Раздался воздух впереди.
Сомкнулся сзади он.
С.Кольридж
Название настоящей статьи никак не соотнесено с прошумевшей в 30-х годах книгой Синклера Льюиса «У нас это невозможно» – убеждавшей читателя, что в Соединённых Штатах может восторжествовать фашизм по европейскому образцу. Не о фашизме сейчас речь, но о других сюжетах, в их числе таких, что современной историей до сих пор не опробованы.
Что в Америке действительно возможно, так это какая-то новая комбинация идеологем, резко отличная от традиционного американизма. Мы слишком часто представляли Америку такою, какою она была ещё недавно; это как свет умершей звезды. Америка стремительно менялась в продолжение последних лет. Крик обывателя со страницы газеты «Washington Post»: «Мы никогда не думали, что в Америке могут быть такие плохие времена».
Была в этой стране вера в исключительность американского опыта. И это не была безосновательная вера, другое дело, что не одна Америка могла похвалиться своей исключительностью. Разве не исключительное место в человеческой истории занимает, скажем, Древняя Греция? И разве не то же самое можно сказать о России? Но такою, непохожею на других была Америка в пору своей внутренней крепости, а в эпоху ослабления и внутреннего разложения она теряет «лица необщее выраженье», когда у неё всё становится, «как у всех», и возникает немало такого, что казалось здесь невозможным.
Пока, во всяком случае так. В дальнейшем американский опыт вновь может оказаться исключительным, но уже не в позитивном смысле, каким он был прежде (по крайней мере, в глазах самих американцев), но в смысле драматическом.
Странная революция. В год выборов в идеологическом поле царил редкостный разброд. Политически противостоящие силы организуются, как левые (демократы), они же синие, и правые (республиканцы), они же красные; противоречия меж ними только усугубляются: левые всё больше подвигаются влево, а правые вправо. Но и внутри этих группировок сеть силы, которые тянут в разные стороны. И есть такие группировки, которые к правым ли, к левым отнести трудно.
Особенно это касается левых. Господствующая идеология здесь обычно определяется как марксизм, в относительно недавние ещё времена подавляющим большинством американцев воспринимавшийся, как такое лихо, которое достать их никак не сможет. И у нас распространение марксизма в стране «развитого капитализма» воспринимается, как диковина. Заметим, однако, в нашем «одомашненном» марксизме внимание было обращено на его экономическую сторону, тогда как это учение – многостороннее. Сущность его, как мне представляется, наметил Плеханов, а развил его мысль покойный философ Вадим Межуев: это – пафос движения; пафос первичен, а логические конструкции вторичны. Можно, наверное, сказать и так: не столько важно, к чему двигаться, сколько от чего – Начал, Основ, Твёрдых понятий (подробнее писал об этом в статье «О «возвращении» марксизма на Западе» // «Русская истина», 21. 05. 2024). (У нас более или менее последовательными – не на словах, а «по духу» – марксистами были Ленин и Троцкий, а фактически порвал с марксизмом Сталин). В Соединённые Штаты марксизм был занесён троцкистами, в основном франкфуртскими культур-философами, поставившими целью завоевание тамошних университетов, что в значительной мере удалось им уже к 70-м годам. А в 90-е марксизм потёк оттуда, как манная каша в гриммовской сказке, разливаясь по всей стране.
Выливается он теперь в самые разные формы: и в форму борьбы с капитализмом (да, есть и это по-прежнему), и в различные фантазии о гендерном самоопределении, и в блажь о превосходстве чёрных, и так далее. Все подобные движения поддерживают технологические гиганты, начиная с Силиконовой долины. Это средоточие разного рода технологических новаций, где подвизаются раскованные молодые люди с математическими умами (сужу о них по репортажам Юрия Дудя, ныне иноагента). Здесь фокус так называемой калифорнийской идеологии, сочетающей наследие хиппи с технологическим прогрессизмом.
Мне лично как-то милее Силиконовой долины помещённая на другом, атлантическом побережье Штатов Сонная лощина, созданная воображением Вашингтона Ирвинга, где, как правило, царит тишина и безмятежность. Если там и засели где-то злодеи, то простые люди видят, что там именно злодеи. Увы, пастораль эта осталась в далёком прошлом.
У калифорнийских и многих других олигархов, естественно, свои интересы, но они пока поддерживают левых, вероятно, руководствуясь мыслью «надо кормить крокодила, и тогда он съест вас последними».
