Начало см. здесь, продолжение здесь.
ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ. В 1971 году было создано Российское издательство «Современник», и мы, тогда все молодые, пришли в него, в том числе Валентин Сорокин, Юрий Кузнецов, Игорь Ляпин, Борис Филёв, Алексей Меньков, Леонид Вьюнник, Сергей Суша, Лариса Алексеева, Мария Соколова (Шолохова), аз грешный. Работали дружно и весело. Не болели, по выражению Егора Исаева, центропупизмом. Меня вскоре избрали секретарём парторганизации. Недавно обнаружил протоколы собраний, заседаний партбюро. Всё устремлено на помощь в издании книг в краях и областях. «Почему мало молодых авторов в Западной Сибири, на Урале, Нечерноземье? Почему, совместно с Союзом писателей, не организуете там совещаний молодых. Не может быть, что Россия оскудевает талантами». Да, и по прошествии долгого времени, скажу, что такова тайна русского языка: где говорят и пишут на нём, там обязательно должна быть и поэзия и проза.
Помню, принимали в партию Юрия Кузнецова. Он подал заявление о вступление в КПСС совершенно сознательно. Шли на парткомиссию. Помню, говорили о поэзии. До этого я прочёл о том, что, где, не помню, расстреляли из автомата памятник Пушкину. «Напиши об этом». - «Нет, - отвечал Юра, - это не поэзия, это публицистика». - «А что поэзия?» - он задумался на мгновение: - «Вот, представь: степь, утро, полынь. И прошёл человек. И от полыни поднялся запах. След запаха. Понимаешь? И его след на земле и след запаха в воздухе». - «А вот у тебя «Завещание» написано, наизусть знаю. «Мне помнится, в послевоенный год я нищего видел у ворот…», наизусть знаю. И там рефреном строка: «Да возымеет сказанное силу: в тени от облака мне выройте могилу». Она придумана или сама записалась? – «Конечно, сама. Я после этого завещания недели две делать ничего не мог». - А после «Прощания с Краснодаром»? – «Эй, шампанского!» Водку несут. Ничего, наливай до предела. Мы сегодня покажем, как пьют за успех безнадёжного дела». То есть, как бы за то, что бесполезно ехать в Москву?» – «Можно и так подумать. И в Москве погибают, но в провинции быстрее. Через много уже лет, приехал в Краснодар и написал таким же размером стихи о встрече с другом юности. «Только вышел на берег крутой, мне навстречу волна перегара. Это Горский, мой друг золотой, потускневшая тень Краснодара». Начинал прекрасно, а вот…
На парткомиссии в числе других был серьёзный вопрос: как понимать название книги поэта «Край света за первым углом»? Ответ кандидата в члены партии был таков: «Мы же не знаем, у кого какое будущее: кирпич может сверху упасть или пыльным мешком прихлопнут». Улыбнулись. Но въедливый член парткомиссии зачитал по бумажке и другие подготовленные вопросы: что также означают непонятные ему названия книг и стихотворений: «Во мне и рядом даль», «Отпущу свою душу на волю», «Ожидая небесного знака»… Как всё это понять?». Ответил ему не Юра, а женщина, тоже член парткомиссии: «Но это же поэзия! Главное, что кандидат в кандидаты членов партии желает быть в первых рядах советского общества». То есть приняли в ряды.
Когда он в «Нашем современнике» заведовал поэзией, то часто не соглашался с главным редактором. Но тот и сам любил рассказывать случай, когда он направил к Юрию одного поэта, которому советовал сказать, что он, главный редактор, одобряет его стихи. Но Юрий Поликарпович не одобрил, сказав: «В этом кабинете главный редактор я».
К этому главному редактору, на его родину в Калугу, мы с Юрой ездили. Идём на выступление в пединститут. Стас: - «На родине нет пророка. Вообще в Калуге понятия не имеют, что я поэт». Я учёл это замечание и, выступая, искренне сказал: «Точно так же, как редакторство в «Новом мире» заслоняло Твардовского как поэта, такая же судьба у Станислава Куняева: он прекрасный поэт, а его знают только как главного редактора лучшего в России журнала «Наш современник». Потом к микрофону пошёл Кузнецов. У него была какая-то своя, совершенно необъяснимая, манера чтения. Зал замирал. Без всяких модуляций, без повышения и понижения интонации он читал приснопамятную «Атомную сказку», многие другие, уже хрестоматийные: «Лейтенанты всегда в голове, маркитанты в обозе». Строки «Но русскому сердцу везде одиноко… И небо высоко и поле широко». Эти строки выбиты на его могильном памятнике на Троекуровском кладбище. «Надо бы, – улыбался он, – написать: русскому сердцу везде одинаково».
