Счастье

Часть 1

Часть 2

* * *

Александр, Евгений и Люська сидели за подпирающим подоконник квадратным кухонным столом, соревнуясь в бесшумности кручения ложечками в разномастных керамических кружках. Низко подвешенные на тесьме белые задвижные шторки закрывали окно до середины, оставляя видимыми давно оголившиеся макушки яблоней с несколькими крепко держащимися бледно-золотыми шарами. «Жар-птиц ждут». Вдруг повалил снег. Забыв осторожность, они все трое прильнули к стеклу: огромные белые хлопья густо заполнили всё пространство меж небом и землёй – серым небом и чёрной землёй, хлопья кружились, качались, играя перемешивались, не спеша упасть и растаять. Браво, Чайковский – снежинки, и вправду, танцевали.

- Женя, а ты веришь? Бог, по-твоему, есть?

Вопрос, однако. Евгений обернулся – может, к кому другому перекинуть? Но и Саша вкололся, вцепился в него ещё матовыми глазами. Справа-слева – ага, брат и сестра поймали его на расслаблении и зажали – ну, прям настоящая семья. Прайд на охоте.

- У меня есть.

- А вообще? По чесноку?

- У меня есть. Ты, наверное, тоже хочешь? Своего Бога иметь.

Люська, прижав палец к губам, прислушалась к звукам в подъезде. Ага, разговаривавшая с кем-то по телефону пани Ксения наконец-то зашла в свою квартиру. Чего-то она сегодня рано.

- Конечно, с Богом же легче. Всё объяснимо. – Люська осторожно присела на табурет. Не могла же она теперь просто уйти с опустошёнными судками, теперь она честно-законно может хотя бы полчаса ещё посидеть с «ребятами», пока не получит удовлетворительного ответа. Наверно, нужно было только о чём-то попроще спросить, а тут даже Саша напрягся, хотя и отвалился спиной к стене.

- Легче. – Евгений тоже присел, протянул свои тощие ноги далеко под стол. Подпёр ещё чуть-чуть подрагивающую щеку кулаком. – Особенно, если с Богом не торгуешься. Типа, умеешь постоянно не считаться «ты – мне, я – тебе». Просто надо знать, что мир упорядочен. Логичен. И гармоничен.

- А война? Несправедливость? Богу зачем они?

- А это уже к людям. И к демонам.

- Зачем зло?

- Ни зачем. Оно бессмыслица. Бог задаёт промысел, смысл всему, а отказ от этого промысла есть бессмыслица. Грех по-простонародному. Поэтому наша жизнь, смысл нашей жизни в преодолении этой бессмыслицы, этого зла. По-другому, без этого преодоления, без борьбы со злом, жизни нет. Как её нет в кристалле. Или в механизме. Хотя, в механизме возможно и есть.

Евгений даже, было, привстал, но снова обмяк:

- Абсолютная гармония – уже смерть. Человек сотворён с тягой к её, совершенной гармонии, достижению, при том, что она недостижима. Сложно?

- Поняла. Как Ахиллес, что за черепахой гонится. А нация для тебя что?

- Я русский.

- Я – украинка.

- Скакала?

- Прыгала.

- И я тоже. Проходит, когда взрослеешь. Хотя стыд остаётся.

Саша тоже тревожно заглянул в Люську. А Евгения несло:

- Пойми: нет никакой украинской нации, есть народность. В чём разница? Нация создаёт свою собственную государственность, а, главное, свою оригинальную культуру. Вот украинцы тысячу лет живут меж поляками, русскими, венграми – а государства нет! Ничего подобного той же Чехии. Оторвали кусок от Советского Союза, и то всё разворовали, продали англосаксам. А рядом есть тысячелетнее русское государство, есть русская культура. Более того – есть русская цивилизация. Только русская нация смогла создать и такую великую культуру, и государство на полмира. Один Ломоносов на триста лет всю мировую науку перекрыл. А ещё Чайковский, Серов, Менделеев. Наше надутое украинство – пошлая окраинность, инфантилизм. Обрезок от русского ума. И сердца. Тоже русского, тоже великого. Пойми это, почувствуй красоту величия русского мира. Размах. И повзрослей. Вот я вчера у Достоевского вычитал. – Женя подвинул к себе раскрытую книгу. – Прежде как-то всё мимо проходило, пролетало даже. Я ведь больше в романах за сюжетами следил, а сейчас, ну, прямо в душу ткнуло. Наконец-то повзрослел до понимания «Дневника писателя». Вот, послушай, хотя бы на потом: «Распространяться не буду, но знаю, что нам отнюдь не надо требовать с славян благодарности, к этому нам надо приготовиться вперёд. Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают.

Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, "имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени".

Долго, о, долго ещё они не в состоянии будут признать бескорыстия России и великого, святого, неслыханного в мире поднятия ею знамени величайшей идеи, из тех идей, которыми жив человек и без которых человечество, если эти идеи перестанут жить в нём, – коченеет, калечится и умирает в язвах и в бессилии. Нынешнюю, например, всенародную русскую войну, всего русского народа, с царем во главе, подъятую против извергов за освобождение несчастных народностей, – эту войну поняли ли, наконец, славяне теперь, как вы думаете?

О, я не говорю про отдельные лица: будут такие, которые поймут, что значила, значит и будет значить Россия для них всегда. Они поймут всё величие и всю святость дела России и великой идеи, знамя которой поставит она в человечестве. Но люди эти, особенно вначале, явятся в таком жалком меньшинстве, что будут подвергаться насмешкам, ненависти и даже политическому гонению. Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия — страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации».

- Ты только представь, что это написано почти полтора века назад! И ведь не на луне, а здесь книга стояла. И кто её в этой квартире прочитал, кто услышал? Даже не развёрнута, страницы слиплись. Я – и только вчера…

- Ненавижу русских. – Не соглашалась Люська на роль смиренного выучня.

- Понятно. А вот русские не умеют ненавидеть.

- Они нас всё время принижали. Не давали жизни. Свободы.

- Кого «вас»? Ты не малёк в стайке – отвечай за себя. Тебя кто принижал? На самом деле, ты просто боишься. Себя саму. Боишься быть русской. Точнее – стать русской. Тут же нельзя просто так стать, тут труд нужен, над собой труд. А ты глаза жмуришь, совершенно как ребёночек. Правильно, русскость – это же огромная ответственность. Твоя – личная – перед всеми – ответственность.

Саша вдруг засмеялся. Сначала тихо-тихо, потом посильнее, сотрясаясь. Попытался сдержать себя, глотая звук и сжимая грудь и плечи скрещёнными руками. Пока, в конце концов, не задохнулся, не захрипел, страшно выкатив глаза и багровея. Пришлось Евгению подхватить его под мышки и отвести, положить.

- Простите… простите… – слёзы быстро прокатывались по щекам и терялись в отросшей бороде. – Простите.

Люська принесла влажное полотенчико, подсела на край кровати.

- Ту, ты чего, братик? Чего, милый?

- Простите: я вас ненавидел. Дурак, дурак! Простите меня. И отца. И тебя ненавидел. Заранее… Сестрёнка…

- Что ты, милый? Не говори такого. Не говори, пожалуйста.

Теперь рыдали оба. Сжимая переплетённые пальцы, толкали, отталкивали друг друга и прижимались.

Евгений вернулся на кухню и, зажав ладонями уши, читал вслух: «России надо серьёзно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своём славянском значении и в своём особом славянском призвании в среде человечества.

Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя её в любви, но чувствовать-то они всегда будут инстинктивно (конечно, в минуту беды, а не раньше), что Европа естественный враг их единству, была им и всегда останется, а что если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит – Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство.

Будут даже и такие минуты, когда они будут в состоянии почти уже сознательно согласиться, что не будь России, великого восточного центра и великой влекущей силы, то единство их мигом бы развалилось, рассеялось в клочки и даже так, что самая национальность их исчезла бы в европейском океане, как исчезают несколько отдельных капель воды в море.
России надолго достанется тоска и забота мирить их, вразумлять их и даже, может быть, обнажать за них меч при случае.

Разумеется, сейчас же представляется вопрос: в чем же тут выгода России, из-за чего Россия билась за них сто лет, жертвовала кровью своею, силами, деньгами? Неужто из-за того, чтоб пожать столько маленькой, смешной ненависти и неблагодарности?

О, конечно, Россия всё же всегда будет сознавать, что центр славянского единства – это она, что если живут славяне свободною национальною жизнию, то потому, что этого захотела и хочет она, что совершила и создала всё она.» … «Напротив, весь этот век, может быть, придётся России бороться с ограниченностью и упорством славян, с их дурными привычками, с их несомненной и близкой изменой славянству ради европейских форм политического и социального устройства, на которые они жадно накинутся.

После разрешения Славянского вопроса России, очевидно, предстоит окончательное разрешение Восточного вопроса. Долго ещё не поймут теперешние славяне, что такое Восточный вопрос! Да и славянского единения в братстве и согласии они не поймут тоже очень долго.

Объяснять им это беспрерывно, делом и великим примером будет всегдашней задачей России впредь»…

Он даже не заметил когда перед ним встала-застыла Люся. Отнял от ушей ладони, преувеличенно вопрошающе вытаращил глаза на трогательную в своей угловатости девочку-девушку. Которая сейчас только что утешила, совсем по-взрослому, даже по-матерински властно успокоила-убаюкала старшего брата. Вот такая она … мудрая. И чудная. Оба ударения правильны.

- Женя, а когда ты устроишься, там устроишься, – сообщишь?

- Обязательно.

- Мне тебя ещё поспрашивать надо.

- Конечно надо. Через вай-фай спишемся?

- Не забудешь?

- О Счастье-то? Да разве о нём забывают? Это же Счастье. Счас-тье!

2.

