Вперёд в прошлое

Интернет позволяет эластично и подробно охватывать всевозможные аудитории, обслуживать мельчайшие электоральные потенции. Это вам не 120 или 360 каналов телевидения двадцатилетней давности – интерактивность в виде лайков и подписок в реальном времени возводит в зенит сверхновые звёзды и гасит несостоявшихся из неофитов, точнее – профанов. Хм, интерактивность – реальность или иллюзия собеседничества, общения? По любому, технологии отработаны, рынок изучен и поделён, и уже коммерчески-программно обслуживаются многомиллионные или сектантские интересы от алчности и глумливой пошлости до националистической или корпоративной гордыни, от апатийного пофигизма до ортодоксальной жертвенности. Конечно же, всеохватно обслуживается и такая человеческая потребность, как патриотизм. Патриотизм всякий – национально-неоязыческий и старообрядческий, глобальный византийско-симфонический, троцкистско-коммунистический, патриотизм имперский белый и имперский красный, православно-мессианский и коммерчески-евразийский.

Перебирая и выбирая «собеседников», мы то и дело совершаем для себя открытия среди экспертов и логиков, на некоторое время становимся если не фанатами, то увлечёнными как бы собеседниками и как бы сообщниками харизматичных специалистов в той или иной области истории, социологии, психологии, философии и военного дела. На некоторое время. Почему интернет-собеседник исчерпывается, рано или поздно, наскучивает обязательно, в отличие от собеседника реального? Значит ли это, что интернет-сообщник всё же сообщник иллюзорный? Но ведь люди по ту сторону монитора совершенно искренни, честны, образованны и эрудированны, порой рискуют за продвижение своих взглядов, иначе бы не стали если не лидерами, то уж точно фаворитами общественных интересов и общественного мнения. Многотысячные, а то и миллионные подписки, впечатляющие ленты комментариев свидетельствуют о необходимости их экспертизы и логики, но как взлетает интерес, так и опадает к замечательным лекциям, впечатляющим выступлениям и будоражащим интервью Старикова и Грудилина, Спицина и Четвериковой, Клёсова и Савельева, Делягина и Боглаева, Переслегина и Черниговской. Почему? Продолжаем же мы с нетерпением ждать новостей, но отчего-то перестаём доверять их трактователям. Без вопросов к всёпропальщикам – запугивание и разоблачения, сенсационные версии, революционные прогнозы провоцируют выброс адреналина и следующую за ним апатию. Два-три-восемь-двадцать фальстартов, и аудитория неизбежно сужается до клиентов психотерапевтов. Но есть и антидепрессивные аналитики, обычно оперирующие эпохами и эрами, артефактами и рассекреченными тайнами, чья просто железная логика занимает, развлекает и даже увлекает, но через какое-то время опять же выводит на апатию. А, может, причина оскудения – нет, не интереса, а доверия! – не в наших собеседниках, а в нас самих? Чтобы не вызвать гнев ещё только переживающих «медовый месяц» с выступлениями вышеназванных если не лидеров, то фаворитов ютуба, телеграма и рутуба, буду отвечать только за себя. Попробую разобраться с собой: кому я перестаю верить.

Естественно, многое и многие мною воспринимаются через мою страсть – литературу. Профессия с возрастом всё явственней объясняет судьбу, судьбу и самого профессионала, и его родных и близкий, поэтому, не удивляйтесь, что мои оценки собеседников прежде иного маркируются их литературными предпочтениями: поклонники Достоевского, Гончарова и Шолохова – мои родные и близкие, а почитатели Набокова, Солженицына и Бродского – чужды навсегда. Тут и вкусовое – профессионально вкусовое, и идейное. И религиозное.

В этом ракурсе для меня – с болью за них! с сопереживанием и состраданием – «умирают» основательнейшие эксперты и умнейшие интерпретаторы, с гордостью заявляющие о том, что они воспитаны фантастикой. Читающим фантастику и, более того, рекомендующим её читать своей аудитории чуть ли не в обязательном порядке, для меня чужие. И объяснение тому, повторюсь, религиозное.

***

Жанр – производное от французского «род, вид, племя, поколение», так общепринято определяется устойчивый синтез темы и композиционной формы, например, в литературе жанры – эпический, героический и трагический, роман и комедия, моралитэ, фарс и рассказ... Но точных определений, удовлетворяющих всех, везде и всегда, «роду», «племени» и «виду» пока нет. Пожалуй, ближе всех к раскрытию секрета стойкости типических разновидностей в искусствах подошёл Сергей Аверинцев, возвращая относительно молодому наименованию «жанр» его возрастное определение «канон». И он же: «Очевидно, исходная точка всяческого историко-литературного развития – синкретическое единство словесного искусства и обслуживаемых им внелитературных ситуаций, прежде всего бытовых и культовых (в условиях, когда быт и культ — более или менее одно и то же)». Запомним «единство словесного искусства и обслуживаемых им внелитературных ситуаций», это позволяет наиболее аргументированно увязать внешние, формальные признаки с внутренними мотивациями.