Между всеми этими движениями есть расхождения и конфликты. Например, принципиальным феминисткам не совсем по пути с поборниками неограниченных свобод в половой сфере. Негритянское сообщество, выступающее на стороне левых, в некоторой своей части не приемлет гендерные новации или, по меньшей мере, относится к ним с осторожностью. Борцы с капитализмом не всегда готовы отводить первые роли неграм. А объединяет их всех враждебность, во многих случаях доходящая до раскалённой ненависти, к традиционной Америке, ко всей вообще евро-американской цивилизации в её основаниях и в её высших достижениях, ко всему наследию, оставленному «мёртвыми белыми мужчинами» (сразу три предосудительных недостатка).
О мужчинах, о диалектике маскулинности неплохо сказал писатель Майкл Хопер (не к поколению «старых ворчунов» принадлежащий, но к «поколению икс», то есть родившихся между 1965 и 1976 гг.): «Трудные времена создают сильных мужчин. Сильные мужчины создают хорошие времена. Хорошие времена создают слабых мужчин. А слабые мужчины создают тяжёлые времена».
Самое забористое, что находим на стороне левых, – представления о гендерной текучести. Это последний крик либерализма, взявшего разгон и не умеющего остановиться. Изначальное его кредо, поставившее во главу угла принцип свободы, имело свои резоны, но до определённых пределов. А гендерные новации – это выродившийся, зарвавшийся либерализм, позволяющий оценить по достоинству мысль Леонтьева: «Всякое начало, доведённое односторонней последовательностью до каких-нибудь крайних выводов, не только может стать убийственным, но даже и самоубийственным». Его же уподобление «до конца» освобождённого индивида атому в теле гниющего трупа, хоть и выглядит макабрическим, достаточно оправдано.
У правых с их стороны остаётся консервативный «запас» – это «одноэтажная Америка» по большей своей части. Синклер Льюис окарикатурил её в «Главной улице», изобразив как мещанское болото. Уже в наше время Ларс фон Триер добавил ей и вовсе зловещие черты в своём фильме «Догвиль». Но мещанство, по справедливому замечанию Мережковского (лично от него страшно далёкого), может выступать как воплощение посредственности, но и может выступать, как «мудрое и доброе».
В этой среде вызывали недоверие «бледные эстеты» из Гринич-вилиджа и «мудрилы» из университетских кемпусов; тем и другим можно было в этой связи посочувствовать. Но когда из больших городов в малые потекли потоки «кривой культуры» (queer culture) со всеми её прелестями, тут уже сочувствовать приходится «одноэтажной Америке».
Есть диалектика отношений «корешков» и «вершков»: правда-истина переходит от одних к другим и наоборот.
Происходящее ныне в больших городах в малых вызывает изумление; по словам одного из тамошних обитателей, «мы будто попали в королевство кривых зеркал». А все выкрутасы вокруг гендера создают впечатление, что синие просто-напросто психически больны.
«Гроздья гнева», как и в романе Стейнбека, зрели по стране, и не только в малых городах. Что дальше? Вызовет ли повторный приход Трампа к власти встречную волну, как её называют моряки, которая опрокинет демократических «ослов» и «ослиц» с выстроенным ими царством лжи? Пока во всяком случае революция остановлена.
Хотя одолеть синих, гонимых в своём оголтении нечистой силой и ставших ещё злее после проигранных выборов, будет очень непросто. Они почти овладели школой, как мы знаем из опыта, способной в относительно короткое время пересоздать нацию (ближайший пример – Украина); я уже не говорю об университетах, в большинстве которых свирепствуют хунвейбины нового образца в союзе с припадочными профессорами и профессоршами. В помощь синим за минувшие года наползли караваны иммигрантов, культурно чуждых Америке и потому тоже представляющих собою революционную силу.
Историки и публицисты консервативного направления считают, что революция, развернувшаяся в Америке за минувшие годы, по своим масштабам и объективно поставленным задачам близка двум «великим» революциям, Французской и Русской. Особенно много аналогий находят с Русской революцией, хронологически гораздо более близкой.
