Жертва Родине

Герои образуют время. Герои олицетворяют время. Герои и есть время.

Неразрывность исторической памяти народа – непрекращающийся перечень своих героев, чьи имена как узелки на молитвенных чётках, с которыми народ предстоит Богу, творящему «присно с нами великая же и неисследованная, славная же и ужасная, их же несть числа». Кого же народ молитвенно поминает в своё оправдание перед Творцом, Царём и Судией? Только лишь тех, кто «витязь, храбрый воин, доблестный воитель, богатырь, чудо-воин»? Нет, конечно же, шире – «доблестный сподвижник вообще, в войне и в мире, самоотверженец» (Толковый словарь живаго великорускаго языка В.И. Даля).

Само-отверженец… Самоотвержение вмещает, накрывает собой и подвиг ратника, и подвижничество инока, и надсаду оратая. Самоотверженность собирает всех лично, индивидуально, без разделения на сословия и землячества, национальности и верования, ибо самоотверженность есть изначальность, личностная способность, психозаданность конкретного человека на самоотдачу, на самопожертвование.

Жертвование собой. Жертва – чему? Кому? За что?.. «Наша философия должна быть философией Родины и Жертвы, а не какой-то там отвлечённой, головной и никому не нужной "теорией познания" или "учением о бытии или материи"» – в своём удивительном завещании русским философам Алексей Фёдорович Лосев жёстко спостулировал: «Родина требует жертвы. Сама жизнь Родины — это и есть вечная жертва. … Я многие годы провёл в заточении, гонении, удушении, и я, быть может, так и умру, никем не признанный и никому не нужный. Это жертва. Вся жизнь, всякая жизнь, жизнь с начала до конца, от первого до последнего вздоха, на каждом шагу и в каждое мгновение, жизнь с её радостями и горем, с её счастьем и с её катастрофами есть жертва, жертва и жертва». И укрепил-утешил: «Жертва же в честь и во славу Матери Родины сладка и духовна. Жертва эта и есть то самое, что единственно только и осмысливает жизнь. … В самом понятии и названии "жертва" слышится нечто возвышенное и волнующее, нечто облагораживающее и героическое» (А.Ф. Лосев, «Родина»). «Жертва» – «героическое».

Слова «подвиг» и «подвижничество» своей однокорнёвостью выводят на русское историческое понимание равенства жертвы «кровью» и «потом», и это жертвенное равенство жизни-смерти в сознании нашего народа свидетельствует о духовном его виденьи феномена героизма. Духовном, то есть, если не отрицающем вовсе, то предельно принижающим значение материальных выгод от совершения подвига. Ведь, если не единственное, то главное в героизме – в кратком на поле боя или многолетнем в келье или лаборатории, главное – победа над злом, над пороком и грехом. Такое виденье есть результат тысячелетнего воцерковления Руси-России, тысячелетия христоподражания русских народов. Религиозность как личностного, так и общественного сознания, проверенная и утверждённая неимоверными искушениями и немыслимыми испытаниями, отразилась в оценочных канонах, в числе прочего безапелляционно выцеживающих жития из биографий. Из порой феерично ярких, перенасыщенных событиями судеб князей, воевод, зодчих, рударей, законодателей, словесников, первооткрывателей и первопроходцев народ безошибочно определяет – кто в правду является знаком-узелком на его молитвенных чётках, кого следует поминать в своё оправдание перед Творцом, Царём и Судией. Народ узнаёт героя даже под спудом юродства, узнаёт его в самом «неудачливом» и «неуспешном», в ребячливом и дурашливом, и самый дорогостоящий пиар не затемнит, не отведёт глаз народного сердца: жертвенность есть устремлённость к святости, её главный и неизменный образчик – крестный путь на Голгофу.

Темы подвига и героизма без устали разрабатываются философией, психологией, социологией, этикой и культурологией. И рассыпаясь на бесконечное число определений, исследователи, при всём, равно согласны, что понятие подвига и совершающего подвиг героя оценочно связаны с моралью, с убеждениями, идеалами конкретных культур в конкретные эпохи. Отсюда вопрос-проблема наследования национальной культуры при переменах этих самых эпох. Оставаться народом, нацией, нести цивилизацию через любые социальные, политические, технические и научные революции, экономические скачки и переломы, попадая под великих переселения и географические открытия, сохранять и развивать самобытность под прессом глобалистской унификации – проблема культурной самоидентификации, кроме прочего, связана и с нарастающим объёмом знаний, в геометрической прогрессии накапливаемого с каждым поколением. Как сосредоточить-сконцентрировать, во что сублимировать национальный опыт, в какие базовые элементы свести, оформить всё множащиеся количество фактов, событий, открытий, что это за минимальные по объёму и максимальные по насыщенности информационные и, одновременно, идейно-эмоциональные блоки, которыми возможно продолжать национально-культурного домостроение?