Сходила Люська на вечеринку. Сходила на свою голову.

Нет, конечно, Максим Ткаченко не какой-нибудь гопник или, там, наоборот, лузер, – и из семьи хорошей, и учится прилично. При ней даже не матерится. И симпатичный – рост выше среднего, блондин. Кожа, конечно, бугрится, но это же проходит. У самой тоже то там, то сям прыщик закраснеет. Возраст, гормональная перестройка. Наверное, в Яндексе самый популярный вопрос о кремах для молодёжи. Если уж к чему и придираться – так это к тому, что какой-то он, ну, несамостоятельный. Вроде и умный, а чуть-чуть тормозной. Ещё и трётся в компании придурошных Яшки-Биля, Вовки-Крюка и Вовчика-Серого – Биляченко, Крюкова и Сергеева.

Вот уж, махновцы, реально с головой не дружат. Сколько их Люська помнит, столько они в чём-то замешаны – то на районных соревнованиях помахаются не с теми, то в химклассе пожар учинят, то директору портфель с дорогими дипломами зелёнкой зальют. Посмолить, бухнуть – это с шестого класса. Музыка – хип-хоп и рэп. Прикид босяцкий. Приколы тоже дебильные. Вечное «дай-позвонить, дай-затянуться, дай-куснуть». Все знали, что они уже попадались на прошарках пустующих квартир и домов. Причём попадались не полиции, а серьёзным мародёрам, что вообще-то чревато. Но им как-то сошло. А уж чужие велосипеды! И крали, и отнимали. Какое-то пристрастие к технике. Один раз даже школьный трактор угнали. И ночью завалились в канал, хорошо, что не очень глубоко. Их тогда именно отец Максима отмазывал, он же в следственном отделе работает. Потому что колония тогда конкретно засветила: дебилы при задержании ещё и здорово гаишникам похамили.

Короче, почему-то Максим с ними водился.

В их девятом классе уже многие встречались. И Люська даже чувствовала лёгкую статусную ущербность от отсутствия своего бойфренда, – девчонки всегда жёстко дробились по интересам, а тут как бы и вовсе разошлись на «уже» и «недо». Вот, блин, счастье – очутиться в кругу толстушек и ботанов! Ботанок.

Поэтому когда Люська заметила-почувствовала демонстративно долгие тоскливые взгляды с параллельной парты, пришло облегчение: Макс не только внешне интересный, но и в математике и физике прёт, как танк. Папа в органах, мама в горсовете. Многие в их классе о таких взглядах только бы мечтали. И потому сразу зазавидовали.

И Люська нисколько даже не удивилась, что первой свою зависть выказала Лека! Это при том, что сама ещё недавно встречалась с парнем из пятьдесят шестой. И повыше, и поблондинистей. Прикинут топово. Если у Леки с ним что-то закосячилось, то за каким злость на подруге срывать? Да пошла бы она! Пусть поостынет.

Да, многие о таких взглядах бы мечтали. Но какой-то особой гордостью Люську не надувало. Что мешало? Да то! Типа «подвернулся случай», и ты теперь не в списке толстушек и ботанок. Но мечталось как-то по-другому, другого. Хотелось выбирать самой, и не головой, а чувством, встречным чувством. Хотелось своей любви, а не потому, что …. Да! Как в «Окэане Эльзы»:

Хочу напытысь тобою сыльно, шалэно

Ты стала для мэнэ хлибом-водою, хлибом-водою.

Хочу напытысь тобою, бачыты як

В нэби сонцэ встае над головою, над головою…

Как же быстро по школе разносится инфа: долгие взгляды с параллельной парты изменили отношение не только их класса, но и параллельного, и даже младших. Респекты ей теперь выказывали и ботаники, и отморозки. Даже учителя изменили обращение: разговаривали, ну, осторожнее, без унижающих подколов. Причём, все равно зауважали и Люську, и Макса.

Изменения окружающих требовали изменений и от неё. Каких? А всяких, в том числе и в причёске. Где Люська прочитала, что волосы хранят память? Типа, если хочешь нечто забыть – подстригись. Просмотрев все доступные сайты, она выбрала «пикси». Прикольная программа: на своё фото примеряешь разные стрижки. Точняк, «пикси»! Нужно будет ещё и покраситься в брюнетку. Кстати, и маникюрный лак тоже тогда чёрный, что весьма проблемно в школе. Там только розовый не оспаривают.

Соседка пани Касеня, бывшая тётя Ксеня, а для некоторых «уголовных элементов» просто Ксюха, назначила во вторник время в своём салоне, и вот – Люська даже сама собой залюбовалась: объёмный лифчик с толстым поролоном, лимонная майка с Че Геварой, светло-голубые стрейчевые джинсы – когда она явилась в парке потусить у сухого фонтана, не только Макс заалел, но даже его кенты Яшка, Вовка и Вовчик прижали свои матюгальники.

Вот после этого и сходила Люська на вечеринку. На свою голову.

Алексей Александрович в очередной раз, и как всегда окончательно, убедил себя в том, что всё на свете не случайно. Всё, всё промыслительно. Ну, на самом деле, чем и кому можно было уплатить за переправу Евгения через реку? Свои, счастьинские, за такое даже не заговаривали: ладно бы старика или женщину. А тут дезертир – значит, прямо попасть под интерес не погранцов или прокурора, а сразу СБУ. И вот, когда что-то очень-очень нужно, и, одновременно, когда всё совершенно тупиково-безысходно, тогда оно, как всегда – вдруг, и складывается! Правда, такое случается только когда, ну, правда, совсем безысходно, когда полный абзац. Алексея Александровича хоть и трясло, то сердце, то живот тянуло, а, всё равно, не отчаивался. Тыкался, щупал. Рисковал, конечно. А вот – пришло само, без его планов и комбинаций. Всё, всё промыслительно.

Друг, дружище Николай Матвеевич позвонил точно за минуту до выхода на работу. Алексей Александрович уже шнурки завязал и, выправляя дыхание, напоследок прохлопывал карманы синей куртки-робы: пропуск, проездной, деньги, мобильник… Зазвонил домашний, пришлось пройти в кухню. Николай Матвеевич даже не поздоровался, хрипанул сразу:

- Лександрыч, после смены зайди. Жду очень.

И отбойные гудки.

День тянулся и тянулся. Вокруг мелькали люди-тени, его пытались втянуть в какие-то разговоры, ему передавали какие-то просьбы начальства… проклятые тиски замяли корпус трансформатора… На обед Алексей Александрович не пошёл, но от этого время не ускорились. Опять люди-тени, опять просьбы и разговоры… Только пульс стучал, стучал в обильно потевших висках.

- Лександрыч? Заходи. Хорошо пришёл, вовремя. – Николай Матвеевич тщательно, на полные обороты закрыл три замка стальной двери. – Выключи там газ, вода кипячёная, только подогреть.

Алексей Александрович даже осмотрел свои пальцы – настолько на кухне Тепловых всё всегда стерильно. Полина Сергеевна замечаний не делала, но и не скрывала гримасы боли, когда, не дай Бог, на её столе появлялась капля с мокрой ложечки. Или крошечка от печенья на полу около ножки стула.

- Я Полину на рынок отослал. Поэтому давай сразу к делу.

Николай Матвеевич, в чёрном махровом халате поверх светло-серого спортивного костюма, сильно раскачиваясь на негнущихся ногах, просеменил к плите. Алексей Александрович отодвинулся к окну.

- Чай зелёный заварен. Или по капельке?

- По капельке.

Сам хромающий, Алексей Александрович с особым пониманием смотрел, как из-за травмированных коленей, Николай Матвеевич двигался забавно, как какой-нибудь пингвин. Забавно, если не знать почему. Кроме колен, ему тогда повредили позвоночник, так что он теперь почти не сидел – стоял или лежал. Алексей Александрович тоже не садился, неловко замер около окна. Вообще страшно стоять в рабочей куртке посреди тепловской кухни, своей сияющей белизной напоминавшей операционную. Но…

- Представь: вчера имел долгую и доверительную беседу аж с комбригом девяносто второй. Целых шесть минут. – Николай Матвеевич идеально ровно разлил желтоватую «перцовку» по стограммовым гранёным стаканчикам, ещё эсэсэсээровским. – Никалюк Виктор, тоже наш, афганец. Вот же волчара.

Они чокнулись и выпили.

- У него, кроме прочего, разбитый мост под охраной. Слышал же, как его наши пытались от контрабанды отжать. Отбился тогда на раз. Ну, я ему начал, было, втирать – вот, мол, надо пацана на три дня за кордон справить, а потом встретить. Мол, очень нужно хлопчику з ридной мамкою побачытыся. Так Никалюк даже дослушивать не стал. Глянул волчьи и рыкнул поперёк: «две тонны». Потом, правда, проявил уважение, объяснил – тысяча долларов туда, тысяча обратно. С гарантией, что с той стороны стрелять не будут. Обратно, вроде как, нам и не надобно, но про то лучше чужим не знать.

Николай Матвеевич приподнял открытую бутылку, подождал, пока Алексей Александрович сообразит поставить опустошённый стаканчик рядом с его.

- Хорошо, что молчишь. Молчи и дальше. Я всё сам уже решил. Сам. Машину я теперь водить не могу. Да и, если война с Москвой развернётся всерьёз, её всё равно отнимут. Мобилизуют какие-нибудь теробороновцы.

Они опять тихонько чокнулись.

- Будь здоров. Значит так: я нашенского «опелька» отдаю Никалюку. Молчи! Вернётся твой хлопец, тогда вернёт долг. Если ж вдруг не доживу – ну, Полине деньги ещё больше пригодятся. А если не вернётся … я сам всё решил.

