случае едва ли не всё поменяется в стране, потому что от ответа на вопрос «Како веруеши» зависит и всё остальное – политика, экономика, культура и так далее.

И это будет великое отступление секуляризма – если, конечно, наступление окажется успешным. Есть сила, которая наступление будет тормозить – это идеология трансгуманизма, основным носителем и рассадником которой является Силиконовая долина в Калифорнии (средоточие научных учреждений и лабораторий). Долина последнее время «топит» за Трампа (а наиболее известный её деятель Илон Маск поначалу даже входил в состав его администрации), но идеология трансгуманизма не стыкуется с христианскими заповедями, «бог из машины» противоречит Богу без кавычек. Можно понять, почему в среде трампистов смиряются также и перед первым из них: потому что трудно «сделать Америку снова великой», не поддерживая в ней стремление к технологическому превосходству, какое отличало её в прошлом. А его невозможно достичь без помощи Большой цифры, необходимой и в военном деле, и в полётах в космос (востребованных, коль скоро речь идёт об околоземных орбитах, и показушных, когда речь идёт, скажем, о полётах на Марс), и во многом другом. Большая цифра – инословие искусственного интеллекта, что коварным образом подталкивает в сторону пресловутой «матрицы», каковая есть уже чистая бессмыслица. Будет полезно наблюдать, каким образом американцы справятся с этой проблемой.

«История рифмуется». Не помню уже, кому из братьев Киреевских, Ивану или Петру, принадлежит мысль о том, что будущее христианского мира будет решаться в России и Соединённых Штатах, и между ними ещё возможна какая-то новая перекличка. Похоже, что нечто подобное сейчас и происходит: Соединённые Штаты становятся на «другую дорогу» и Россия, судя по некоторым признакам, пытается перейти на свою «другую дорогу». Для Соединённых Штатов это означает обращение к католичеству, для России – уход от «путаницы», какую, по слову В.О. Ключевского, породили, на столетия вперёд, реформы Петра, путём активации такого «ресурса», как православие.

Время последовать совету Забавы Путятишны из сказки: искать богатство не за морем, а под ногами. И прежде всего обратить взор к «малопосещаемым» векам русской истории – XIV-му и XV-му. Это не только время «смиренной нищеты», но и «золотые века русской святости», по точному определению А.С. Хомякова (точнее, речь идёт о периоде, охватывающем конец XIV-го и XV век). Вологодские и костромские леса расцвели тогда множеством монашеских скитов, прозванных «русской Фиваидой» – по примеру египетской Фиваиды, великого пустынножительского движения IV-V веков. На той же волне возникла иконопись, славная именами Рублёва, Дионисия и других – искусство, превосходящее по своему заданию искусство. То же можно сказать о тогдашней музыкальной культуре, в отличие от иконописи знакомой только немногим специалистам: так называемое знаменное пение – это не только искусство, это религиозное действо. В целом мирочувствие той эпохи замечательно своей «собранностью», интегральностью.

Г.П. Федотову принадлежит картинное, но и спорное высказывание (цитирую по памяти): Русь XV века – «девочка с чудными глазами, но немая, всё понимает, но сказать не может». Её «немоту» Федотов объясняет слабым развитием художественной литературы. Но для Руси XV века художественная литература была необязательной роскошью. И она, Русь, вовсе не была «немой», ибо она пела. Мы можем даже услышать, что она пела, благодаря сохранившейся с той далёкой поры (сохранённой старообрядцами, за что им спасибо) крюковой нотной записи.

«Золотым векам русской святости» следовало бы стать актуальной частью русской идентичности. И пусть не смущает отделяющая нас от них дистанция. «Никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше» (Лк. 5:39). В данном случае это именно так. Самое важное в «золотых веках» созвучно требованиям дня сего. Это первородство веры, а не знания. Это «стяжённость» мировоззрения, позволяющая избежать нынешней перегруженности ненужной или необязательной информацией (которая в любом случае будет аннулирована: мы видим из истории, что человечество, начиная уже с бронзового века, периодически избавляется от избыточного знания, или псевдознания).

И вот что ещё важное завещано нам из того времени: художественность веры, в смысле выражения её художественными средствами; она изначально свойственна христианству. Что не противоречит представлению о том, что «В начале было Слово». Свт.Василий Великий писал, что Бог – Художник и свт.Григорий Богослов – что человека Бог создал художественным словом. А человек, такой можно сделать вывод из сказанного святыми отцами, должен «соответствовать» замыслу Создавшего его. Отсюда призыв свт.Иоанна Златоуста: «Станем же флейтой, станем кифарой Святого Духа». Ибо «жизнь нерасторжима с пением» (тот же Василий Великий).

А икона, высшие образцы которой созданы именно в XV веке, фактически заменила собою богословие (это не значит, конечно, что она сделала богословие ненужным, напротив, богословы как раз руководили иконописцами). «Умозрением в красках» точно назвал её Е.Н. Трубецкой в своей замечательной книге с таким названием. Она «говорила» не словами, а ликами, и потому была доступна всем и каждому, пусть в разной степени и по-разному.