Так вот. Он выступает, идёт сквозь аплодисменты к финалу, а о Куняеве ни слова. Я торопливо пишу записку: «Юра, скажи, что Стас очень хороший поэт». Передаю. Юра зачитывает её вслух, поворачивается ко мне, спрашивает: «А что, разве это ещё не все знают?». Аплодисменты.
Юрий Кузнецов взошёл на «Золотую гору», на которой поставлена чаша поэзии, «…где пил Гомер, где пил Софокл, где мрачный Дант алкал, где Пушкин отхлебнул глоток, но больше расплескал…», гора эта покорена нашим поэтом. И нам понятно, что и сам Кузнецов, который «один, остальные обман и подделка», приобщился с мастерами из этой чаши. Она не причастная, литургическая, она поэтическая. И это он чувствовал. И понимал, что
дальше надо идти путями мастеров, что обезбоженная поэзия, она, как ни хороша, а временна. Русские поэты приходили к религиозным темам. Крылов, Сумароков, Державин, Пушкин, все они много потрудились осовременивая тексты псалмов, перекладывая их на язык поэзии. И Кузнецов свершил доброе дело, он переложил «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона в стихотворные строфы. Это не просто объяснение нашего противостояния меж православной и иудейской верами, это молитва. И, наконец, подступил к образу Иисуса Христа. Не знаю, кому как, но мне его трилогия о Спасителе кажется только попыткой, не более. И сказал ему при встрече своё мнение. Он очень обиделся: «Все же хвалят!» И вот, спустя время, прошу у тебя, раб Божий Георгий, прощения, но стою на своём. Надо было хотя бы раз пятьдесят исповедаться и причаститься. И всегда на встречах с читателями вспоминаю твои стихи и особенно это: «Бывают у русского в жизни такие минуты, когда раздумье его об Отчизне сияют в душе как звезда».
И ещё, его пророческое: «Третья мировая началась до первой мировой».
Отпевали его в прославленном, «пушкинском» храме Большого Вознесения, и именно в тот день впервые зазвучали колокола возрождённой звонницы. А мы знаем, что ничего случайного не бывает.
ВИКТОР ЛИХОНОСОВ. История писательской жизни Лихоносова известна. Ему не было и тридцати, как Александр Твардовский напечатал его рассказ «Брянские» в «Новом мире». Рассказ совершенно простой, он от первого лица. Живёт автор на квартире у мужа и жены, брянских стариков и вот пора ему уезжать. Вот и всё я рассказал. А вы прочитайте сами, войдите в этот прощальный вечер, в разговор вроде ни о чём, а он о родине нашей.
И сколько смелости было нужно писателю, чтобы после лермонтовской «Тамани» писать свою «Осень в Тамани». Незабываемый, доморощенный летописец станицы Юхим Коростыль. По его словам, «он доводит до ума правдивую историю Тамани». С гордостью зачитывает свои записи. Далее цитата: «И когда Юхим доходил до слов: «Теперь Тамань уже не та», не мог продолжать дальше и заливался слезами». Конечно, считают его чудаком, смеются и над тем, что якобы «тётка его приходится внучке той барышни, шо Лермонтова топила».
Несомненно к Лихоносову приложимо классическое замечание, что он видит свет «светил, давно забытых и безвестных». А как? Какими очами? Сердечными. «Сердце благороднее головы. Оно не понимает: можно, нельзя, глупо, невыгодно. Оно чувствует и находит вдалеке родные тени». И как бы иначе без сердечного чувствования истории написать «Наш маленький Париж. Ненаписанные воспоминания», «Когда же мы встретимся», «Голоса в тишине», «Люблю тебя светло», «Записки перед сном», «Одинокие вечера в Пересыпи». Пересыпь, станица, на берегу Азовского моря. Там у него жила матушка Татьяна Андреевна. Виктор Иванович исходил всё побережье. Возвращался с прогулок с подобранными перьями чаек, с камушками в прожилках непрочитанных никем узоров, с новыми задумками о трудах.