Друг, дружище Николай Матвеевич. Если бы умел, Алексей Александрович рассказал бы, самыми громкими стихами поведал бы – какое он испытывает восхищение этим, искалеченным заново народившимися нацистами, ветераном, этим, забавно похожим на пингвина, настоящим великаном, настоящим русским человеком. Человечищем. Что в любом положении, при всех обстоятельствах, всегда побеждает зло. Если бы умел…

Люська даже на минуту не смогла впасть в атмосферу дури, которая заполняла квартиру Марийки Кывы, их одноклассницы. Не только квартиру, но и подъезд старого двухэтажного барака тёмно-красного кирпича, и длинную самодельную скамейку с нависшей над ней ивой. Соседи, похоже, отсутствовали даже в ближних домах, так как выдержать такой тяжкий рок было нереально. Но, с другой стороны, а кто бы посмел возмутиться тем, что молодёжь отмечает День захысныкив и захысныць Украйины?!

Музыкальный центр запредельными децибелами сотрясал дым, не спешно, толчками выдавливаемый танцующими под «Hell:on» и «Morphine Suffering» в распахнутые окна. Подъезд слащавил недавно выкуреной анашой, а за скамейкой под протянутыми до земли ивовыми косицами, похоже, вообще располагалась общественная уборная. Не помогло пиво, принесённое Максом – слишком всё вокруг было чужим и все были чужими. Хотя, наверное, половина из, как бы празднующих захысныков, здесь если не из их класса, то из их школы. Да и остальные не приезжие. Но как же они изменились – может, по отдельности каждый не вызывал бы у неё столько неприязненного отторжения, пусть и в таком тусячном прикиде-гриме, но собранные вместе…

«Милитари» являлось дресс-кодом вечеринки: кто пришёл полностью в натовской униформе, кто только в макияже. Смесь огородной бузины и дяди в Киеве иногда очень даже забавляла: какой-нибудь укороченный розовый топик, мини-юбочка с пайетками и старые-грубые берцы. Или хлопковый голубой пиджачок с жёлтыми грибочками и – бандана, толстенная как тюрбан. Красные леггисы, майка-тельняшка и – наверное отцовская, лётчицкая фуражка. Парни почти все в тактических перчатках без пальцев. А уж нарисованные татуировки с трезубами, рунами и свастиками! Даже Макс, в белом поло и кепочке для яхт-клуба, словно Артур Грей ищущий Ассоль, отдал дань теме армейскими брюками и высоко шнурованными чёрными кетами.

Они притулились в простенке между окнами – тут хоть как-то дышать было можно.

- Люсь, ты чего такая? – Из разноцветно мигающего дыма вынырнула Лека, вся из себя буро-зелёная, даже в волосах вплетены маскировочные ленточки. Как бы не понарошку отжав Макса, обняла, прижала губы к уху. – Расслабься, здесь классно. Я сегодня с Гансом.

- Какая я? Где классно?

- Здесь обалдеть! Европа! – Леку за руку оторвал незнакомый парень, и они исчезли в мутной толпе прыгающих и орущих под хрипящую чесотку «Hell:on»:

I’ve seen it all

For thousand times

You scream for the walls

Those your dying cries.

Макс откуда-то опять принёс баночки с пивом. Открыл, сдувая под ноги обильно полезшую пену. Люська, ответно стукнулась донышком и сделала вид, что пригубила. Ну, конечно, пиво не впервой, просто здесь всё напрягало. Макс, правда молодец, не давал повода испугаться, успевал заслонить и оттереть давящих, но … всё было слишком агрессивно.

You will not escape

Cause you are my friend

I will give you new shape

Of ashes and send.

Визки и свист по окончании трека.

- Макс, тянись сюда! Давай-давай, блин! – Конечно, Яшка, Вовка и Вовчик, куда без них.

- Я на секунду.

Люська кивнула.

- Я сейчас.

- Угу.

Вновь появилась Лека:

- Ты чего кислишь? Пивка позволь. – Глотнула так, что пена пошла носом. – Блин! Да ты пожадничала!

- Это ты пожадничала.

- Ладно. Давай я тебя чуток подкрашу. Не шевелись.

Лека выловила в сумочке грим, и пальцами нанесла на левую щёку Люськи жёлтую и синюю полоски. Отстранилась, одобрительно щурясь:

- Во, теперь местная. Хотелось бы ещё, да ладно, а то твой не узнает.

Взревели-взвыли электрогитары, и Лека опять растворилась в запрыгавшей толпе.

«Твой».

Распаренные одноклассники Чика, Тата, Ероха и Николь честно попытались утянуть Люську в общие скачки.

Твой.

Промелькнула Лека с прилипшим к спине Гансом.

Твой…

Понятно, что Максу налили. Он смущённо дышал в сторону, глаза в пол, только чего там. Люська подхватила под локоть, сильно потянула:

- Пойдём во двор.

Мой.

Скамейку под осыпающейся рыжей ивой занимали хлопци и дивчины из выпускного двенадцатого. Они, тесно склоняясь к чему-то невидимому за их спинами, хохотали как сумасшедшие, заражая недоуменно глупыми улыбками проходящих.

- Это над чем прикалываются?

- Скорее над кем.

- Да уж.

Совершенно нежданно тротуарную дорожку перекрыли Томагавк с Клином. Чёрт, блин. Их только не хватало.

- Хайль, Санса! Сто лет не виделись. – Оба в чёрных спортивных костюмах, оба со свежими оселедцами.

- Сто лет. – Люська пыталась плечом отжать Макса. Похоже, тот не совсем врубался, даже пытался подышать на вставших поперёк.

- Арья тут? Кликни, будь добра. Не охота в чужу тусню соватыся.

- Очень нужна?

- Инакшэ нэ шукалы б. На телефон не откликается.

Умная же она, Люська. Аж сама собой залюбовалась:

- Макс, плиз, вызови Леку. Скажи – Клин и Томагавк её ждут. Из клубка, она знает.

Макс не только лицом, но и фигурой изобразил недовольное недоумение, но, молодец, промолчал, и очень неспешно повиновался.

- Твой?

- Мой.

- Внук Ткаченко? Дид наш чоловик. А чого онук в клуб нэ ходыть?

- А вы всё там же?

- У нас зараз багато новых хлопцив.

Люська скорой перекидкой взгляда отбивала нагловатое рассматривание.

- А ты пидросла. Ничого соби стала. – Как бы два молодых пса сошлись над выгибающим спинку и страшно пучащим глазёнки котёнком. И пока не решили: придавить или пройти мимо?

- Будэш уси дванадцять рокив вчытыся? Або куды на профэсию?

- В медицинский колледж хочу.

- До ладу.

За спиной на скамейке продолжали истерически ржать уже до захлёбов. Отойти бы к ним.

- А вы в армию пойдёте?

- Мы вжэ в армии. У терыториальний оборони.

Что бы спросить ещё.

- А как Мыкола-Гопак? Скучаю по нему. В школе такого хора и близко нет.

Клин и Томагавк неожиданно захмурели, закосясь, переглянулись. Томагавк откинул растопыренными пальцами чуб:

- А ты нэ знаеш? Вин сыльно хворив на ковид. Ликувався в Днипри. Там и залышывся.

- Тэпэр там у филармонии хором кэруе. Шкода його. Хорошый був рэгэнт.

- Да, вспомнила! Прошлой осенью заболел. Значит, уехал. Жаль.

- Вильный козак. И хор там вэлыкый.

О чём ещё? Не о Багире же… Ну, наконец-то Макс.

- Лека сейчас подойдёт. Мы будем нужны? – Ага, включился кто передним.

- Без лишних ушей обойдутся. Пока? – Люська тянула Макса, вдавливая ногти ему в ладонь.

- Свободны. Слава Украйини!

- Героям слава.

Молча прошли минут пять.

- Друзья у тебя.

- У тебя тоже … придурки.

- Зато не нацики.

- Они такие придурки, что даже не нацики.

Низкое уже солнце мягко слепило сквозь оголяющиеся ветви. Каштановые, вперемешку с тополёвыми, листья под ногами недовольно хрустели и скрипели. А ещё верная примета осени – синички. Городок переполняла задиристо-звонкая перекличка всему любопыствующих жовто-блакитных лесных дикарей.

- Ты с дедом дружишь?

- Конечно. Дед настоящий козачина. Генерал. А ты со своим? Своими?

- А мы, как мама в Германию уехала, с ними больше не общаемся.

- Совсем?

- Совсем. Деды на отца постоянно наезжают. По любому поводу грызут.

- Странно. – Макс вне тусовочного окружения смотрелся в своём белом яхт-клубном поло и капитанской кепочке … вызывающе. Кстати, Люська тоже забыла раскраску с лица стереть. Хорошо, что улица совершенно пустая.

- Что странного? Твой отец со своим отцом дружит?

- Дружит. Дед вообще у нас авторитет. Говорю же – козак.

- А ты чего не козакуешь? У тебя шашка есть? Или нагайка?

- Всё есть. Но я о море с детства мечтаю. Поеду в Мариуполь, в академию.

- Вау. Теперь вижу.

Листья под ногами недовольно хрустели и скрипели. Пока не подошли к Люськиному дому. Ну, вот, теперь полагалось целоваться.

И после этого у Макса просто крышу снесло.

Ну, реально: он совершенно съехал – от него невозможно было отделаться. Макс караулил её возле школы, поджидал в магазине, в библиотеке. И ладно бы просто бродил вокруг дома, часами топтался под окнами, но он даже и в подъезде сидел. Теперь, чтобы проскочить к брату и вернуться в квартиру, приходилось проявлять чрезвычайную осторожность.