Проблема точки компромисса «синкретичного единства» творчества и социального заказа, точнее – проблема анализа и прогнозирования развития литературного процесса почти вечна, то есть, стабильно повторяема. Выходя к новой аудитории, вынужденно самопроцитируюсь: «Остевой религиозный принцип, православный стержень русской художественной литературы, зародившейся в окололитургийных творениях святых отцов, есть исполнение Девятой заповеди "Не лжесвидетельствуй". Отсюда традиционный наш русский реализм, – и внешне-материальный, и внутренне-духовный, – толкует, изъясняет, популяризирует поступательное развитие православной антропологии. По мере накопления исихастких опытных познаний "внутреннего человека" расширяется описательный круг "русских характеров", "русских типов"».

Однако по мере движения от центра к периферии литературного процесса, реализм ослабевает, фрагментируется в «измы» – критический, социалистический, мистический, трансформируется в своём обслуживании внелитературных ситуаций под субкультуры. И с какой-то линии начинаются зоны литературного творчества, принимающие заказ от потребителя, вначале, гм, равнодушного к природно человеческому, а потом и откровенно требующего от словесного искусства воспевания демонического.

Одна из таких периферийных литературных зон уже двести лет определяется жанром-каноном «фантастика». Точнее, это странная совокупность нескольких далеко не родственных «родов-видов-племён», однако одинаково выражающих или сомнения в реальности окружающего, или открытое её, реальности, отрицание. Даже глубже – фантастика есть отрицание Логоса являющего Сущее. И удивительно, как заказ на подобное творчество стабилен при, казалось бы, революционных сменах парадигм мировоззрений, катастрофических культурных и цивилизационных сменах. Эта стабильность опирается на двойственность психических начал «внелитературных ситуаций»: первое исходит из архаики коллективного сознания, где отрицание реальности «защищает» тейповое само- и мировидение от индивидуальной ответственности – от личного предстания пред Страшным судом. Второе – солипсизм, убеждённость, что только собственное сознание является единственной и несомненной реальностью. То есть, казалось бы, полярные мировоззрения – доличностное коллективистское и индивидуалистическое эгоцентристское в своём литературном заказе сходятся отрицанием реальности, точнее – сходятся отрицанием Творца реальности.

Фантастика любит искать себе корни в комедии античности, отслеживает их в готических видениях средневековья, в спиритуализме юного масонства. Но, если уж честно, то этот сложносоставной жанр, выражающий несогласованность человеческого самосознания с окружающим миром, пророс из семечки того плода, который Ева и Адам вкусили в раю по наущению змия. «По плодам их узнаете их…». Архаическое мифическое сознание уходило от будущей диалектической борьбы противоположностей переведением антонимичности добра-зла в плоскость своё-чужое, пышно же расцвёл и обильно заплодоносил сей жанр в цивилизационный период «победы» материального над духовным, в период сакрализации материи с утверждением культов атома и обезьяны.

«Идетъ къ югу и обхдитъ къ сѣверу, обходитъ окрестъ, идетъ духъ и на круги своя обращается духъ». Религиозное сознание видит исторически замкнутые круги бытия, антирелигиозное, наблюдая те же сюжетные повторы событий, разворачивает их в спираль возвышения комфортности быта – в прогресс. Рабовладение, феодализм, капитализм… И всегда был, есть и будет устойчивый социальный заказ на литературное опротестование общественных устоев и господствующих представлений. На инакомыслие-диссидентство. Так, если для античного сознания общение с богами было бытовой реальностью, то безродный «комик» Аристофан высмеивал возможность встречи в масличной роще босоногой богини Афины или пьяненького сатира. Томас Английский историей рыцаря Друстана-Тристана ломал готические нравственные каноны. Против пугающей ответственностью христианской свободы воли протестанты из языческой ветхости выкапывали слепой Рок – «Fata volentem ducunt, nolentem trahunt»: Жан Кальвин самооправдательно утверждал, что Бог от вечности предопределяет одних к спасению, а других к проклятию.

Европейская великая эпидемия чумы, запустив эпоху антикатолического скептицизма, кардинально изменила в общественном сознании представления о реальности. Подвергнув критике церковный мистицизм, оказавшийся бесполезным перед слепой бессмыслицей «чёрной смерти», сомнение в примате духа переросло в полное отрицание необходимости для человека мистической жизни. Более того, духовность стала для него опасностью, чему способствовали зарождающееся масонство с возвращением языческих мистерий, и алхимия с наукообразными технологиями взаимодействия с демонами и ангелами: у Иоганна Вольфганга фон Гёте раб греха «подчиняет» господина греха учёным разумом.