Знакомые с русской историей указывают, что тогда и теперь революцию начинали «студенты-идеалисты» (в Америке это «дети цветов» конца 60-х), вообще работники умственного труда – применительно к Америке не хочется называть их интеллигенцией, это всё-таки специфически русское понятие. Революционеров Америки, как и русскую революционную интеллигенцию, отличает «идейность задач» и «беспочвенность идей» (известная характеристика Г.П.Федотова). Параллели находят и в частностях: детей, которых революция отбирает у родителей, называют «павликами морозовыми», ждут появления в Конгрессе, ставшем после выборов республиканским, «матроса Железняка», «событие 6 января» («штурм» Капитолия, спровоцированный, как уже было сказано, ФБР) приравнивают к «событию 9 января», то есть «гапоновщине», травлю полиции – к судьбе несчастных городовых в феврале 17-го, уличный беспредел сравнивают с тем, что творилось в 17-м в Петербурге и Москве. За короткое время у людей поменялось выражение лиц, но то же происходило и в России – см. наблюдения Бердяева, Бунина и др.
Происходившее доднесь в городах Америки можно было бы также описать словами Бунина из «Окаянных дней»: «Недоуменное существование и противоестественная свобода от всего, чем живо человеческое общество».
Но есть в развернувшейся в Соединённых Штатах революции существенная черта, отличающая её от «великих» предшественниц: это странная революция в том смысле, что «верхи» общества её поощряют и сами разжигают. Можно ли представить, чтобы Людовик XVI, пока он ещё оставался королём, записался бы в Якобинский клуб (или что ему там предшествовало – клуб Кордельеров)? Или Николай II, тоже ещё император, вступил бы в партию большевиков; или хотя бы разделял их программу и продвигал её в жизнь? Но что-то подобное происходило в Америке: вся верхушка «ослов», включая ушедшего со своего поста зиц-председателя Байдена, разделяет все радикальные идеи, какие можно найти на стороне левых; даже военная верхушка, психологически всегда тяготеющая к консерватизму, в этом от неё не отличается. Что ими движет? Никакие материальные «интересы» здесь ничего не могут объяснить. Мысль о «крокодиле»? Наверное, она у обладающих и власть имущих шевелится, но почему «крокодил» вдруг вошёл в силу?
У прот. Сергия Булгакова есть глубокая мысль о том, что исторический процесс представляет собою одновременно и проявление духовных сил, и сокрытие их. Что в данном случае исходит из сокрытого, лучше выразить поэтически: «Это – ветер с чёрным флагом// Разыгрался впереди…» (в блоковской строке я лишь заменил красный флаг на чёрный – цвет анархии и ещё много другого). Ветер подгонял радикалов, но заставлял гнуться и тех, кому он вроде бы ничего хорошего не несёт.
Справится ли с ним встречный воздушный поток?
Будет ли перейдён Рубикон? Все дороги ведут в Рим. Когда-то это указание понимали буквально, сегодня можно употреблять его, в некоторых случаях, метафорически. Хорошо известно, что основатели Соединённых Штатов равнялись на Древний Рим, копируя те или элементы его общественного устройства. Джефферсон читал Полибия и вынес из него необходимость сочетать три начала: монархическое, олигархическое и демократическое. Монархическое начало должен был воплощать достаточно сильный, но ограниченный выборными институтами правитель. Все основатели, за исключением разве что Гамильтона, выступали за республиканскую форму власти. Их героями, к которым они постоянно апеллировали, были убеждённые республиканцы, такие, как Катон-мл., Цицерон, Брут (убийца Цезаря).
Знамением последних лет стало переключение внимания на фигуру Гая Юлия Цезаря. Кажется, всем ясно, что Америка пребывает в состоянии кризиса, самого глубокого за всю свою историю (более глубокого, чем даже в канун первой гражданской войны). Выход из положения намечается в «Игре престолов» в диалоге Вариса с Бенишем: указывая на пустующий железный трон, первый говорит, что от него исходит холод, дух смерти, второй выражает надежду, что найдётся достойный, кто его займёт.
Историк Патрик Денин пишет, что либерализм исчерпал себя, но его место должен занять не какой-то другой «изм», но живое человеческое лицо – того, кто знает, чего хочет народ и куда его вести. Схожую мысль проводит философ Чарльз Хейвуд в статье «О будущем восхождении Цезаря»: стране нужен «радикальный реконструктор», который, подобно Цезарю, сумеет внушить доверие народу. Такая возможность была у Гая Юлия, «человека кроткого и благородного нрава», если можно верить Плутарху; что даже враг его, стойкий республиканец Катон-мл. вынужден был признать.