Отец принёс с работы наушники, и Александр пытался смотреть телевизор, с брезгливостью отжимая кнопки. По всем новостным каналам перетирались американские сообщения о «необычных перемещениях военной техники» вдоль российско-украинской границы. Интересно, а когда хохрики в октябре бахвалились «первым успешным применением» беспилотного летательного аппарата «байрактар» против гаубицы под Донецком, то на что рассчитывали? А целью следующего удара «байрактара» вообще стала нефтебаза в самом Донецке. А ещё ЗСУ заняли находившуюся в серой зоне Старомарьевку. И для чего провоцировали? «По данным наблюдателей ОБСЕ, режим прекращения огня стал нарушаться в два раза чаще». Дальше – больше: «наблюдатели Специальной мониторинговой миссии ОБСЕ в Украине сообщили о передвижении военной техники ЗСУ». Участниками политических шоу наперебой пересказывались публикации западных СМИ о том, что Россия снова стягивает дополнительные войска к украинской границе. А генсек НАТО послал России «чёткий сигнал с призывом сократить напряжение, избежать любой эскалации на Украине и около Украины». Но подталкиваемый НАТО и ЕЭС дальше ком только нарастал: «глава МИД Украины Дмитрий Кулеба призвал Париж и Берлин готовиться к возможному «военному сценарию» действий РФ на украинском направлении. В конце ноября начальник Главного управления разведки Министерства обороны Украины Кирилл Буданов заявил, что Россия сосредоточила более девяносто двух тысяч военнослужащих и системы баллистических ракет малой дальности "Искандер"».

Большая война леденяще близко дышала в лицо. Отец и сестрёнка – как и все в Счастье – спешно делали запасы соли, сахара, муки, круп, макарон, масла.

Рассечки на руке и рёбрах затянулись, стопа тоже стала подсыхать, но в бедре, похоже, остался какой-то осколок – при напряжении из дырочки начинала струиться чёрная венозная кровь. Александр старался скрывать последствия, промакивал туалетной бумагой, замывал, пряча окровавленные клочки разорванной простыни на самое дно помойного ведра…

Лобовые боли от контузии понемногу отступали, и, чтоб отвлечься от заразительной истеричности дебильно радостных, в предвкушении обильных жертв, новостей, он начал читать. Первым открыл, конечно же, «Дневник писателя» Достоевского, в котором Женька для него даже несколько закладок сделал. Но Александр решил сам пропахать дневник, о котором, честно, раньше и не подозревал, с первой страницы по последнюю:

«…вдруг почувствовал неблагодарность к отечественным установлениям, несмотря на то что меня так легко утвердили, и подумал, что нам, то есть мне и князю Мещерскому, в Китае было бы несравненно выгоднее, чем здесь, издавать "Гражданина". … Мы оба предстали бы в назначенный день в тамошнее главное управление по делам печати. Стукнувшись лбами об пол и полизав пол языком, мы бы встали и подняли наши указательные персты перед собою, почтительно склонив головы. Главноуправляющий по делам печати, конечно, сделал бы вид, что не обращает на нас ни малейшего внимания, как на влетевших мух. Но встал бы третий помощник третьего его секретаря и, держа в руках диплом о моем назначении в редакторы, произнес бы нам внушительным, но ласковым голосом определенное церемониями наставление. … Заключив прекрасными словами: "Иди, редактор, отныне ты можешь есть рис и пить чай с новым спокойствием твоей совести", третий помощник третьего секретаря вручил бы мне красивый диплом … князь Мещерский дал бы полновесную взятку». Почему Китай? Ага: «Мы тот же Китай, только без его порядка».

Забавно, как через «дневник» оживали, становились вполне людьми священные коровы истории литературы – Герцен, Белинский, Чернышевский…. И ещё открытие – об этом, об этих именах можно говорить с отцом. Который, если и помнил о таковых, то явно ещё со школы. А потом ведь и не читал ничего. Но, при этом, логику мышления и поведения Герцена или Чернышевского мог проследить и точно охарактеризовать. Почти теми же словами, что и Достоевский. Как? Интуитивно или по-бытовому опытно, по аналогии с поведением своих соседей, сотрудников? Ответ обескуражил простотой и убедительностью: люди либо добрые, либо злые. Это главное в человеке – насколько он сердечен. А уж как кто образован, умён, смел, честен или, там, наследно богат – всё вторично, третично. Не так важно. Первое же человеческое определение и его важнейшее мерило: способность любить, то есть, способность пожертвовать собой. Кстати, по отцу, животные точно так делятся на домашних и диких – по предрасположенности к бескорыстной любви.

А что отец думает о матери? Его, Сашиной, матери…. Она могла, умела любить? Ведь доброта её даже к сыну была какая-то … по временам.

Конечно, вопросы в отсутствии Люськи. И как же Алексей Александрович ждал, как давно ждал этого разговора! Ждал задолго до встречи с сыном – да, пожалуй, все эти двадцать лет. Конечно, за это время довод менялся, но не принципиально. Скорее, укреплялся от сомнений к убеждённости. Убеждённости, особенно теперь, когда его оставила и вторая жена. Нет! Не его – Юлия оставила дочь.

- Меня любить невозможно. Сам видишь – инвалид. А ещё и без каких-либо дарований. Это, говорят, со временем уважение приходит, если приходит. А в начале влюблённость нужна. Как керосин для розжига. А как в меня влюбиться?

Александр молча смотрел на отца – вот, опять удивил. Ладно бы какой верующий, которому предписано другую щёку подставлять.

- Инвалидность, она не просто увечье, она – способ жить. Понимаешь: жить без приключений, без риска. Без героики. – Алексей Александрович растирал ладони, его даже чуток потряхивало от озноба. – Какая женщина может влюбиться в такого? В серого. Я сейчас чётко вижу: ко мне прислонялись, за меня прятались от проблем. В трудную минуту. Но эти минуты проходят. Они рано или поздно проходят. И тогда женщина клянёт себя за слабость. За испуг. Клянёт и наказывает.

- А ты что?

- А я должен оставаться тем, кем был. За кого прятались.

- Ты согласен прожить вот так – нелюбимым?

Алексей Александрович, откинул голову, щурясь, прислушался к звукам из подъезда. Александр ждал. Ждал.

- Почему «нелюбимым»? Так никто не может. И я любим. Дочкой. Соседями. Товарищами. Может, и ты меня полюбишь. А женщины… сейчас, в моём возрасте, всё не так больно. Для счастья достаточно вас – тебя и Люси. Я счастлив – люблю вас, и очень даже надеюсь на взаимность.

Отец вышел, посмотреть – не пришла ли Люська? Ещё и этот её кавалер чудит.

«Дневник» раскрылся на: «…Россия окажется сильнее всех в Европе. Произойдёт это от того, что в Европе уничтожатся все великие державы по весьма простой причине: они все будут обессилены и подточены неудовлетворенными демократическими стремлениями огромной части своих низших подданных, своих пролетариев и нищих. … А в заключение мне хочется добавить ещё одно слово о русской женщине. … Русский человек, в эти последние десятилетия, страшно поддался разврату стяжания, цинизма, материализма; женщина же осталась гораздо более его верна чистому поклонению идее, служению идее. В жажде высшего образования она проявила серьёзность, терпение и представила пример величайшего мужества».

Гм, Фёдор Михайлович, всякий раз удивляет эта непереводимо странная русская похвала: мужчине – за то, что он заматерел, а женщине – за её мужественность.

* * *

Чтобы как-то осадить Макса, Люська вступила с ним в торг. Хорошо, они вместе встретят Новый год, но за это Макс расскажет всё, что узнает у отца про «дело» её соседей Платона и Галины Купченко. Да, Макс помнил, как отец, тогда только-только перешедший в следственный отдел, рассказывал матери на кухне, думая, что Максик уже спит. Отец рассказывал про то, что Платон и Галина даже ночевали на скамье у их офиса. Жалко их было до невозможности, но Купченки обвиняли тех, кого обвинять никак нельзя. Невозможно.

Через два дня Макс пришёл в школу с ссадиной во всю левую щёку. Отец?.. Люська сама едва дотерпела до окончания уроков. Шли некоторое время молча – пока растворились во дворах и проулках все одноклассники. На пустой детской площадке они, не договариваясь, сели на низенькие качели. Макс никак не мог оторвать взгляда от забора.

- Это тебя отец? – Люська жалела совершенно искренне.

- Нет. Мама.

Вообще вулкан! Да рассказывай же!

- Я на папу наорал, мы… а она … сеткой.

Разговор сразу пошёл не по максову плану. Отец сначала изворачивался, мол, давно было, всё забыл. Потом заподозрил – это для Латниковых? Они же соседи. «Да, соседи. Имеют право знать, что случилось». Право, конечно, имеют. Но зачем сейчас, когда всё уже в далёком прошлом. «Что ты прячешь? Может, именно теперь знать надо. Мне тоже». А ты вообще перебьёшься. «Тогда у деда всё узнаю». У деда?! Да это он, как раз, всё и прокрутил.

Пятница, полшестого. В тихом административном здании автомобильного колледжа Макс подёргал бронзовую ручку двери с табличкой «Дырэктор». Ещё раз кивнув в сторону что-то равнодушно жующей старушки-секретарши Виры Мыколайивны, вышел на крыльцо. Дождь прекратился, но ветер холодил уши, забираясь за ворот и в рукава. Во дворе пусто, даже не помнится, когда такое было. Только казённый директорский «японец» у гаражных ворот.

- Денисыча ищешь?

Из-за приспущенного стекла старенького «паджерика» выстрельнул окурком дедовский водитель Богданчик.

- Ага.

- Он с главой на хутор поехал. Банька-рыбалка. Сегодня вряд ли найдёшь.

Тридцатилетний Богданчик – людына красыва тэатрально: под флисовой камуфляжной курткой-карго тёмно-красная вышиванка, опоясанная широченным кожаным поясом, смоляной оселедец до плеча, усы тоже знатные. Козак. Вот только мовой не владел.