Любовь его в литературе, это Михаил Шолохов и Александр Твардовский. С великим почтением пишет он о встречах с ними. Позднее связь с русской эмиграцией, особенно с Борисом Зайцевым и Григорием Адамовичем». Последний писал ему: «От каждой Вашей страницы веет чем-то щемящее родным, горестным и прекрасным. У Вас редкостное чувство русского прошлого, природы, людей, всей России вообще…». Среди русских писателей стоял на особом счету: любовь к его книгам была для них как бы данной, в искренности её никто не сомневался. В Краснодаре, куда он переехал из Сибири из-за своих болезней, он не стал своим: казаки – народ обособленный, да и обидчивый: как же так: мужик, а пишет о казачестве. «Но если сами не пишут. Все знают, что мне писать, каждый видит своё».
Чем-то были похожи почерки Белова, Распутина, Лихоносова. Есть в книжном деле понятие кегля - размер шрифта. Обычно двенадцатый, десятый. Самый мелкий – петит. Ещё мельче – нонпарель. Ну, а уж самый мелкий – это бриллиант. Так вот, у них бриллиантовые почерки. Аккуратные, вдумчивые. Не то, что у Астафьева, Гребнева – размашистые, торопливые, размалахайные, прочесть невозможно. У Солоухина почерк крупный и разборчивый, как и у Абрамова.
Лихоносов возил меня к месту гибели генерала Корнилова: хата над широкой долиной. «Как понять, то ли знали, что тут он, то ли именно так было Богом суждено. Ведь он арестовывал царскую семью».
Вечерами я ходил по Красной улице, выходил к мелеющей Кубани, и всё мне казалось, что все лихоносовске люди живы и тут, рядом, и генерал Бабыч, и Манечка Толстопят, и везёт их Терёшка. А в Тамани не оставляла «Тайна хаты Царицыхи», встреченные казаки отсылали память ко временам присоединения Новороссии к России. Ходили с Витей по берегу, над обрывом к морю, в котором за лёгкой синевой угадывался керченский берег. Нагибались за черепками античности. «Тут и Нестор ходил. Ангел хранитель пишущих».
И ещё: он был актёром, не зря же поступал в театральное. Хорошо пел. Всегда был в хорошем настроении. Часто как-то даже приподнято романтичен. И проза его музыкальна.
Как и сказал он у изголовья последнего пристанища матушки, на Таманском кладбище, что будет с ней рядом, так и случилось.
Теперь Тамань уже не та. Но могила её певца в ней. А могила известного человека – это, по словам Пушкина, национальное достояние.
ВИКТОР АСТАФЬЕВ. Всего тяжелее, иногда даже безотраднее, вспоминаю о Викторе Астафьеве. Нет, не от того, что он мне не нравится, нет. Я его и любил и люблю. И робел перед ним, и дружбу водил. И бывал к него и в доме в Вологде и в вологодской деревне, и в красноярской квартире, и в его Овсянке, и на отпевании был и на похоронах, а вот печаль: ведь разошлись наши пути с ним в его последние годы. Думаю, тут взаимно: он перестал во мне нуждаться, да он и от многих от нас отошёл. С Беловым у них и раньше не заладилось. Василий Иванович не выносил сквернословия, а Виктор Петрович частенько посыпал свои рассказы то ли солью, то ли мусором матерков. Причём, в любой компании. Это странно даже, спустя годы, вспоминать. Но ведь слушали же! В рот смотрели. Как сейчас помню его сравнения официантов наших и зарубежных. «Там всё предусмотрено, все чаевые. Конечно, обсчитают, но как-то культурно. А у нас вымарщивают. «Пиво не разбавляла, значит, буду не доливать». Вот он, вологодский стервис». Очень всегда защищал женщин, жалел их несчастную долю: «Идёт, на одной руке ребятёнка ташшит, другой за шею пьяного мужа волокёт. А дома ещё дети не кормлены, печь не топлена. Великие наши бабы русские». Когда мы отваживались вступать в разговор, он моментально уничтожал любую реплику: «Патриоты, мать-растак. Взять бы вас за шиворот, да сунуть в окоп на две недели. Как бы вы там красиво обовшивели, да оголодались, посмотрел бы я тогда на вас с вашим патиотизьмом».
Сознаюсь, и я языком грешил. В окопе не сидел, но три года в армии оттянул. До старшины ракетного дивизиона дослужился. А как старшина зелёную салажню к службе приучает? И вся юность моя прошла среди народных острословов: механизаторов, колхозников, сплавщиков, лесорубов, среди и журналистов (ещё те были матершинники), там мат был, к великому стыду нашему, обычным. Думаю, и это была одна из причин Божиего наказания людей России. И в отношениях двух русских классиков была определяющей. Не ужились два медведя в одной берлоге – Вологде, и вернулись Астафьевы в Красноярск, а до этого, ещё до Вологды, поживши в пермских краях.
