Надо успеть отдать поклон старшим моим братьям, обязательно надо. Надо же не просто повторять ежедневно: «Подаждь, Господи, оставление грехов отцам, братиям, сестрам нашим и сотвори им вечную память», но и, в меру сил помочь ушедшим, заступиться за них, сказать о них пред Богом хорошие о них поминальные слова. Которые всегда обозначались как возложение словесных венков на могилки уходящих. Были они в моей жизни и остались. Говорю о старших братьях в литературе. Может быть, от того я их всех пережил, от того Господь меня сохранил, что доверил сказать о них доброе слово.
Сказать надо. Идёт сейчас в литературе интернетская, сайтовская волна, в которой многие тысячи пишущих и рифмующих. И сотни и сотни пишущих о рифмующих и пишущих. И уверяющих, что вот она – блаженная пора расцвета словесности. Кто-то и поверит. Да и бывает иногда, что петух «навозну кучу разгребая» находит жемчужное зерно. Но в основной массе это только попытки самовыражения. Но если нечего выражать? Мы же в России, мы же пишем на русском языке, вот это надо понять. А русский язык служит только тому, кто любит Россию. А то, что сейчас число ненавидящих Россию увеличивается, ясно, как день.
Но так и предсказано: в последние времена явятся ругатели всего святого, лжецы, развратники, клеветники, губители памяти. Вот они и явились.
Но я-то счастлив безмерно тем, что именно с настоящими, жертвенными служителями Русскому Слову был знаком. Это ли не знак Божией милости. Какие были люди! «Богатыри не мы». Как они могли радоваться друг за друга, как любили места своего рождения и взросления, как печалились и переживали за страдания, посылаемые России. В основном, все мы были выходцами из крестьянского сословия. И все братья мои могли родиться от одной матери. Рождением своим они умещаются между серединой двадцатых годов и окончанием тридцатых. Именно они: Абрамов, Астафьев, Белов, Гребнев, Кузнецов, Лихоносов, Распутин, Солоухин, – вот мои старшие братья, учителя, защитники, друзья.
И каждого из них я провожал от отпевания до могилы. Кроме Лихоносова. Но, так как я с ним бывал в Тамани, на кладбище, где упокоилась его мама, раба Божия Татьяна, и где он показывал местечко рядом с нею и говорил: «Вот тут и я», то, кажется, что и я бросил горсть земли на крышку его гроба.
Мы, православные, мы же знаем, что нужно подавать памятные записки о упокоении родных и близких. И на Сорокоуст, то есть на сорок дней, и на Псалтирь, на чтение Псалтири и обязательном поминовении имён при этом, и на поминовение на начале утренней службы, на Проскомидии, когда в алтаре из просфоры достаются частицы на каждое имя означенное в записках. Это прошения, чтобы родных наших Господь не забыл. Мы, грешные, молимся об отпущении грехов дорогим нашим, ушедшим в вечность. И, естественно, что страшно нам, какая будет и у нас жизнь вечная после жизни земной? Это же самое главное, ради чего надо жить. Нас-то помянут ли?
О, а как, оказывается, моментально проносится жизнь, просверкивает, как на тёмном небе. В детстве, юности день огромен, а в приближении земной кончины моментален. Проснулись, вспоминаем планы на наступивший день: вот то и то непременно надо сделать. А вот и день прошёл, и ничего не успел, занимался пустяками, тут и новые дела нахлынули, а скоро и помирать пора. А ведь надо было многое обязательно сделать, но ничего не успеваю. И всё не сделанное и недоделанное отягощает душу перед Страшным Судом.
При всём при том, очень надеемся, что добрые дела наши перевесят чашу грехов и спасут. Ведь страшно впасть в немилость Божию, «в руки Бога живаго».