- Может, ты мне подскажешь? – Макс пожал руку выпрыгнувшему на асфальт Богданчику, в восхищении даже потрогал мельхиоровую пряжку пояса. – Ох, ты! Старинный?

- Не, новодел. Но качественный, варёная кожа. А что ты хотел узнать?

- Понимаешь. Квартира пустует, сдать бы. А что приключилось с хозяевами, не понятно. Может у них родственники есть.

- Про кого ты?

- Да, помнишь, отравились газом. Платон и Галина Купченки.

- А, эти. В прошлом году. Не знаю точно, но вроде их никто не хоронил. Так что, родственников не должно быть.

Что бы ещё похвалить? Макс, ступив на порожек, заглянул внутрь:

- Классный у тебя музон. «Панасоник»?

- Он самый. Шесть колонок и в багажнике низкочастотник.

- А чего Купченки траванулись? Мутная какая-то история.

Богданчик многозначительно откинул пятернёй оселедец.

- Ещё какая мутная. У них же перед тем сына украли. Через три дня нашли изнасилованного. Твой батько только-только следаком пришёл служить, ну, и проявил рвение. Нарыл даже свидетелей – дед и бабка Сыроватых. Они видели, как суки мальчишку в машину закинули. Да только та машина «айдаровская» была. Неприкасаемая. Твой дед тогда твоему отцу приказал дело замять. Мол, мы, козакы, с тероборонщиками сами разберёмся. По нашим понятиям. А иначе бате твоему могли не только карьеру сломать, но и вообще. Фугасы на дорогах повсюду лежали.

- Разобрались?

- Не успели, айдаровцев за Луганск бросили. Мы бы их повесили. Зато эти, Купченки, не угомонились, аж до Киева добрались. До генпрокурора. Ну, их тогда в психушку и спровадили.

- А что свидетели?

- Это ты у бати спроси. – Богданчик понял, что болтнул лишнее, но долго молчать не получалось. – Мы бы точно повесили. Денисыч до последнего этих пидонов в зоне видимости держал. У него, сам знаешь, агентура и на том берегу. Даже в России.

- А чего ж не повесили?

- Говорю: они под луганским аэропортом сгинули. Зато пришлось Купченок усмирять. Пришлось припугнуть. Хотя им надолго не хватило.

- Как припугнуть?

- Ну, в лес отвезти. С мешками на головах.

Слово не воробей. Богданчик, злясь на себя, заскочил в машину, излишне сильно хлопнув дверцей:

- Всё, бывай. Мне на заправку надо.

Макс застал отца в его домашнем кабинете-библиотеке за чисткой пистолета. Семнадцатый «Glock» составлял мечту всех его знакомых – мощный и лёгкий, с чуть укороченным стволом в сравнении с девятнадцатым, и магазином на пятнадцать патронов. Пистолет в Украине официально распределялся только по спецподразделениям.

- Папа.

- Да?

- Давай закончим разговор.

Отец молча закончил протирку и начал сборку.

- Папа. Я ведь не отстану.

- А чего ты хочешь? Зачем тебе этот … разговор.

- Я тебя хочу уважать.

- Даже так? – Пистолет лёг в кобуру. – А до этого … ты меня не уважаешь?

Макс прижался затылком к двери: мамы, вроде, поблизости не было.

- Пап, ты не заступился за людей. У них ребёнка изнасиловали. Они к тебе пришли, а ты не заступился.

Отец сложил в чехол-коробку маслёнку, ветошь, развинченный шомпол. Задвинул ящик стола.

- Про тебя говорят, что ты замял «дело», выключил свидетелей. При твоём попустительстве заявителей запугивали – в лес с мешками на головах возили. Довели до сумасшествия. Детей отняли и тем толкнули к самоубийству. Как мне с этим жить? Папа, как с этим жить?!

Отец медленно встал, глаза в пол, желваки вздулись. Шагнул к двери, но Макс заступил ему дорогу.

- Папа…

Отец поднял лицо, теперь он смотрел поверх головы сына:

- Это тебя твоя сучка на меня натравила?

Макс вскользь ткнул кулаком отцу в лицо. Тот схватил сына за горло, скруткой завалил на диван, придавил до хрипа.

- Сучка! Сучка! Натравила…

Ногами они сбили стул, подставку с цикламеном. На мебельный грохот в комнату влетела мама и стала хлестать борющихся мокрой сеткой.

- Ты только правильно пойми: я не боюсь отца, он мне вообще теперь никто. И плевал я. Но мама. У неё нервы. И, правда, она руки на себя наложит. Из-за нашей этой…. Люсь, короче, давай будем пока пореже видеться. Пока она не успокоится. Только честно: ты не обижаешься?

Кто обижается? Вот смешной. Главное – пусть мама успокоится.

* * *

Двадцать второй год Алексей Александрович встречал с сыном. Дочь впервые пошла на вечеринку к одноклассникам. Предварительно была проведена дерзкая операция по Сашиному перемещению с четвёртого этажа на третий. Шампанского в мужской компании не предполагалось, торта тоже. Зато Люська перед уходом сотворила аж четыре «отступных» салата – оливье, селёдку под шубой, капустный – с черносливом и мочёными яблоками и чесночно-бобово-майонезный. Договорились о контрольных звонках в одиннадцать, полпервого и в три.

Разговоры за столом только о войне. То, что она поспела, ни малейших сомнений не оставалось. В конце декабря в Счастье зашла и разместилась семьдесят девятая отдельная десантно-штурмовая бригада, поддерживаемая тяжёлым вооружением – машинами радионаблюдения, РЗУ, танками и «градами». Из территории ТЭЦ получился военный городок с целым парком колёсных и гусеничных броневиков. Несколько ракетных расчётов поставили около вокзала. На въезде-выезде блокпосты усилили постоянно дежурящими бэтээрами и возвели дополнительные окопы с ДЗОТами.

Телевизор захлёбывался угрозами в адрес России. Пугали её все – от США и Великобритании до Румынии и Эстонии. В Раде прозвучало заявление министра обороны Украины Резника о стопроцентной «вероятности масштабной эскалации со стороны России» на Донбассе в конце января. Эксперты подсчитывали – на сколько недель у москалей хватит советских запасов ракет и снарядов, вспоминая русский позор в крохотной Чечне.

Смелость депутатов никак не складывалась со скользкостью США и НАТО – признавая ситуацию вокруг Украины главной угрозой безопасности Европе и продолжая заявлять об «ужасных последствиях» для России в случае её агрессии, Запад давал понять, что вооружённым путём защищать Киев не станет. Более того, агентство Associated Press, со ссылкой на информированный источник, сообщало, что высокопоставленные чиновники в Госдепартаменте США довели до Зеленского, что «Украина не может рассчитывать на членство в НАТО в ближайшее десятилетие». Это точно был блеф для Путина? Иначе ведь разгром украинской армии дело двух-трёх месяцев. Инструкторы и «джавелины» принципиальной роли в серьёзных полномасштабных боях не играли.

«Резать русню» спрытно выходыло в вышиванках перед видеокамерой, а вот под авиаударами… Одно понятно, что Бисмарк писал не для Парубиев, Юрашей и Ляшко: «Я знаю сотни способов вытащить медведя из берлоги, но ни одного, чтобы загнать его туда обратно. Не дразните русского медведя».

- Сынок, как бы оно не повернулось, я очень хочу, чтобы вы с Люсей не расставались. Сам видишь: мне с ней сейчас трудно, возраст у неё такой. А вы сможете понимать друг дружку. Так что, за вас.

- За всех нас, папа. За нашу семью.

- За наше счастье.

* * *

Первого февраля две тысячи двадцать второго года, в ходе визитов на Украину премьер-министров Великобритании Джонсона и Польши Моравецкого, стало известно о том, что Лондон, Варшава и Киев намерены объявить о создании политического союза, цель которого – «усиление региональной безопасности». Шестого февраля газета «The Mirror» сообщила об отправке на Украину более сотни британских спецназовцев для передачи опыта украинским военным. Восьмого февраля премьер Борис Джонсон сообщил, что изучает возможность отправки истребителей «Typhoon» и кораблей для «защиты Юго-Восточной Европы». О поставках Украине вооружений также объявили другие страны НАТО. Эстония сообщила о намерении передать Киеву ранее полученные от США комплексы «Javelin», а Латвия и Литва, с согласия Госдепартамента США, переносные ЗРК «Stinger». Чехия направила на Украину более четырёх тысяч артиллерийских снарядов калибра сто пятьдесят пять миллиметров. На общем фоне выбивалась Германия, где глава МИД ФРГ Бербок заявляла: «Германия традиционно занимает сдержанную позицию по вопросу продажи оружия в конфликтные регионы». Одиннадцатого февраля в НАТО приняли решение расширить число многонациональных воинских контингентов в тридцати странах Европы, прежде всего – в Болгарии, Словакии и Румынии, в дополнение к боевым группам, базирующимся в Польше, Эстонии, Латвии и Литве.

В конце концов, президент США Джо Байден, в ходе видеоконференции, предупредил союзников из Евросоюза и НАТО о том, что согласно его данным «Россия готова вторгнуться на Украину шестнадцатого февраля». И тут же госсекретарь Энтони Блинкен объявил о временном переводе посольства США из Киева во Львов. За американцами и англичанами своих граждан покинуть Украину призвали власти Австралии, Бельгии, Германии, Греции, Израиля, Иордании, Ирака, Канады, Кувейта, Латвии, Литвы, Нидерландов, Новой Зеландии, Норвегии, Северной Македонии, Финляндии, Черногории, Эстонии, Японии и Южной Кореи – всего почти сорок европейских, ближневосточных и азиатских государств.