Лики обладают свойством особой убедительности. По известному выражению о.Павла Флоренского, «есть Троица Рублёва, следовательно есть Бог».

Стоит обратить внимание на тот факт, что «золотой век» русской духовности территориально охватил северо-восток тогдашней Руси, а не оправившаяся от татарского разорения Киевщина практически никакого отношения к нему не имела. Об этом следовало бы помнить нынешним киевским пропагандистам, третирующим русичей Северо-Востока малокультурными и едва ли не дикарями. Отдавая должное древнему Киеву, как первостолице православия, фиксируем, что акме русской духовности всё-таки на Северо-Востоке.

Указание на религиозные высоты, достигнутые в прошлом, не должно, конечно, вести к недооценке последующих культурных достижений только потому, что они связаны с культурой Запада и фактически являются их частью. Пройдя период ученичества, Россия ответила явлением Пушкина, по меньшей мере, никому и ничему в Европе не уступавшего. Культура Европы, изначально настоенная на христианстве, с течением времени всё дальше уходила от него, но созданные силою необычайно развитого воображения миры склоняли и к подражанию, и к соперничеству. В терминах А. Тойнби, Европа бросала нам цивилизационный вызов, и таковой нуждался в ответе. С.Л. Франк так определил позицию Пушкина по отношению к ней: он был убеждён, что «национальный склад русского ума и духа может на путях европейской культуры осуществить себя, своё собственное внутреннее предназначение».

Не удивительно, что в Европе долго не замечали продолжателей, назовём их так, на востоке. Даже Адам Мицкевич, несколько лет проживший в Петербурге, где он дружил с Пушкиным и Вяземским (которых, правда, он вряд ли читал по причине своего плохого знания русского языка), писал о России в «Дзядах» (около 1830):

Чужая, глухая, немая страна,
Бела, как пустая страница, она.

Удивительно, что и Чаадаев не заметил, что пустая якобы страница кое-чем уже заполнена и заполняется ещё. Россия для него не оставляет по себе «никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти», а то поэтическое, что он находит в русской литературе, будто бы всегда вторично в сравнении с западными образцами.

Ещё более удивительно, что и в наши дни звучат толки о нашей будто бы безнадёжной вторичности по отношению к Европе. Это при том, что за нами – великая русская литература, на самом Западе давно признанная таковою; и на Западе, к сожалению, менее известная, но оттого не менее великая русская религиозная философия, вышедшая из русской литературы (мнение Ф.А. Степуна, думаю, оправдано) и твёрдую опору нашедшая в православном богословии.

Нам, конечно, не дано знать, как следующее поколение сумеет распорядиться всем этим богатством. Особенно трудно представить, как будут восприниматься литература и искусство XIX века, называемые классическими – слишком они связаны с тогдашним дворянским и аристократическим бытом; их пленительные образы, наверное, станут доступны только небольшому меньшинству читателей и слушателей. Но как бы там ни было, следующим поколениям будет чем распорядиться. И они смогут это делать с чувством если не превосходства сравнительно с другими народами, то во всяком случае самодостаточности.

Что касается предмета подражания, европейского наследия просветительских веков – добавим к XVIII-му ещё XIX-й и начало XX-го – то его следует пропустить через фильтр, который сохранит всё, что было в них стоящего.

Выход на «другую дорогу» потребует восстановления соответствующей иерархии значений. Главизной всему надлежит быть, как оно и было в «золотых веках русской святости», «огненным языкам» веры – по традиции символизируемым луковицами на куполах русских церквей. И чтобы свет их ниспадал на все пути и перепутья общественной и личной жизни. Включая, конечно, мир всевозможных технологий. В особенности же сферу применения искусственного интеллекта, претендующего ныне на водительство в жизни человека.

Чтобы выйти на «другую дорогу», практически необходима будет воля, которую, рискну предположить, должен будет проявить некий муж, новое олицетворение «Божьей грозы» (Пушкин о Петре Великом); или когорта дерзновенных, способная его заменить. И начать он должен будет, это уже легко предположить, с радикального переустройства всей системы образования.

Желанная победа в только ещё разгорающейся войне должна поспособствовать подлинному духовному пробуждению нашего народа. Знаменательно, что «золотой век русской святости» наступил после великой победы, одержанной в Куликовском сражении, на которое русское воинство благословил св.Сергий Радонежский. Казавшаяся несокрушимой сила буйных степняков была надломлена (а ровно сто лет спустя, в 1480-м, «стоянием на Угре» с ней было чудесным образом покончено уже без пролития крови), что вызвало в русичах подъём духа, внушило веру в своё предназначение и в свои силы.

«История не повторяется, история рифмуется», написал Гёте.

Юрий Михайлович Каграманов, культуролог, публицист, член редакционного совета журнала «Новый мир»

(Полностью статья будет опубликована в одном из ближайших номеров журнала «Дружба народов»)