Думаю и уверен: дела моих братьев зачтутся им. Их дела – это их словесные творения. Какие прозаики замечательные! Поэты какие! Но чем плох был писатель Толстой, а, по откровениям, «с разбойниками причтён». Более того, описано, что уже и разбойник, страждущий рядом с ним, прощён, а он пока нет. Почему? Потому что его книги издаются, идут в библиотеки, читаются и калечат сознание. Не о художественных говорю (рассказ «Филиппок» замечателен), о его учении. Талант, данный ему от Бога, не спас, ибо обратил он его против Церкви. И какое кокетство и гордыня: «Не ставьте мне ни креста, ни камня». Но не буду больше о нём, есть Кому его судить, есть Кому. Только вывод: можно писать что угодное, даже Богоугодное, а самому быть непонятно кем. Но верю, что братья мои Господу угодили. Да, не ангелы, да, разные (Астафьев мог и не только матюгнуться, но и слово матерное своей рукой написать, да ещё и напечатать, Бог ему судья), но по большому счёту они жили для России. Кроме России себя в другом мире не представляли.
Всех их, эту новую волну возрождения русской литературы переводили и на востоке и на западе. И много переводили. А с перестройкой вот что произошло: русских писателей резко перестали переводить. Почему? Да потому, что власть в Росси захватили ненавистники России, лизоблюды перед дядей Сэмом. Первый, кому позвонили из Беловежской пущи разрушители СССР, американскому президенту. Вот какие лизоблюды правили славянами. Доложили, шестёрки Белого дома: с Советским Союзом покончено.
В самом деле: зачем зарубежным издателям нужно было продолжать тратить деньги на переводы и печатание книг о страданиях русского народа, когда они, сами русские писатели, ясно сказали: вот она какая жизнь в стране, идущей к коммунизму: народ пьёт, одинокие старухи умирают на остывших печах, кругом разруха, воровство. Вот, читайте «Последний срок», «Последний поклон», «Пряслины», «При свете дня», «Привычное дело», читайте! Разве можно так жить? Да как это бедная Россия живёт? Надо Россию спасать, надо в неё демократию двигать. Но мы-то что? Что ж мы не слышали, не слушались праведного Иоанна Кронштадского, сказавшего навсегда: «Демократия в аду»? Вот и стали нас, Россию, сдвигать прямиком в ад. Уже и чикагские мальчики были обучены, уже запели на улицах: «Перемен, мы ждём перемен», уже валом валит молодёжь на фильмы «Покаяние», «Легко ли быть молодым», уже кричат: «Партия, дай порулить!». Уже и ваучеры печатаются.
Советский Союз победил Гитлера, но не гитлеризм. Спас Европу от Гитлера, но ни в чём её не убедил. Да и надо ли было спасать: парижане цветы под немецкие танки бросали. Мы-то, наивные, под танки бросались, на пулемёты ложились. Европа сейчас почти вся против России. И после войны СССР пытался и другие страны спасти, гробил на них своё золото, своих людей и, опять же ни в чём не продвинулся. Манил коммунизмом, коммунизм оказался иллюзией, его идеология пустышкой, враньём. Люди становились не лучше, а хуже. Не все, конечно. Все – это народонаселение, в основе своей думающее, что есть только земная жизнь. И таких больше всего. И не пошло людское полчище ни за Христом, ни за Марксом, хватило ему желудка.
Советский Союз пытался, но не улучшил природу человека. Без Бога это невозможно.
Но есть, есть малое стадо Христово, есть! Оно – то единственное, которое спасётся. Спасение только в Нём. Только в Нём! Оно в вечности, в которой обязательно надо будет отчитаться за свои дела земной жизни. И там не на кого будет сваливать свои грехи: а я не знал, а меня не спросили, а что я мог, все же так живут… Нет, малая частичка человечества, при чём тут все, на других не ссылайся, они сами за свои дела ответят, а сейчас с тебя спрашивают.
Православные ноты, звучавшие в работах старых, но не стареющих, мастеров, должны были зазвучать и у мастеров нового времени. И они немного замаячили, прорезались в трудах писателей почвенного (деревенского) направления второй половины двадцатого века. Но слабо, но нерешительно. И прямой речи в них не было о стремлении попасть в стадо Христово. Хотя понимали необходимость для России веры православной. Но как-то умозрительно. Отчего?