Когда от твоего городка с оставшиемися семью-восьмью тысячами жителей до линии завтрашнего фронта восемьсот метров, новости из телевизора звучат совсем по-иному, если бы до моста с блокпостами было б километров пятьсот или тысяча. Люська после новогодних каникул на учёбу выходила раз через раз. Зато они с отцом, Татьяной Марковной, братьями Цвяхами и даже при участии пани Касени начали готовить подвал под возможное убежище. Алексей Александрович по частям принёс с работы и свинтил чудесную разборную печку-буржуйку. Вывели в окошко трубу из оборванного водостока, натаскали-напилили дров, спустили пару столов, пяток стульев. Цвяхи добыли где-то огромный, толстого пластика «еврокуб» под воду. Керосин, свечи. Чтобы не разорять квартиры – вдруг опасения излишни? – диваны и кровати оставили до поры на местах. Мужики сколотили вдоль проходной стены нары. Лагерный опыт подсказал необходимость оборудования туалета поближе к выходу. Почему не в конце подвала? Проветривается лучше, выносить ближе, и чужим входить неповадно.

А вот в соседних подъездах и дворах с убежищами не спешили. Может, от того, что там народу жило побольше – труднее было сговариваться. Хотя энтузиасты-то есть всегда и везде.

Кстати, энтузиазм лучше бы не выказывать. «Москальских ждунов» рыли и местная полиция, и опять прибывшие в Счастье СБУшники. Ну и тероборонщики с козаками. При том, что в школах, банках и в аптеках постоянно муссировали тему эвакуации, никто никуда вроде как не спешил. Просто подчистую разбирали продукты, памперсы и свечи. Более того, в заявленное Байденом военное шестнадцатое февраля с ранья по всему городку, согласно президентскому указу «О неотложных мерах по консолидации украинского общества», развесили жовто-блакытни прапоры и в девять часов по всем учреждениям, воинским частям, больницам и учебным заведениям прозвучало:

Щэ нэ вмэрла Украйины и слава, и воля,

Щэ нам, браття молодии, усмихнэться доля.

Згынуть наши ворожэнькы, як роса на сонци.

Запануэм и мы, браття, у своий сторонци.

Москали опять не напали.

Однако ровно через неделю, двадцать третьего, на выездном блокпосту задолго до рассвета уже сбилась разномастная очередина из легковушек, внедорожников, микроавтобусов, грузовичков – с военными номерами пропускали первыми. За семьями офицеров ЗСВУ, полиции и пограничников, из Счастья вывозили своих жён и детей чиновники. Замыкали колонну политические активисты.

А перед этим, вечером двадцать второго, в дверь Латниковых поскребли-постучали. Макс! Весь облеплен снегом – неужели через всё Счастье пешохал?

- Люсь. Э… здравствуйте. – Мелко кивнул застывшему в тёмном проёме кухонной двери Алексея Александровича.

- Здравствуй.

- Я… можно? Люсь, выйди на минутку.

- Зачем? Сам раздевайся. – Алексей Александрович не уходил, но и оставлять дочь демонстративно не собирался.

- Да, проходи. – Люська непонимающе жалобно взглянула на отца.

- Да, ладно. Я только сказать. Предупредить: завтра эвакуация.

- И что нам с того? Мы никуда не бежим.

Макс сморщился, но вдруг заговорил в полный голос, почти закричал:

- Завтра эвакуация. Русские войска уже в Луганске. Сюда идут агрессоры. С танками, с ракетами. Надо уезжать! Нельзя оставаться. Нельзя! Что ли вы не понимаете?

Алексей Александрович осторожно вздохнул и посмотрел на дочь. Люська ответно тоже вздохнула.

- Вы, на самом деле, тупите? На самом деле? – Макс вернулся на сипящий полушёпот. – Вчера меж Москвой, Донецком и Луганском установлены дип отношения. Путин от сенаторов официально получил право на использование войск за границей. Если завтра не эвакуироваться … Всё.

Не дождавшись ответа – нужного ему – ожидаемого им! – ответа, съёжился, скривился и длинно отмахнул рукой:

- Я предупредил. Сами решайте. Предупредил.

* * *

Двадцать четвёртое февраля. Сиренный вой с ТЭЦ перекинулся на вокзал и администрацию, откликнулся на пожарных гаражах. А канонада уже накрывала Счастье всё учащающимся грохотом. Мягкие хлопки прилётов и жёсткие ответки вскидывали стаи низко мечущихся голубей. Плоскую серость неба подпёрло несколько столбов чёрного дыма. По их Республиканской туда-сюда промчалась колонна из четырёх бронемашин с трепещущим прапором на последней. Видимо, какой-то начальник отдавал последние приказы.

Заговорщицки, как-то даже сердечно переглядываясь, соседи стаскивали в подвал коробки и сумки с продуктами, тюки с постельным и тёплой одежды, стаскивали дружно, с каким-то почти восторгом. Выброс знобящего адреналина, накопленного в последние дни ожидания что «вот-вот», перебивал страх «вот и на» едва ли не до улыбок.

Через час протянутая сверху времянка пару раз мигнула и погасла. Немного посидели в темноте, прислушиваясь к происходящему снаружи. Кроме своих – Татьяны Марковны, Цвяхов, Ксении, Люськи и Алексея Александровича в убежище собрались соседи из второго подъезда: Анна Петровна с тремя детьми – двумя дочками-школьницами первого и второго классов и совсем мелким, лет четырёх Стёпочкой, пара пенсионеров Петриченко, безсемейный слегка дураковатый Грицко, одинокая же учительница биологии из колледжа Римма Витольдовна с какой-то суперэлитной кошкой и, хоть и заселившиеся уже больше года, но до сих пор ни с кем не здоровавшиеся молодые Сергей и Ольга. Они, кстати, притащили и кровать с негнущимся новым матрасом, и самые большие чемоданы. Даже у многодетной Анны Петровны вещей было поменьше.

Первый близкий взрыв оборвал все отвлекающие разговоры серьёзностью происходящего. Звук получился как от ударившей рядом молнии – не бахнуло, а страшно треснуло, словно небо разорвало. Стены содрогнулись, меж потолочных бетонных плит посыпался мусор. В сразу наступившем молчании тихонько заплакал Стёпочка. Мать не утихомиривала малыша, она как-то перетрагивала, по очереди перещупывала всех троих детей, и на плачь мелкого специально не реагировала. Люська подметнулась к Стёпочке, подхватила невесомое тельце, прижала к груди.

Ещё раз прилетело где-то рядом, ещё раз тряхнуло с осыпями пыли…

Часа через два немного поутихло. Разрывы сместились куда-то к берегу.

Зажгли свечи. Мужики были отправлены к выходу, а, оставшиеся без, тоже курящих, Ксении и Ольги, женщины естественным образом разделились по направлениям обустройства быта: Люська, Татьяна Марковна и Петриченко взялись за готовку, Римма Витольдовна, Анна Петровна с дочками и примкнувший к ним Грицко принялись раскладывать по нарам пледы, одеяла и подушки, распределяя спальные места.

Отцова печка разгорелась удивительно быстро и почти не дымила. Люська, которую посадили на чистку картофеля, моркови и лука, залюбовалась огненными бликами, игриво разбегавшимися по стене и потолку – живой огонь для жителей многоквартирника всегда экзотика. Самая большая десятилитровая жёлто-эмалированная кастрюля пошла под щи со свежей капустой и консервами. На второе разопрелая греча с луково-чесночной подливой, ну, и чёрный компот из сухофруктов – классика общепита. В подвале теперь пахло жильём.

Обедали, из-за дефицита посадочных мест, в три смены, и с ежеминутными похвалами поварам. Очень даже искренними. Хотя канонада продолжалась, дети и Люська никак не могли настроиться на серьёзность, всё время переглядывались и перехихивались. Вообще строгими, даже хмурыми сидели только Ксения и Римма Витольдовна. Остальные переживали приключение вполне оптимистично.

Захваленные поварихи принялись планировать меню на следующие два-три дня. А, на самом, деле, сколько дней и ночей придётся провести в подвале? Кто бы знал. Вокруг аэропорта воевали четыре месяца. Провели перепись продуктов – на неделю хватит точно. Сложнее получалось с мытьём посуды – никто не захватил средства. А ещё выяснилась нехватка ложек и кружек. Нужно было вернуться в квартиры, добрать. И, необходимо спустить ещё матрасы, да и всю тёплую одежду – если отключился свет, значит, по всей улице не будет воды и отопления. Тогда дом к утру начнёт выстужаться. И начнёт с подвала – окошки можно, конечно, ещё чем заткнуть-занавесить, но никакой буржуйкой такой объём не протопишь. Даже если топить круглосуточно.

- И тазик! И ведро прихвати! И соду. – Петриченко провожала мужа, отправляемого с другими мужчинами за восполнения выясненных недостатков, до самых ступеней. Ей и самой очень хотелось взглянуть на оставленное жильё, но тогда начался бы хаос неуправляемости. Раз решили, что пойдут одни мужчины, значит решили….

Алексей Александрович сразу же прохромал-пропрыгал на четвёртый этаж. За пазухой тяжелел целлофановый пакет с ещё тёплой кашей.

- Саша, как ты тут?

- Нормально. Взгляни, – сын поманил его к окну. – Снаряд попал точно в магазинчик. В щепки разнёс.

- Это аптека.

Алексей Александрович старался не смотреть, как сын неловко ел кашу прямо из целлофана. Воды в кранах не было, батареи отдавали последнее тепло.

- Ты не переживай. Я переночую. Побольше навалю. Пальто надену. Хуже бывало. Переночую. Люся не сильно испугалась?

- Даже удивительно нет. Я оставлю ключи от квартиры.

- Зачем? Если подожмёт, приду в подвал. Как будто с улицы. Как бы чужой. Предупреди Люсю, чтобы не проболталась.

К вечеру на три часа дали свет.