Намучилась с мужем многострадальная Мария Семёновна Карякина, жена его. Только она могла разобрать его почерк, похожий на колючую проволоку. Друг Астафьева Евгений Иванович Носов, прекраснейший писатель («Усвятские шлемоносцы», «Варька», «Пятый день осенней выставки», «Красное вино победы») курянин, называл её: «Мария - мать героиня с младенцем Витей на руках». Кстати, он смело запрещал другу выражаться, тем более тащить ругань в тексты. Сохранились и его письма к Астафьеву, письма резкие, обличающие. К чести Виктора Петровича он поместил их в том писем 17-томного собрания сочинений, изданное по милости Ельцина.
Но заслуженно стоит ему памятник, заслуженно не простаивают на полках его книги.
Да и как любящему родину не читать лучшее у Астафьева: «Последний поклон», «Ода русскому огороду», «Царь-рыба». Как же не войти бабушке Катерине в нашу жизнь. Бабушек в русской литературе очень много, но бабушку Виктора Петровича Распутин называл генералом среди русских бабушек.
Что касается работ последних лет жизни, лучше их и не читать: там и лексика, как говорится, ненормативна, там много и желчи и жесткости. Да, такая была жизнь, она почти всегда такая, не всегда светит солнышко. Но читая «Прокляты и убиты», «Весёлый солдат», даже «Людочку», «Печальный детектив» не счастье познания России испытываешь, а даже пришибленность, порой жить не хочется. Даже и светлую, хотя и горькую, повесть «Пастух и пастушка» Астафьев в перестроечные времена доделал и уснастил такими эпизодами, что только вздыхаешь: да, было-было, но жить-то надо, но дети-то не на смерть рождаются, растут. И у него есть рассказ для детей «Васюткино озеро» о мальчике, который сумел в одиночку, в тайге, выжить.
Мы часто в последние годы говорили о нашем фронтовике. Говорили, опять же, с жалостью и болью. Причин такого изменения в его поведении несколько, не надо даже их вспоминать. Легко ли было перенести, когда народ он назвал народишком. «Народишко испаскудился». Но когда пришла горькая весть из Сибири, я, конечно, полетел на похороны. И был на отпевании в Овсянской церкви, и у могилы, у свежего, земляного горбика, одетого цветами, заставленного венками, стоял. И вспоминал, как нас с Валей водил Виктор Петрович по Овсянке, как поднимались на холм над Енисеем напротив того места, где погибла, утонула его мама, о которой он печалился всю жизнь. И на кладбище у могилы дочери были. И там он пророчески сказал: «А тут вот моё место». И вспоминал, как были у него на шестидесятилетии. Всего-навсего. А вот уже нынче и год столетия. А тогда, сорок лет назад, так хорошо всё прошло: сидели во дворе у домика, в котором он работал. Мария Семёновна вынесла целое ведро кедровых орешек, как без них представить сибиряков. «Вот, пока не перещёлкаете, не встанете». А по тому, кто как эти орехи щёлкает, сразу определяют: наш, не наш. У чалдонов орешки расскакиваются на две половинки, чистенькие ядрышки выкатываются на ладонь, у остальных много шелухи и ядрышко раздавленное.
Валентин Григорьевич по болезни не смог быть на похоронах, зато потом специально съездил к Марии Семёновне. Побыл с нею, помог ей перебороть печаль прощания.
Да, Виктор Петрович, «Конь с розовой гривой», «Монах в новых штанах», «Фотография, на которой меня нет». Это названия его замечательных рассказов. И первый вариант «Пастуха и пастушки». Есть что взять в руки. И вспомнить поистине тяжелейшую жизнь самородного таланта. Сирота, детдомовец, рабочий, солдат… народный писатель.
ВСПОМНИМ ВСЕХ ПОИМЁННО. Недостаёт сил писать о всех ушедших с земли в землю. Но как не вспомнить фронтового поэта Николая Старшинова, вырастившего Геннадия Красникова и Николая Дмитриева и многих других. Пулемётчика, героя войны, рыбака. Друга его Владимира Кострова, замечательного поэта, тоже рыбака, которого отпевали в Переделкинском храме. В котором незадолго до этого прощались с Валерием Ганичевым, председателем Союза писателей России.
А Сергей Залыгин, прозаик, главный редактор журнала «Новый мир», надо и его большие заслуги помнить: сколько молодняка он привёл в литературу. И он и Костров вели свои семинары в литинституте.