От того, что в авторитетах были не слуги Божии, а поклонники сатанинских учений. Будучи несколько раз у Леонида Леонова, каждый раз слышал от него о Ванге болгарской, которую он очень уважал. Вот объяснение того, почему он не отдавал свою «Пирамиду» в печать, он говорил, что Ванга сказала, что он умрёт, как только закончит роман. И он его без конца доделывал и переделывал. А фактически утяжелял и усложнял. Что это? Кому он верил? Тёмным силам? У нас и своя Ванга водилась – Джуна. И к ней на поклоны пишущие бегали. Всегда надо учитывать то, что сатана, отпавший от Бога, реален, как и слуги его. И они так преуспели, что большинство людей доселе легко обходится без Бога, мало того, вообще уверены, что и Бога нет, есть какие-то высшие силы, а то и они не нужны. Есть же биология с философией, науки есть всякие. Живая клетка. Какой-то взрыв во Вселенной выдумали. Так клетка-то откуда взялась? А взрыв кто устроил? Эволюцию придумали. Да каждый мужчина всё тот же Адам, женщина та же Ева. «Скушай, милый, яблочко, будем как боги».
Не были наши авторы воцерковлены. Не исповедовались, не причащались. И это не могло не сказаться на их трудах. Как же иначе объяснить падение по вертикали тиражей книг и журналов, и уменьшение интереса к ним чуть ли не до нуля? И как было не вспузыриться литературе примитива, пошлости, разврата. Ей же всё помогало: интернет, ноутбуки, пониженный уровень нравственности. Положение стало критическим. Это сейчас мы потихоньку оживаем. И спасают как раз мастера – плеяда мастеров Русского возрождения. Благотворная память их влияния на умы. Не воцерковлены? Это их беда, но не их вина. Они любили Россию, жили в ней и для неё – вот за это им поклон.
Могли бы и критики с 60-х до 90-х направлять умы читателей к горним высотам. Ведь как раз умозрительно все они – Вадим Кожинов, Петр Палиевский, Сергей Семанов, Олег Михайлов, Юрий Селезнёв – видели необходимость для России православной религии, но опять же не как основное, а как сопутствующее. Может быть, Михаил Петрович Лобанов был из них наиболее близок к Таинствам церкви. Неужели прошли мимо их сознания работы Данилевского, святителей Тихона Задонского, Феофана Затворника, Игнатия Брянчанинова, праведного Иоанна Кронштадского? Ведь читали же! И, особенно, святого нового времени Николая Сербского, прямо сказавшего: «Замените слово «культура» именем Иисуса Христа». Да, культура народная, русский язык, былины, сказания, легенды, обряды, песни, танцы, костюм, кухня, сезонные труды, история России, знание её, её литературы и философии, – всё это важно, как без этого, но прежде всего: как без Бога?
И причина одна: не прилепились к Церкви.
А пока вернёмся к дорогим моему сердцу, драгоценным именам Валентина, Василия, Виктора, Владимира, Фёдора, Анатолия, Юрия. Запишем их в поминальные святцы, вспомним добрым словом. Подойдём к книжным полкам, погладим корешки, достанем, раскроем на любой странице.
«Память моя, память, что ты делаешь со мной?»
«Таяло. На конце сосульки копилась прозрачная капля. Когда она становилась тяжелее самой себя, то обрывалась. На смену ей приходила другая». Тяжелее самой себя! Каково?
«А ложь свою я завещаю миру. В тени от облака мне выройте могилу». «Бывают у русского в жизни такие минуты, когда раздумье его об Отчизне сияет в душе как звезда».
«Всё меньше нас на свете этом. Всё больше нас на свете том». И о том же: «В последний раз душа моя твою тревожит и слезами, и стихами. Прощай, мой друг! До встречи в том краю, где ни печали нет, ни воздыханий». И в ту же тему: «Где чернеют столетние ели, где шумят в полумгле тополя, где оплакали всех и отпели, где ты будешь мне пухом земля»… «А жизнь, куда ни посмотри я, везде одна психиатрия».