В ночь ракетные и артиллерийские взаимообмены стихли, зато стала слышна недалёкая автоматно-пулемётная перестрелка. Чтобы экономить свечи и дрова, которых безопытно сожгли за день почти половину, легли пораньше. Но заснуть, понятно, никто долго не мог. Закутавшись с головами, лежали молча, только девчонки-школьницы, не реагируя на замечания матери, перешёптывались и перешёптывались, то и дело поочерёдно выбегая с ярким фонариком под лестницу «до ветру». От стен несло сыростью, усиливая, почти выдавленный днём, запах подвальной гнили.

За полночь, когда сон понемногу всё-таки стал размягчать, отключать сознание перенервничавших за первый день войны людей, братья Цвяхи молча ушли. Кто не заснул, слышал как недовольно скрипнула пружиной подъездная дверь. Дело воровское. Натура волчья.

Пугающе близкие разрывы разбудили задолго до рассвета. Хлопок! Второй! Третий! Четвёртый! – совсем-совсем рядом. ТЭЦовская сирена взвыла и тут же затихла. Ответно по луганцам полным зарядным пакетом проревела ЗСУушная ракетная установка. Тоже откуда-то по соседству.

- Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы православным христианам над сопротивная даруя, и Твое сохраняя Крестом Твое жительство. – Негромкий голосок Татьяны Марковны своей убеждённостью и такой вот в этот момент нужностью перекрывал нервные женские вскрики и детские всхлипы. Вроде и договаривались об экономии, но зажгли сразу пяток свечей. И, блестя белками глаз, все одномоментно оглядывались на то, как от воздушных ударов разом подпрыгивают одеяльные нарезки, закрывавшие поперечные подвальные оконца.

Алексей Александрович и Сергей из второго подъезда рванулись к выходу словно сговорясь. Сергей толкнул металлическую дверь, набрав полную грудь воздуха, шагнул на улицу.

- Ты куда?!

- Машина! Посмотрю что с ней.

Алексей Александрович запрыгал наверх, перебрасывая негнущуюся ногу через ступеньки – «саша-саша-саша-саша»… Второй этаж, третий… «саша-саша-саша»…

Этот разрыв Алексей Александрович не услышал, а увидел: как в каком-то замедленном видео оконная рама влетала в лестничную площадку, одновременно распахивая створки и просекая всё пространство сотнями лопающихся и тысячами дробящихся стеклянных осколков. Убыстряясь, обломки рамы и осколки стёкол опадали, бились о стены и пол, ответно подскакивали, искристо рассыпаясь по ступеням и улетая в лестничный проём. И наступила слепая тишина – внешняя тишина, такая маслянисто чёрная, от которой красный пульс становился внутренне слышимым не только в висках, но и в горле, в груди, в руках – «саша-саша-саша»…

- Папа… Папа!

Алексей Александрович с трудом осознал, что это его несут, его тащат по ступеням вниз. Сознание вспышками прояснялось, но физических сил, чтобы как-то отреагировать – запротестовать или помочь – не находилось. Только слабое осознание – его несёт сын.

А в подвале стоял вой. Жуткий, женский и детский, переходящий в визг, вой: после разрыва перед самым домом, Ольга выбежала вслед за мужем и принесла его ногу. Петриченки и Римма Витольдовна с трудом отняли, завернули в покрывало. Но дети видели. И теперь на каждый уличный хлопок в подвале отвечали вспышками крика.

На появление Саши с Алексеем Александровичем на спине среагировали только Люська и Татьяна Марковна. Завалили на крайний лежак, пересиливая вой и рыдания понимали более по губам: Что с ним? – Оглушило. – Ранен? – Просто контузия. – А кровь? – Так, царапины.

- …радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшаго силу диаволю, и даровавшаго нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата.

Люське даже показалось, что Татьяна Марковна опять улыбается. Наверно, так падал мятущийся свечной свет.

- Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою, Благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших.

Канонада не редела, только приближалась или удалялась. Через час, после трёх таблеток люминала Ольга позволила положить себя. Кружком возле засыпающей собрались, тихонечко перешёптываясь, Ксения, Римма и Татьяна Марковна. Анну Петровну, попискивающе претягивая одеяло, облепляли дети, а к ногам жался трясущийся под слишком великим для него негнущимся пуховике и натянутой до носа вязаной женской шапкой Грицко. Чета Петриченок отстранённо перебирали вещи, переставляя громко шуршащие пакеты.

Алексей Александрович тоже уже сидел, сидел меж сыном и дочерью. Господи, вот оно, его счастье. Вот оно.

Появились Цвяхи.

Им бросились наперебой рассказывать о происшедшем. Посмурнев, братья вынесли страшный свёрток на двор: «После похороним». Разожгли печку – надо бы хоть какой-нибудь кашицы сварить. Римма звонкой струйкой нацедила из бака воды. Только когда затрещали щепки, так же, как и вчера, разбрасывая по стене и потолку свои быстрые рыже-огненные блики, все почувствовали – насколько же в подвале холодно. А до этого как-то даже пар изо рта не замечали.

- Так, Саныч, то и есть твой сын? – Курили поднявшись в тамбур подъезда. Алексей Александрович, братья Цвяхи и Ксения, у которой так тряслись руки, что ей вставили в губы уже зажжённую сигарету.

- Он.

- Я, в натуре, сразу догнал. – Старший Цвях ухмыльнулся. – Вижу: пацан колченогий, ну, весь в отца. Левая хромота у вас наследная?

- Генетика у их! – Подхватил младший.

Алексей Александрович даже голову вжал от неожиданно прыснувшей за спиной, а потом задохнувшейся кашлем-хохотом Ксюхи.

- Ну очень приметно.

- Тож не родинка на заднице.

- Хорошо, Саныч, только по мужской линии передаётся.

Алексей Александрович развёл руками и сам хихикнул:

- Хоть что-то общее. Не уши, не нос – хоть так.

В подъезд через вынесенные ударной волной окна заносило вонь жжёной резины. Ветер на разные лады посвистывал, скрипел сорванными отливами, катал по лестничной площадке опустошённый цветочный горшок, даже дёргал дверь на чердак. Вниз к людям слетел очумелый взъерошенный воробей. Доверчиво запрыгал под ногами, жалобно заглядывая карей бусинкой глаза.

- Бедняжечка есть просит. Сейчас я тебе принесу. Сиди, пока кошка не видела. – Ксения аккуратно пригасила половинку сигареты о стену и спустилась в подвал.

- На перекрёстке КАМАЗ армейский горит. Но, мы прошарили, жмуров нет. – Старший Цвях прижался лицом к дверной щели. – Ого, кто-то прёт. Контуженный, чо ли.

- Где? – Пристроился и младший. – Точняк дурка. Прямо посерёдке канает.

- Сюда?

- Не. Мимо.

- Я один заметил? – Алексей Александрович поискал куда бросить окурок. – Ксения-то опять на русский вернулась?

- Адекватно реагирует на трансформации среды.

Надо же, какие у них словечки!

Судя по ослаблению интенсивности артиллерийской перестрелки, на улице уже смеркалось. Проснувшуюся Ольгу женщины поддерживали в продолжении плача. Они в очередь рассказывали друг дружке свои трагические истории, а её хором просили не сдерживаться. Мужчины, кто не хромал, совершили быструю вылазку за пополнением запаса дров и теперь сосредоточенно пилили и кололи заборные доски и бруски. Девочки на нарах играли с римминой кошкой, рядом Стёпочка катал машинку. Три широко расставленные свечки света давали достаточно. Да и попривыкли, так что перемещались, ни на что, в общем-то, не натыкаясь. Единственно, что тревожило – резкое, после выбитых в доме взрывом окон, похолодание. В углах под потолком заискрился иней. Если стоять, бетон леденил свозь подошвы. Пришлось отставить тапочки и переобуться в зимнюю обувь. Хорошо, что все принесли свои термоса.

Не участвовавшие в экспедиции к разбору деревянных сарайчиков, Алексей Александрович с Сашей сходили наверх за кроватью и матрасом. Смешно увидеть себя как бы со стороны: отец и сын одинаково хромают на левые ноги. Действительно, смешно. Только Люська не оценила. А, может, позавидовала их столь близкой родственной схожести? Тоже смешно.

Как же на появление сына Алексей Александрович боялся реакции своих соседей, от которых скрывал его уже четыре месяца! Но выяснилось, что не только Татьяна Марковна всё знала с первых дней, но и братья тоже с глазами. Только приучены лагерным опытом не вмешиваться, если не просят. Так что Ксения единственная в их подъезде даже не догадывалась о занимавших пустующую на четвёртом этаже квартиру дезертирах. Но теперь ей это оказалось пофиг. Более того, ныне она переживала открывшееся как месть судьбы главному мастер-сержанту Петрыку, с которым они так красиво планировали общее будущее. И, после того, как эта сволота даже не стал отвечать на звонки, а не то, что не позвал эвакуироваться в Кременчуг к своим родителям, теперь она злорадно чувствовала себя не дурой-жертвой, а даже в какой-то степени мстительницей-партизанкой, соучастницей сепаратистов.

Ложились опять пораньше. Петриченки, соседствовавшие с Латниковыми, засопели первыми. Наверное, за сорок пять прожитых вместе лет, они внутренне совершенно срослись и теперь всё время молчали, общаясь лишь взглядами.

Повозились и затихли дети, пригретые Анной Петровной. Ольга и Ксения перешли на такое тихое шептание, что, в сравнении с похрапыванием Грицка, оно казалось бумажным шорохом. Цвяхи, вроде и спали, но не факт, что просто не поджидали своего волчьего времени.