Эти кирпичи-атомы, базовые элементы – образы. Эстетические и художественные образы устной и письменной литературы, наскальной и салонной живописи, колядки и кантаты, воплощающие общее в единичность, соединяющие чувственное и рациональное, эстетизирующие этическое – образы в своей взрывной сверхконцентрированности содержания неизбежно герметически замкнуты внешне, закодированы символами конкретной культурой.

Образы можно определить как творчески отражённое возвращение платоновских идей-эйдосов в идейное поле истинного бытия после народного опыта их воплощения в мире чувственном. При этом являясь результатом авторского, личного творчества, образы, в отличии от головных тропов, – результат соработничества ума и сердца, плоды труда умного сердца. Образы, как и эйдосы, совершенно разновелики и разновесомы: образ золотого века и образ солярной круговерти, образ матери и образ прародины, образ отечественной войны и образ врага, образ справедливого отца-царя и образ героя эпохи строительства коммунизма – каждый запечатленный искусством образ запечатывается символом. Так что за пределами конкретной культурной традиции полноценное раскрытие символов-образов практически невозможно, они есть память конкретного народа, в них самобытность нации, самобытие цивилизации. Как бы мы не восхищались величием южноамериканских ступенчатых пирамид, цветовой гаммой вавилонских и египетских фресок, анатомичностью античной скульптуроы и изыском китайских рисунков – то лишь профанное скольжение в чувстве общей гармонии «золотого сечения» и «цветовых треугольников». Художественно оформленные в образы смыслы и чувства впечатляются в генетическую память: культура так же влияет на генетику, как и климат, как и образ кочевой или оседлой жизни, и богатство или бедность хранимого народом мелоса свидетельствует о его, народа, древности или молодости. Беда, когда на переломах эпох сам народ теряет ключи понимания к собственным образным кодам, когда по злой воле и собственной беспечности он обрывает свою художественную традицию культурного воспроизводства и амнезирует, не узнавая свою историю. Так литературный процесс – процесс национального самосознания – не должен прерываться ни в одном поколении: нация непрестанно формируется языком и форматируется литературой. Обрыв – и второй шанс невероятен.

Прошлое в нас. Прошлое – это мы, творящие будущее. Чем больше в человеке прошлого – прошлого нации и государства, прошлого церкви и культуры, прошлого семьи и рода, да соединённого с личным опытом, тем он сильнее, рассудительнее и милостивее. Полномерная, целомудренная, могутная и добродетельная – развитая до святости личность есть вершинная цель нации, её идея. И эта идея изначальна, она до- нации, пред- нацией, она есть высшая, главная её первозадача, промысел, её породивший, ведь «идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности» (В.С. Соловьёв, «Русская идея»).

Если катастрофическое пресечение национального самобытия имеет себе оправдательную редкость вселенских катаклизмов, то постепенная и постоянная (!) утрата кодовых культурных ключей должна быть подсудной. Общество строит своё государство, как нация свою церковь, посему государственная ответственность – внешняя и внутренняя защита территорий и населения, экономическая стабильность и социальная справедливость согласно общественной морали, которую (общественную мораль) государство и поддерживает как базовую основу самосохранения. Но, как показывает опыт, сохранение национальных культурных кодов государству лучше не доверять: слишком государство изменчиво, слишком зависимо от тактических интересов внешней политики, подчинено экономическим превратностям политики внутренней, а ещё время от времени власть предреволюционно вступает в конфликт со своим народом, меняя или раздваивая мораль. Надёжное владение кодами-ключами от фундаментальных образов национальной памяти – функция сверхответственная, то есть – религиозная. Культура – реализация культа, и только церковь способна – и потому обязана отвечать за всеобщую, всеобъёмную доступность памяти нации для нации. Люблю цитировать явно не клерикала Николая Бердяева («Воля к жизни и воля к культуре»): «Культура связана с культом, она из религиозного культа развивается, она есть результат дифференциации культа, разворачивания его содержания в разные стороны. Философская мысль, научное познание, архитектура, живопись, скульптура, музыка, поэзия, мораль — все заключено органически целостно в церковном культе, в форме ещё не развёрнутой и не дифференцированной».

