Языки бытийный и бытовой

По итогам XI научно-практической конференции «Духовно-нравственная культура в высшей школе. Образ будущего в контексте исторической памяти», проведённой Российским университетом Дружбы народов им. Патриса Лумумбы в рамках XXXII Международных Рождественских чтений «Православие и отечественная культура: потери и приобретения минувшего, образ будущего» принята резолюция, в которую включено предложение Министерству образования и науки преподавания в школе церковнославянского языка как основы для изучения предметов «Русский родной язык» и «Литературное чтение на родном русском языке». Предложение стало результатом доклада постоянного автора РНЛ, писателя Василия Дворцова, который мы предлагаем вниманию читателя.

Слог его, ровный, цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным (Пушкин о Ломоносове)

Английский писатель и шпион Сомерсет Моэм заявлял: «Что поражает каждого в русской литературе, так это её исключительная скудость. Критики, даже из числа энтузиастов, признают, что их интерес к произведениям, написанным до девятнадцатого века, носит чисто исторический характер, так как русская литература начинается с Пушкина; за ним следует Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Достоевский; затем Чехов – и всё!».

Действительно, как же так получилось, что государственнически мы ровесники королевской Англии, а литературно – историческая ровня лишь североамериканским Соединённым Штатам?

Революционные смены экономико-политико-социальных периодов в государстве болезненно отражаются на судьбах культуры. Каждая приходящая эпоха стремится революционно быстро перестроить под себя общественное сознание, и скорая перелицовка прошлого под нужды нового каждый раз разрушает логику последования событий и явлений в жизни Отечества и народа, затрудняя понимание об Отечестве и народе промысла Божия. Но с русской литературой что-то не так: в нашем сознании она легко, без особых трагедий, внешних и внутренних разрывов пережила крепостное право, начальный капитализм под монархией и без оной, материалистическую революцию, военный коммунизм, социализм, теперь как-то существует при капитализме уже кризисном, уже закатном. Она всегда была и остаётся русской литературой – реалистичной, лиричной, народно-сострадательной.

Необходимы пояснения: Народ создаётся языком. Кровь и почва в этом процессе вторичны. Именно язык созидает народ, через язык в него входят и вживаются и новые этносы, и новые пространства. В отличие от всех иных существ, человек мыслит словами, а не картинками.

Как язык созидает нацию, так литература формирует общество. Именно литература определяет и утверждает те нравственные императивы, на которых строятся и политические, и экономические, и социальные институты. Литература – основа для всех искусств, как математика для иных наук: как невозможны без математики физика, геология и ботаника, так не бывает живописи и даже музыки без литературной основы. Можно утверждать, что литература является основой цивилизации, определителем и носителем её смыслов, одновременно путями их, смыслов, достижения. Ибо насколько человек и мир вокруг его познаваемы и осмысляемы, настолько и словесно описуемы.

Теоретик славянофильства Николай Данилевский насчитывал во времени и пространстве одиннадцать цивилизаций, прилагая перспективную славянскую к египетской, ассирийско-вавилоно-финикийской, китайской, халдейской, индийской, иранской, еврейской, греческой, римской, аравийской, германо-романской. Освальд Шпенглер видел лишь восемь культурно-исторических миров, зато Арнольд Тойнби различал аж двадцать один. И хотя Гегель отрицал за русским народом даже право на историчность, Русская цивилизация, как локализованное во времени и пространстве общество с особым оригинальным комплексом экономики, политики, социальности и, особенно, духовности, всё же стала исторической реальностью. Более того, Русская цивилизация оказалась космически уникальна, особенно отлична от всех иных – тем, что в основу её появления легли сразу два языка – утилитарно-бытовой и сакрально-бытийный. И настолько эти два языка лингвистически родственны, насколько же и семиотически различны, так как имеют целями совершенно разные адреса «коммуникации». Родство же их в течении нескольких веков позволяло множеству носителей славянских диалектов, разнесённых пространствами и временами, разделённых социально, без специальной подготовки едино-мыслить, видеть, понимать и описывать-запоминать мир одними словами-смыслами, жить в единых русских логосах. Чем созидать не просто Российскую империю, а именно Русскую цивилизацию.