Публицист, выступающий под псевдонимом Kaisar (почти анаграмма имени Caesar), призывает «перестать верить Цицерону» (как противнику Цезаря): республиканизм – это может быть хорошо до поры до времени, но любая республика рано или поздно вырождается в олигархию. Что ныне происходит и с Соединёнными Штатами. Потому не следует мешкать: «Нам не нужно изобретать велосипед, нам нужно просто перейти Рубикон».
Ещё раз процитирую Плутарха: «Государство погружалось в стихию анархии, подобно судну, несущемуся без управления, так что здравомыслящие люди считали счастливым исходом, если после таких безумств и бедствий течение событий приведёт к единовластию, а не к чему-либо худшему». Не близко ли это тому, что ныне происходит в Соединённых Штатах?
Попробую типизировать фигуру знаменитого римлянина, употребляя его имя, как нарицательное: цезарь (от него, как известно, произошло слово «царь», вариант – «кесарь»). Цезаризм не означает разрыва с демократией, скорее это её разновидность. Примечательно, что двое ярчайших цезарей, сам Гай Юлий и Наполеон, формально не порывали с республиканскими порядками. Первый отказался от титула царя (rex), который ему предлагали, оставаясь в прежних своих республиканских магистратурах – трибуна, верховного понтифика и ещё каких-то других. Второй официально именовался «императором республики», что не противоречило римской традиции, где «император» был просто почётный воинский титул.
Принципиальное отличие цезаря от «Божьей милостью» монарха в том, что первый считает, что осуществляет волю народа, тогда как второй выступает в собственном представлении и в представлении подданных орудием Бога. Цезарь, правда, говорил, что подлинным управителем Рима является Юпитер, но как и все языческие боги, Юпитер был всего лишь материализацией взглядов самих римлян. Коронация Наполеона не обошлась без присутствия папы, но в последнюю минуту он отобрал корону из его рук и сам возложил её себе на голову – значащий символический жест (корсиканская дворянка Мария Бонапарт, истовая католичка, отказалась присутствовать на коронации сына, догадавшись, что монарх он не от Бога).
Отцов-основателей Соединённых Штатов беспокоило, как бы в дальнейшем кто-то из первых лиц не превратился бы в тирана. Среди римских цезарей таковых, как известно, было немало. И среди «Божьей милостью» монархов случались таковые: в их отношениях с Богом всегда оставалась недопрояснённость даже для них самих. Что поделаешь, всё существование человечества – «рисковое». Не может быть на земле бесспорно «правильного» общественного устройства и, вероятно, неизбежны происходящие время от времени перемены в этом плане.
Вопрос о цезаризме у американцев в данный момент упирается в фигуру Трампа. Некоторые черты цезаря у него наличествуют: воля к подавлению олигархии, апелляция к народу, точнее, той его части, что не растеряла здравый смысл и более или менее верна традициям. В отличие от «образцовых» цезарей – Гая Юлия, Наполеона – у Трампа нет своих легионов, которые проложили бы ему путь к неоспоримой власти. Но главный советник Трампа в период его восхождения Стивен Бэннон (он и сейчас остаётся ведущим стратегом MAGA) считает, что путь этот сегодня пролагают не легионы, но СМИ. Впрочем, легионы тоже могут появиться – из числа отставных военных и даже действующих (нижние чины в армии по большей части симпатизируют Трампу, что вызывает беспокойство у высших чинов).
Сам Трамп не лишён харизмы и активно использует СМИ. Заявляет, что намерен спасать «душу Америки», но душа Америки несёт на себе неизгладимый отпечаток христианства – пусть ущербного, протестантского, но всё-таки христианства. Поэтому Трамп выступает, как защитник христианства. Его заявленная цель: «В конечном счёте обратить наш народ ко Господу». Оппоненты указывают, что по жизни Трамп от христианских правил достаточно далёк. И когда он обращается к аудитории со словами «Я вас люблю, дорогие христиане», не говорит ли он как бы «извне»? Но сторонники его резонно напоминают, что были в истории личности далеко не безупречного нрава, оказавшие неоценимые услуги христианству. Сам царь Давид, великий псалмопевец, был в то же время и великим грешником. Можно вспомнить и о таком нехристе, как персидский царь Кир, который стал избавителем народа Божьего из плена Вавилонского.