Понятно, что хранение ключей – не владение амбарами, и мы здесь говорим не о материальных носителях культуры – о музейных ансамблях, о собраниях живописи и библиотеках, о концертных залах и исторических парках. И мы говорим о церкви не как о мистическом единении верующих, не о Церкви-организме – теле Христовом, а о церкви-организации – мы говорим о социальном институте, в силу своей природной, принципиальной консервативности, идейной статичности, имеющему возможность поддерживать мосты понимания через два-три-пять-восемь и более столетий. При этом неколебимость религиозного мировоззрения распахивает двери не только в смыслы и чувства средневековья, оно единственно даёт правильную возможность вводить в эту непрерывность долгой памяти и современность. И, прежде иного, не столь давние героические события, образы которых оказались в неожиданной, немыслимой ещё тридцать лет назад нечитаемости, нераскрываемости при живых участниках и свидетелях.

Так сегодня только традиционно-религиозное осмысление трагедийности Великой Отечественной (как первым её в июне 1941 года назвал митрополит Сергий) войны с её гекатомбами народных жертв может вывести нашу национальную мысль из ловушки, простроенной русофобами для материалистического сознания. Материалистическое сознание не видит, не читает, не раскрывает образ непредставимо гигантских потерь от фашистской агрессии как общенародную духовную жертву своей Родине («Жертва же в честь и во славу Матери Родины сладка и духовна»), и потому неизбежно скатывается к трактовке миллионов, миллионов и миллионов погибших в боях, в плену, в рабстве, под бомбами, от ран, болезней и голода как некоей числовой мере выгоды или невыгоды свершённого народами СССР подвига. Для материалистического сознания, выпавшего из ограничений (и, таким образом, защиты) советской идеологии, лишённого опоры на советскую мораль, уже совсем не видится подлости, мерзости всё более активно внедряемой либералами мысли о том, что Россия слишком дёшево отдала столько жизней своих солдат, детей, матерей, не получив достаточного хабара. «Разного рода писаки, испорченные дурными книгами, неизученной наукой и обнаглевшей жизнью, учили нас о любви в бранных выражениях. Бескорыстная любовь всегда находила для себя осмеяние, презрение, издевательство у людей "науки", "культуры", "цивилизации". Какое это подлое вырожденство, какой духовный и социальный развал, какое ничтожество и слабоумие!» (А.Ф. Лосев, «Родина»).

Об этом же у А.С. Панарина («Страхи властвующих как фактор стратегической нестабильности»): «Наша реакция на очередной "обман века" может быть смоделирована по двум разным законам: политического реализма и мистического парадоксализма. Но следует сразу же оговориться, что политический реализм, оторванный от нашей мистико-мессианской традиции, неотвратимо вырождается в капитулянтство (курсив мой. – В.Д.) перед "реальной силой"». Увы, ловушка сработала, и ответно материалисты-патриоты начали с калькуляторами в руках всерьёз спорить с материалистами-либералами о том, сколько с какой стороны было убито и покалечено, какая промышленность была обрушена, какие контрибуции способны были бы окупить оплаченное и утраченное.

Для нерелигиозного сознания образ Великой Победы никогда не сможет быть раскрыт, никогда не будет развёрнут как образ Православной Пасхи. И потому-то атеисту закрыт истинный смысл Крестных страданий России. Более того, нерелигиозное сознание никогда не поймёт своей моральной обречённости после недолгого идейно-пассионарного энтузиазма общественного богоборчества «покорения природы» угасать и распыляться в пошлость-подлость «выгод», «благополучия» и «успешности» в «обстоятельствах». Ибо атеистическая мораль заземлённо, приземлённо приспособленческая, и раньше или позже она оправдательно адаптируется хоть под военный коммунизм, хоть под развитой социализм, хоть под дикий капитализм. Этой своей привязанностью, поклонением духу времени общественная мораль периодически входит в конфликт с личной совестью – непреложным голосом вечности, и порождает цинизм. Если правы филологи и психологи, и понятие «совесть» не существует за пределами русского языка и русского сознания, то как кому объяснить, почему мы, русские, не можем зарабатывать, искать прибытка на памяти пережитого геноцида по примеру пропагандистов холокоста.

Ответ торговцам и менялам списков убитых во Второй мировой – наш Бессмертный полк.

Василий Владимирович Дворцов, заместитель председателя Правления – генеральный директор Союза писателей России