Конечно, всякая империя, тем более, создававшая цивилизацию, имела господствующий язык, покрывавший и связующий наречия и говора коренных и входящих народов, но в той же Византии греческий язык, как и латынь для Римской империи, были не сакральными, а общекультурными.

Поживший в Европе Ломоносов, до конца бился за сохранение в русской жизни церковнославянского языка, как основы самоидентификации: «Народ российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальнее расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и в селах. Напротив того, в некоторых других государствах, например в Германии, баварский крестьянин мало разумеет мекленбургского или бранденбургский швабского, хотя все того ж немецкого народа». И далее: «… видим, что российский язык от владения Владимирова до нынешнего веку, больше семисот лет, не столько отменился, чтобы старого разуметь не можно было: не так, как многие народы, не учась, не разумеют языка, которым предки их за четыреста лет писали, ради великой его перемены, случившейся через то время».

В учебнике «Церковнославянский язык. Грамматика с текстами и словарём» (М.Л. Ремнева, В.С. Савельев, И.И. Филичев) читаем: «Церковнославянский язык русской редакции на протяжении восьми веков был на Руси литературным языком, реализовавшимся в памятниках разных жанров, существовавшим в ряде вариантов; он являлся элементом русской культуры, это был язык, на котором говорила на Руси церковная и светская мысль. С XVIII в. церковнославянский язык становится только языком церкви».

Так же такое произошло? Кто для нас ныне Михаил Муравьёв и Гавриил Добрынин, Иринарх Завалишин и Михаил Чулков, Иван Дмитриев и князь Пётр Трубецкой? Почему современному русскому человеку уже не понять, а, главное – не прочувствовать то, что переживали такие же русские люди триста-четыреста-пятьсот лет назад? Почему нам закрыто, что тревожило, вдохновляло и радовало далеко не последних поэтов екатерининской эпохи – епископа Гавриила Бужинского и архимандрита Иакинфа Карпинского? Как нам сегодня ощутить их волнение, непосредственно сопережить из словосочетаний и речевых оборотов, в которых оно, волнение, ими было изложено? Со-пережить, и только тогда в полной мере уразуметь.

При том, что у нас всех есть опытная убеждённость в эмоциональности мышления на церковнославянском. Читаем ли мы Акафист Богородице или Покаянный канон, слова молитвы, и соборной и келейной, сходя в сердце, возводят нас то в состояние запредельного восторга, то доводят до слёзного покаяния.

Да, в советский период церковнославянский оказался не просто изъят из школы, но одним из первых декретов новой власти менялась грамматика, чем отсекались «старые книги». Слава Богу, не прошла реформа перехода на латиницу. Однако властьимущие – российское дворянство и разночинная интеллигенция – задолго до 1917-го года уже не мыслили церковнославянским, перестав жить Христианством, отцовой верой. Масонство, секты. За ними, по мере получения нового «научного» образования, от молитвенного бытия откачнулся и народ. И ещё: сегодня русский язык в очередной раз подвергается глобальной атаке иноязычных терминов-понятий. Под внешними, вроде как, лишь техническими имплантациями, на самом деле устанавливаются барьеры взаимопониманию поколений, и далее для изолированной от опыта старших молодёжи в сокровенных сферах сознания идёт прямая смена понятийных установок. Особые оптимисты рассуждают, мол, такое уже бывало и ранее: экспансия тюркских слов во времена Иоанна Грозного, немецких при Петре Первом, французских при Александре Павловиче, но имперский язык вбирал их и осваивал. Но это ранее, когда в сознании русского человека был сакральный «речевой заповедник» из непривязанных ко времени, почти вечных слов-понятий, тогда такие иноязные атаки переживались безболезненнее, а сейчас оставшийся в одиночестве бытовой язык в реальной опасности.

Особая тема, требующая отдельной разработки и потому здесь опускаемая: симулякры «духовного искусства». Замещение духовного душевным, душевного плотским. Как в девятнадцатом веке философия пыталась заменить религию, так в двадцатом литература была вызвана как замена религии – Гюстав Флобер и Лев Толстой заявляли «свою» веру, а далее модерн – русский Серебряный век, когда все объявляли себя «пророками» и «апостолами». Отсюда, из самозванного мессианства сребровековцев, производное соцреалистическое «инженеры человеческих душ». Не ума, не чувств, а мистически откровенно – душ.