«На обратном пути Пашута заехала в храм. Впервые вошла она под образа, с огромным трудом подняла руку для креста».
«Читал, и когда доходил до слов: «Теперь Тамань уже не та», – заливался слезами».
«Маки походили на зажженные факелы с живыми, весело полыхающими языками пламени. Лёгкий ветерок чуть колыхал, а солнце пронизывало светом полупрозрачные алые лепестки, отчего маки то вспыхивали трепетно-ярким огнём, то наливались густым багрянцем».
«При виде глубокой небесной синевы, морского простора, тихой берёзовой рощи, колосящейся нивы вдруг тает в душе задёрганного жизнью человека вся накипь, всё мелкое, суетное, временное».
«Держитесь, копите силы, нам уходит нельзя. Россия ещё не погибла, пока мы живы, друзья!».
Угадайте, кому какая цитата принадлежит. Умели братики писать. Читать – не начитаться.
Как живые, да они и есть для меня живые: вижу их, просто воочию вижу. Голоса их, смех слышу. В застольи, в заседаниях, в поездках, в совместных выступлениях, в разговорах. Да, живые. Без них и моей бы жизни не было.
А сколько о них всякого насочиняли! Якобы Солоухин, например, очень прижимистый. Даёт в долг и назидает: «С отдачей не томи». И обязательно, нажимая на букву О. Это полное враньё. «Сиживал с ним за столом, не беспокойтесь, сиживал». И всегда он первый старался рассчитаться с официантом. Сколько на русских писателей грязи лилось. Ничего, не пристала. Белов на сессии Верховного Совета выступает, Жириновский кричит: «Уберите колхозника с трибуны!» А кто за Белова и Распутина в Сербию ездил? Даже во время военных действий, когда их машина попала под обстрел.
Богатыри! Ратоборцы русского языка. Только благодаря ему они и выжили и служили России, и выслужили себе нашу благодарную память. Милые, обозвали нас деревенщинами, а нам то и в радость. Кто обозвал? Асфальтники городские? А им о чём писать? О голубятнях, дворовых драках, о выезде на дачу, да изредка на деревню к бабушке. И постоянно писульки о страхе, в котором жили. Прямо повальный страх. Да как бы запуганные люди фашизм победили? И какой бы они язык русский сохранили, если якобы такая убогость жизни была?
Но уж в чём-чём, а в протаскивании своих интересов, в прилипании к властям, к захвату экрана, сцены, издательств, к дележу всяких грантов, премиальных фондов асфальтникам нет равных. Они никогда не признают, что их труды менее важны для России, чем писателей русских, никогда. Они же не от станка, не от сохи, они же от искусственного разума, не к лаптям зовут, к светлому будущему во всей общемировой глобальности.
А почему они никогда не смогут достичь вершин в литературе? Очень просто, как иначе: русский язык верит и служит только тому, кто любит Россию. Вот и всё. Так что продолжайте, господа асфальтники, шипеть, быть всем недовольными, продолжайте творить и вытворять, получать известность и премии, только знайте: всё вами написанное прахом пойдёт. Почему? Оно у вас русскоязычное, а не русское. А известность – дым, выхлоп автомобильный.
БРАТ БОРИС. Но сначала не о братьях-писателях, о настоящем старшем брате Борисе. Прощание с ним было для меня таким тяжелым, что лучше не вспоминать. Но как забыть, если оно само помнится. Он после института ехал по распределению из Свердловска в Благовещенск, и его в вагоне захороводила такая бойкая хохлушка украинка. Вот и всё. Оказалась до невозможности жадной, властолюбивой, хитрой. Сын родился и жил больным. И с ним они мучились все эти годы. Она кричала на мужа, даже и руки в ход пускала. Могла ударить. А нам-то каково это было: старший брат. Вот сейчас годы прошли, годы. Думаю: видимо это от того, что его всегда очень любила другая девушка, землячка. А он на ней не женился. Очень умная, красивая. И никого у неё, кроме Бориса не было. Почему не женился, не знаю. От неё сын его, то есть наш с братом и с сёстрами племянник, замечательный вырос. Однажды он поехал в Тольятти, тосковал по отцу. Хохлушка его выгнала. И всё третировала мужа. Машина есть, давай ещё, выстроил дачу, строй другую, одну продадим. Начались ельцынские годы, стала торговать на рынке заграничными тряпками, за которыми челночно ездила то в Китай, то Турцию. А маму нашу при всех, ханжески, называла мамой.