Гражданская панихида по Леониду Леонову была в большом зале Центрального дома литераторов, а отпевали в храме Большого Вознесения. Да, в том, напротив которого как раз был дом, в котором на четвёртом этаже писатель жил, в котором, но это-то все знают, венчался Александр Пушкин с Натальей Гончаровой. И в том же храме отпевали и из него увезли на родную Брянщину Петра Проскурина. В храме Симеона Столпника прощались с Вадимом Кожиновым, в храме свв. Адриана и Наталии отпевали Петра Палиевского, в Сокольниках, в любимом москвичами храме Воскресения Христова служили панихиду по рабу Божию Леониду Бородину. Как всё явственно помнится.
Сретенский храм. В нём на клиросе пела Маруся Распутина, её там доселе помнят. Были мы с Распутиным в нём на прощании с философом Эдуардом Володиным. И неоднократно по приглашению архимандрита Тихона, ныне митрополита. О, сколько свечей и свечей возжигалось во славу Божию, в поминовение рабов его, дорогих наших, незабвенных русских писателей. Выдержавших на своих плечах, подобно атлантам античности, вековечный свод высокого служения русской словесности.
Слава Богу, что мы – православные, это же великая тайна превращения горя в радость: идёшь на отпевание, шагаешь с трудом, переживаешь уход друга, брата, хорошего человека, тяжело. Входишь в храм, видишь его в гробу, ещё тяжелей! Но вот зажигаются свечи, начинается служба. Священник произносит слова молитв, чтец читает, хор поёт. И сам молишься и крестишься, и понемногу уходит печаль, уходит тяжесть: ведь все мы неизбежно смертны, все там будем. И уже легко вздымается рука, уже спокойно идёшь к последнему целованию, целуешь бумажный венчик с молитвой на лбу уходящего, крестишь его и шепчешь: «До встречи, брат».
РУССКОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ. Возрождение русской литературы, вошедшей в мировую в 19-м веке, задавленное потом приходом в писательском ряды писателей, Россию не любящих, несомненно произошло в послевоенные годы. Именно несчастья крестьян, пролитая кровь не могли быть замолчаны никакою пропагандой, прямым насилием идеологии. Уже на третий день войны прозвучала главная песнь Великой Отечественной: «Идёт война народная, священная война». И была «Катюша», и были «Соловьи, соловьи», и «Жди меня». А потом и проза: «В окопах Сталинграда», «Они сражались за родину», «Белая берёза», «Живые и мёртвые», «Горячий снег», «Дожить до рассвета», «Красное вино победы»…
Слово, русское Слово зазвучало в полную силу, начиная с 60-х годов. Не было семьи без книг, не было дома без толстых журналов. На подписные издания стояли очереди. Трехсот-пятисот тысячные тиражи были обычным явлением. У нас, в «Современнике» в серии «Первая книга в столице» первая книга молодого автора была не менее пятидесяти тысяч экземпляров. «Роман-газета» перешла за отметку трёхмиллионных тиражей. Теперешняя молодёжь, уткнувшаяся в убогую коробочку телефона не может себе представить тогдашних вагонов метро, электричек, когда лиц не было видно из-за читаемых книг.
Убогость душевной жизни Запада коснулась и нас. Самый читающий народ мира был побеждён нашествием бездуховности. Тиражи упали до безвестности. Журнал 70-х, 80-х годов тиражом восемьсот тысяч теперь еле дышит, еле набирает тысячу.
Но мы – русские. Птица-феникс наш символ. Возродимся. Теперешние, опять военные события – залог возрождению. Верим, что есть на кого Россию оставить.
Вспомним 1980-й год, шестисотлетие Куликовской битвы. Как поднялся патриотический дух России. И как испугались его на Западе. Они-то думали: нет былой России, есть громадина СССР с полезными ископаемыми, с вялотекущей общественной жизнью. И нации никакой нет - сплошь советский народ, химеру коммунизма строит. Ну, хоккей, ну, балет, а оказалось: они себя осознали русскими, они своей историей гордятся. А тут и Тысячелетие Крещения Руси благотворно и своевременно накатилось: мы – православные. Тогда-то на нас с Запада и пошло: все пошлости цивилизованного мира стали выливаться на Россию как выплёскивались помои из окна в культурном Париже.
Неохота вспоминать. Мы живы. И живы, и умирать не собираемся. Во многом, да даже в первую очередь, благодаря Русскому Слову, хранителей которого сегодня мы вспомнили.
Владимир Николаевич Крупин, русский писатель