Случается, что противная сторона будто подыгрывает Трампу, прилагая к нему библейские образы, выгодные для него: певичка Тейлор Свифт (кажется, что это взбесившаяся Дорис Дей, явившаяся из 50-х годов) видит в мечтах голову Трампа, поданную на блюде – подобно «змеедушной» Иродиаде, затребовавшей голову Иоанна Крестителя.
И кто знает, может быть, не привиделось конгрессвумен Марджори Грин явление ангела, спустившегося с неба, чтобы защитить Трампа?
Но перейти Рубикон – значит совершить нечто необратимое. Удастся ли это сделать Трампу?
Что нам подскажет зеркало древнего Рима? На роль цезаря пробовались последовательно Марий, Сулла и Помпей, но только Гай Юлий утвердился в этой роли и самую роль сделал обязательной в репертуаре политического театра. Возможно, что подобным образом и Трамп является лишь «пробой» и за ним придут те, о которых уже с уверенностью можно будет сказать, что Рубикон оставлен ими позади.
Qua ad nobis proficit? «И что из этого следует для нас?» Традиционный вопрос, который ставили patres conscripti, отцы-сенаторы Рима, переадресуем нашему отечеству.
С возвращением Трампа в Белый дом наши комментаторы стали судить-рядить, какова будет его политика в отношении России. С самого начала первого своего срока Трамп настроен был на отказ от политики глобализма, которую Соединённые Штаты проводили более сотни лет и возвращение к изоляционизму, хотя бы и не столь категоричному, как в прежние времена. Тогда ему вставляло палки в колёса «глубинное государство». С которым «новый» Трамп вроде бы намерен расправиться. И тут ему, вероятно, следует пожелать успеха.
Но какова бы ни была внешняя политика новой администрации, ещё важнее для нас то, что будет происходить внутри Соединённых Штатов.
Как будто между нашими странами, Россией и США, за последние годы произошёл обмен ролями, как это называется в психодраме: Америка явно больна, Россия показывает некоторые признаки здоровья. Распространяется мнение, что Россия – «здоровый антипод» Америки. Так думают не только у нас, но и многие американцы. Пишет журнал «Kontinent.USA» (в номере от 11.09.2021): «Одна из стран, вызывающих наибольшее сочувствие, особенно среди американских правых, – это Россия Владимира Путина. Как видно из множества мемов, подкастов и статей, многие правые считают путинскую Россию спасителем Запада». И далее: «Некоторые правые даже предположили, что если Россия вступит в войну с Соединёнными Штатами, для американцев будет намного лучше, если Россия победит». О том же – «American Thinker», главный журнал американских консерваторов (в номере от того же 11.09.2021 – как сговорились).
Когда началась наша «специальная операция» на Украине, часть правых не захотела её понять и перешла в лагерь сторонников киевского режима. Но другая часть осталась на прежних позициях и по-прежнему считает путинскую Россию «спасителем Запада». Эти две точки зрения сталкиваются, в частности, на страницах того же журнала «American Thinker».
Так или иначе, там есть «партия жизни», как называют себя правые, и в некотором ограниченном смысле у нас есть их «однопартийцы», отечественные традиционалисты. И сейчас у российских традиционалистов с американскими одни и те же недруги: их, исходя от противного, можно назвать «партией смерти» – радикалы разных мастей, которые, если воспользоваться образом Паскаля, бегут к пропасти, держа перед глазами какую-нибудь, любезную их взорам картинку.
У них и у нас есть свои национальные задачи, но есть и сверхзадача: придать новый импульс великой евро-американской цивилизации, которая в западной своей части, особенно в Европе, движется к гибели. Шпенглер, давший ей две сотни лет жизни (с момента его пророчества одна сотня уже прошла), оказался слишком щедр. На подъёме – соперники: китайская цивилизация и мир ислама.
У нас это роковое движение в последнее время замедлилось и даже, хочется надеяться, остановилось.
Как у наших, так и у американских традиционалистов главная задача одна и та же – «поддержать руками валящееся небо» (воспользуюсь выразительным оборотом Мережковского, не совсем чуждого христианству), иначе говоря, вернуть христианству подобающую ему власть. Повторю, что протестантизм – это всё-таки христианство пусть и худое.
Так или иначе, последствия происходящих в Соединённых Штатах перемен будут для нас разветвлёнными и далеко идущими.
Юрий Михайлович Каграманов, культуролог, публицист, член редакционного совета журнала «Новый мир»
(Полностью статья будет опубликована в февральском номере журнала «Дружба народов)