А что наши? Вслед за немецким «голубым цветком» и российский фантастический романтизм, как политеистическое язычество под флагом «народности», выступил против единобожия. «Замок Эйзена» Бестужева, «Лафертовская смоковница» и «Двойник» Погорельского, «Вечера на хуторе» Гоголя и «Вечер на Хопре» Загоскина, «Сказки» Одоевского. Кстати забавное – у Одоевского в незавершённом утопическом романе «4338-й год: Петербургские письма»: в далёком и от сегодня будущем Россия и Китай становились центрами мировой силы, где Россия не только обладает полумиром, но и задаёт эталоны культуры и техники, а императорский Китай сражается с «одичавшими американцами».

Вернёмся: кальвинисты во имя логичной прогнозируемости этики отторглись непредсказуемости благодати Святого Духа, который «дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит», прагматическим законничеством сближаясь с талмудическим иудаизмом. А по их головам в теряющую живым визионерством христианскую веру Европу рвался материализм: по Веберу капитализм вышел к самовоспроизводству протестантской трудовой этики и в её религиозном обосновании более не нуждался. «Заговор равных» и «Лига справедливых» отровняли пути грянувшему богоотрицанию. Грянувшему своими литературными глашатаями – отрицателями-фантастами, которые, пародируя провидцев-пророков, в чертовски тонких подробностях рисовали инженерно-технические конструкции земного рая-утопии. Догоняя и даже обгоняя колонны левоногих троцкистов и правоногих фабианцев, пыхтела, свистела и крутила сверкающими колёсами уэллсовская «Машина времени» – ведь вот оно, наконец-то оно – «Люди как боги»!

«Кто был ничем, тот станет всем». Если протестантская Европа сама отдавалась материализму, то в косных российских массах религиозное мировоззрение энтузиастами-революционерами искоренялось, ох, нелегко, и новоявленная «элита» перевёрнутой России заботливо пестовала, пропагандировала и финансировала «научную фантастику ближнего прицела». Т.е. фантастику, представляющую технический прогресс единственно возможным условием будущей поголовной нравственности, равно счастливого для всех будущего. Госзаказ отрабатывался в лёгкости несомненно талантливого и мастеровитого пера: «Гиперболоид инженера Гарина», «Месс Менд» и «Человек-амфибия» заслуженно любимы вне зависимости от того, по чьему повелению они сочинены и на чьи деньги напечатаны.

Но если в Советском Союзе ностальгийный ныне расцвет научной фантастики – как вариант «обслуживания внелитературных ситуаций словесным искусством», был обусловлен насильственным обезбоживанием народных масс в ходе их грамматизации, то что же не менее художественно и философски значимые, а на старте ХХ века в чём-то и перекрывавшая нашу англо-американская, европейская и латиноязычная фантастики? Что, там заказчиком выступал «свободный рынок»? Конечно нет, никто нигде и никогда литературу из-под идеологического надзора не выпускал. Списки членов тайных обществ и сотрудников тайных служб переполнены именами писателей, но за железным занавесом не имелось именно государственного кормления.

С обществами или службами – нашими или забугорными – связанная к 60-м годам перемена парадигмы госфантастики с воспевания материализма после повсеместной победы атеизма на пропаганду диссидентствующего оккультизма? Не могу и не хочу ничего утверждать, ведь «тайные» – они для того и «тайные», но эзотерика Ивана Ефремова, и «полуденно» последовавших за ним братьев Стругацких стала провозветником восстающего из пятисотлетней могилы Агриппы Неттесгеймского магизма и эзотеризма.

Масонская «Аэлита», каббалистический «Человек-амфибия», иллюминатская «Гианея», эзотерическое «Лезвие бритвы», магический «Понедельник»... – то проповедуя материализм, то его отрицая, советская – равно как и антисоветская, фантастика всегда боялась и потому старательно игнорировала христианство. В самом деле, при всех правящих идейных доктринах фантастика избегает и будет избегать христианства как неотрицаемой реальности.

В этой боязни, в нативном нежелании встречи неизбежно грядущего со Страшным своим судом Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа сегодня с протестантами сходятся теперь уже не капиталисты, а неокоммунисты. Сами посмотрите, как неокоммунисты пытаются приподнять «научную» нашу фантастику, противопоставить её якобы «антинаучному» ихнему фэнтези, хотя с точки зрения христианства это просто две руки одного дьявола. С точки зрения христианства рисующие радужные «русские мечты» неокоммунисты те же всёпропальщики, которые дочитывают Апокалипсис лишь до сюжета с воцарением антихриста, до физической победы зла над святыми. А то, что за тем грядёт со славою Христос и сотрёт всякую слезинку, и Новая земля примет претерпевших, этого авторам-фантастам и фантастам-читателям знать не хочется – ибо это грядёт неотрицаемая реальность, в которой их нет. Нет за ненадобностью.

Василий Владимирович Дворцов, заместитель председателя Правления – генеральный директор Союза писателей России