Именно на двадцатый век, век практически полной утери народным большинством молитвенного сознания, приходится пик русского литературного языка – Куприн, Бунин, Блок, Ахматова, А.Н. Толстой, Набоков, Шолохов, Леонов, Астафьев, Рубцов, Распутин – такого словарного объёма у их предшественников, писателей прошлых веков и близко не было. А тут словарный запас бытового языка разросся до … ну, своих естественных пределов. И, не смотря на это внешнее переполнение литературы, Русская цивилизация стала унифицироваться, глобализироваться, терять собственно свою русскость. Почему?

За ответом вернёмся к Ломоносову, который, продолжая дело Епифания Премудрого, Епифания Славинецкого и Евфимия Чудовского, видел развитие литературного языка в лоне церковнославянского. В своём учении о трёх литературных стилях, Михайло Васильевич определял «высокий штиль» не только «благородными» темами сочинений, но и наибольшим количеством употреблений славянских слов: «Рассудив таковую пользу от книг церковных славенских в российском языке, всем любителям отечественного слова беспристрастно объявляю и дружелюбно советую, уверясь собственным своим искусством, дабы с прилежанием читали все церковные книги…». «Таким старательным и острожным употреблением сродного нам коренного славенского языка купно с российским отвратятся дикие и странные слова нелепости, входящие к нам из чужих языков, заимствующих себе красоту из греческого, и то еще чрез латинский. Оные неприличности ныне небрежением чтения книг церковных вкрадываются к нам нечувствительно, искажают собственную красоту нашего языка, подвергают его всегдашней перемене и к упадку преклоняют. Сие все показанным способом пресечется, и российский язык в полной силе, красоте и богатстве переменам и упадку не подвержен утвердится, коль долго Церковь российская славословием Божиим на славянском языке украшаться будет». Но Жуковский, Пушкин и Гоголь пошли иным путём, сотворив литературный язык из простонародного. Лучше получилось или хуже? История не знает сослагательности, а русская литература в эти двести пятьдесят лет честно отражала всё усугубляющуюся секуляризацию общественного сознания, сопровождая его, сознание, в апостасийной деградации от классицизма в постмодерн. Но и выставляла в примеры героев духа сопротивления этой апостасии. «…Лермонтов, Тургенев, Толстой, Достоевский; затем Чехов». Конечно же, это не всё, как бы того ни хотелось англосаксам. Однако…

Народ создаётся языком. В отличие от всех иных существ, человек мыслит словами. Как язык созидает нацию, так литература формирует общество. И если мы ставим главный вопрос нашего времени о русском будущем – о выходе Русского мира из глобального кризиса завершения эпохи Западной материалистической цивилизации, то, прежде иного, мы должны ставить задачей восстановление полноценности русского сознания. И первым шагом к этому восстановлению является замена в начальной школе изучения иностранного языка на церковнославянский. Благо ничего не надо выдумывать искусственно – язык жив в стенах Церкви и только ждёт своего призыва.

Возвращение церковнославянского языка в сознание русского народа – острая проблема общенационального значения. И воскресными приходскими школами она не решаема. Необходимо введение основ церковнославянского в государственную обще-образовательную программу младших классов, как основы для изучения предметов «Русский родной язык» и «Литературное чтение на родном русском языке».

Красота и чистота родной речи, сакральная непреложность её значений, душевное понимание и сочувствие пишущих и читающих через столетия и пространства – и всё это становится доступным в процессе изучения славянского языка, где вскрываются корни безвестнаго и тайны премудрого, где смыслы неотделимы от мелодики. Сама техника «распевного» церковного чтения – с придыханием, с острыми, тупыми, облегчёнными ударениями, будит генетическую память, она есть путь и врата, вводящие юного читателя в сокровищницы тысячелетней русской литературы, в величественные царские чертоги отечественной-отеческой культуры.

Василий Владимирович Дворцов, писатель, академик Российской Академии словесности, генеральный директор Союза писателей России