И – вот, не забыть – брат лежит в гробу, она на него кричит: он что-то по хозяйству не успел доделать, что-то не увёз или не привёз. На меня набросилась, была против отпевания. Но тут уже я упёрся. Ходил в храм, договорился. Ночь перед похоронами была без сна, а до этого ночь была в поезде. И ещё невестка положила меня рядом с двумя огромными холодильными камерами, которые, сменяя друг друга, колотили прямо по голове своими звуками, своим трясением.
На вынос гроба завод прислал оркестр. Отпевали в холодном храме. Место на кладбище хорошее, на холме. Поминки в кафе. Очень много людей. Завод всё оплатил. А назавтра утром младший брат и старшая сестра, приезжавшие на похороны из Вятки (пока Кирова), уезжали. Мой поезд уходил вечером, но я в квартире, в которой не стало брата, не смог оставаться. Ушёл вместе с ними из опустевшего дома, проводил их и целый день, огромный, пасмурный, с тяжёлым, мокрым снегопадом, бродил по городу, а с обеда до вечера сидел на вокзале или ходил в недалёкую пивную. Вот уж тоска так тоска душила до слёз.
На работе Бориса очень ценили. Когда его провожали, явилась вся гвардия ВАЗа, и сколько хорошего я наслушался о брате: как он занимался новыми технологиями, лабораторией нетрадиционных видов топлива. Лабораторию эту несколько раз поджигали: разве допустят нефтяные короли соскочить российскому автопрому с нефтяной иглы. Как много брат занимался смежниками, подолгу бывая в Турине, в Италии. Работал в Литве, в Вильнюсе. Там его уговаривали остаться. Квартиру предлагали, паспорт подарили. Только там фамилия была написана так: не Крупин, а Крупиновас. Но куда он из России...
Для меня он, хотя я его давно перерос годами, всегда будет старшим. Мама рассказывала: «Когда он маленьким был совсем, а оставить было не с кем, я его с собою на покос брала. Он сидит, глядит, как я кошу. Я тороплюсь побольше скосить, устаю. Он, видимо, чувствует это, и мне говорит: «Мне бы, мама, маленькую литовочку сделать, я бы тоже косил». И я попросила конюха лесхозовского Федора Ивановича, и он подобрал небольшое лезвие, насадил на черенок. И Борис стал косить, да так ловко, так чисто». Да, уж это я помню, когда мы косили уже впятером. Какое у него было широкое размашистое прокосье. Метра под два. Такое у меня никогда не получалось.
Он тянулся к технике. Ещё в старших классах (как потом и младший брат) работал на маленьком тракторе ХТЗ-7. Служил в танкистах. Был в Венгрии в 1968-м. Учился в Свердловске в Лесотехническом. Далее Благовещенск, Тольятти. Уважение на работе, дома злая жена, больной сын.
Меня в детстве никто пальцем не тронул, а от Бориса я однажды получил вразумление. За что я ему всю жизнь благодарен. Летом мы спали на сарае, значит, контроля за нами не было. А я же стихи писал, поэтому и увлекался девчонками. Как без этого поэту, никак. И вот – загулялся. А он – старший брат, переживал за меня. Я вернулся на рассвете, он не спал и наградил меня подзатыльником. Больше я, спасибо ему, не загуливался.
Старший брат – это наставление на ум-разум, это пример жизненного поведения, это защита от бед и напастей.
Что говорить – старший брат. Этим всё сказано. А у меня не только он один, у меня все они один к одному, все старшие, все любимые. Не по крови, а по духу.
Владимир Николаевич Крупин, русский писатель