На лёгкий стук во входную подъездную дверь бесшумно поднялись Цвяхи, встал и Сашка, но всё же первой к входу в подвал пошла укутанная в одеяло Люська. А кто ещё? Конечно, могла бы и Римма…. Алексей Александрович зажёг спичку и с ужасом увидел прижимаемый к бедру старшего брата короткий АКМС.

Отсветы дико мечущегося за поворотом со сбитой Люськой завесью лучика светодиодного фонарика рассказывали о её борьбе с задвижкой.

Цвяхи застыли по обе стороны входа. Сашка тоже заступил прохождение к жилому блоку стопором за спиной. Лучик полоснул по полу, поднялся и упёрся в подошедшего и Алексея Александровича:

- Папа, это Макс. Макс пришёл. Я как знала. – Люська держала за руку совершенно оледеневшего, недвижно замотанного поверх пуховика в огромный белый шарф, одноклассника. – Он с нами.

* * *

Утро опять началось с плотной канонады. Уже в сложившемся режиме по очереди умывались, ходили в туалет. Цвяхов не было. Затопили печку, уместив на ней две кастрюльки с пшёнкой и под чай. Кто-то одевался-обувался, кому-то заплетали косички. Кошка подальше от надоевших детей забралась на проходящие под потолком трубы, внимательно наблюдала за копошащимися внизу людьми.

Макс растеряно перетрясал постель – его разместили на месте Ксении, которая перелегла к Ольге. Что-то искал, искал.

- Как ты? – Люська носком ноги подтолкнула тяжеленые кроссовки. – Не стой босиком, пол ледяной.

- Нормально. Даже тепло. После леса. – Макс растерянно взял протянутое полотенце.

- Умывайся. Скоро завтрак.

Как в подвале появились раздутые бронежилетами, обвешанные оружием, разгрузками с запасными магазинами и гранатами, в непривычных НАТОвских рифлёных шлёмах с налобными, как у шахтёров, фонариками, с замотанными жёлтой изолентой рукавами, сизо-камуфлированные солдаты, первой заметила кошка. Демонстрируя клычки, она предупреждающе зашипела и спрыгнула на плечо хозяйки.

- Всим стояты! Ничого не чипаты!

Первые двое зэсэушников, наставив стволы автоматов в разные стороны, полубегом проскочили в конец подвала. Двое других держали под прицелом замерших в ужасе счастьинцев.

- Дистаты докумэнты. Прэдъявыты паспорты.

Оказалось, что у всех документы при себе, в карманах.

Когда первая пара солдат вернулась, гражданским жестами приказали выстроиться вдоль стены:

- Выйшлы сюды. Сюды. Вышыкувалыся в ряд.

Молчали даже дети. Самый плотный из вэсэушников, почти кубический штаб-сержант прошёлся вдоль жавшихся друг к другу. Слепя лобным фонарём, вплотную вглядывался в гримасно щурящиеся лица.

- Вси тут? Або хто щэ э?

- Все. – Алексей Александрович крякнул, прежде чем выдавить хоть какой-то звук, так стянуло горло.

- Вси з цього будынку? Можэ, хто чужый?

- Я. Я не отсюда. – Ну, зачем Макс, зачем?! Думает, фамилия его спасёт?! Но это же штурмовики, не местные.

- Звидкы?

- Он наш, из Счастья. С улицы Каштановой. Родители эвакуировались, а мальчишка отстал. – Алексей Александрович напрашивался на место старосты.

- Выйты. – Сержант передал максов паспорт стоящему рядом солдату.

- Ты. – Следующим стоял Александр. – Докумэнт.

- Документы в квартире сгорели. – Саша попытался дружески улыбнуться. – Вчера сгорели. В двадцать первом доме. Снаряд в комнату влетел. Прямо в комнату.

Сержант недвижно светил в лицо фонарём:

- Выйты.

- Пан офицер, он мой сын, сын! Я его отец! Вот, смотрите, мои документы. – Алексей Александрович излишне резко шагнул к сержанту, и стоящий напротив солдат остановил его толчком автомата в пах. Согнувшись, присел. – А у него всё сгорело. Вчера.

- Выйты.

Следующим сержант потянул, было, из строя Петриченко, но тому в рукав вцепилась жена.

- Выйты. – Несколько мгновений, зло вперясь друг в друга, они дёргали деда туда-сюда, пока сержант не отступил. А вот Грицко не стал дожидаться команды, сам перешёл к мужчинам.

Ещё на раз оглядев женщин, держащих перед грудью паспорта, сержант отмахнул подчинённым:

- Обшукаты всэ. Зброя, наркотыкы, заборонэна литэратура.

Двое солдат начали сваливать бельё и матрасы с лежаков и кроватей. Раскрывать, выворачивать на пол чемоданы, сумки и пакеты. Один, добравшись до запасов съестного, стал скидывать в предварительно освобождённую риммину дорожную сумку консервы, конфеты, пакетики кофе, пачки сигарет. Женщины, конечно же, зароптали. Вначале тихо, потом застыдили в полный голос: стыдоба, ганьба. А ще захысныкы! Тут дети, матери ваши. Дети. Що ж вы робытэ, хлопци? Ганьба! Стыдоба!

Когда возмущение сломало строй, один из солдат передёрнул затвор и дал короткую очередь в бак с водой. Выстрелы в подвале прогремели оглушающе. Звон в ушах, запах пороха – гражданские в ужасе вжались в стену.

- Вы вси тут ждуны. Колорады довбани. Пэрэдавыв бы.

Три пробоины тонкими струйками изливали воду, но на пулевом выходе в задней стенке пластик разорвало. И по бетону, хоть и впитывающему, мгновенно расползлась лужа, в которой, смешиваясь, кружили крупинки гречки, риса, пшёнки. Вслед за кашами из разорванного мешка на пол посыпалась пылящая мука.

- Мама! Мамочка. Я описился! – Корчившийся на руках у Анны Петровны Стёпочка разревелся.

- На выхид. Иншым чэкаты!

Прошлёпав по разлившейся по всему подвалу – в белесых мучных разводах и крупяных островках, воде, мужчины, под конвоем солдат, поддерживая друг друга на скользких ступеньках, выбирались на уличный свет.

Пронизывающий низовой ветер мёл по застывшей корке грязного снега белые хлопья сажи – горело и справа, и слева, и впереди, и позади. Чёрные дымы от резины скручивались с серыми деревесными, и так, слоисто, неподъёмно неслись в тошнотворно обжигающем дыхание, уличном токе. Отчаянный скрежет вырванного с крыши листового железа упорно прорезался сквозь выбивающую мозг канонаду и трескотню близкого стрелкового боя.

Алексея Александровича, Сашку, Макса и Грицка тычками выровняли под окнами цвяховской квартиры. Зэсэушники на несколько шагов отступили, повыключав фонарики, приняли автоматы «на изготовку». Сержант недовольно оглянулся на выбирающуюся из подъезда Татьяну Марковну.

- Я ж сказав: чэкаты! Ну?

- Оц, и що ты мэни зробиш? Я тилькы подывлюся куды вы ёх повэдэтэ.

- Стара курва, повэртайся!! Швыдко!!

Нужно было знать Татьяну Марковну, что бы никогда, ни в чём на неё не орать. Махонькая старушонка выпрямилась, как росту прибавила, перекрестилась и – в полный голос:

- Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его.

И стала крестить солдат:

- Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением …

Сержант подшагнул к выстроенным у стены:

- На колина, сукы! Крычымо: «Слава Украйини»!

Алексей Алескандрович, Сашка и Макс переглянулись, одними глазами, не поворачивая голов. А Марковна крестила уже их:

- … и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшаго силу диаволю…

- Я сказав: на колина!! Козлы довбани!

Пули закрошили бетонную панель, посыпая крошками головы и шеи несдерживаемо крупно трясущихся, толи от страха, толи от холода. Пригнувшись, Сашка зло прошипел:

- Блин, давай на колени!

И они попадали:

- Слава Украйини… слава…украйини…

Татьяна Марковна встала рядом – мужики на коленях, она в полный свой ростик – смотрелись вровень:

- … и даровавшаго нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата.

Нет, никто больше ничего не приказывал и не подсказывал – они просто все разом вдруг рухнули, ткнулись лицами в снежно-ледяную, посыпанную пеплом и мельчайшими крошечками угля, царапающую корку. Алексей Александрович, Сашка, Макс, Грицко – все, кроме Марковны. И потому только она увидала, как справа из-за углового дома с гусеничным цакающим грохотом на перекрёсток выкатил танк, резво повернул залепленную брикетами башню, указывая длинной пушкой вдаль улицы. На высоко вскинутой антенне ветер вздувал черно-золото-белый флаг с двуглавым орлом.

- О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки.

Танк рыкнул сизым дымом и веерно послал вдоль улицы длинную-длинную пулемётную очередь.

- Аминь…

Нелепо перебегая от деревца к деревцу, захысныкы ответно стреляли. И валились навзничь, срубаемые крупным калибром.

- Вниз! Быстро вниз! – Алексей Александрович пихал в зады ползущих на карачках молодых, кулаком сталкивал в подъездную темноту.

- А ты? Марковна, чего?..

Она сидела на снегу, склонив на плечико голову. Из-под прижатых к животу пальцев проступила кровь. Совсем немножечко.

Эх! Алексей Александрович рывком поднял, прижал невесомую старушку к груди и, спиной отжимая дверь, протиснулся в безопасность:

- Подсветите! Кто-нибудь! Ступеньки подсветите…

На улице творилось безумное. Стрельба из автоматов и пулемётов слилась в ровное адское кипение. На которое не в такт накладывались хлопки гранат, визг и буханье мелких мин, рявканье пушек. А ещё со стороны отступающей Украины то и дело падали, разрывая небо, ракеты из «градов».

Наскоро празобравши постели, все затаились по своим лежакам, зарылись в одеяла, и, если переговаривались, то самым тихим-тихим шёпотом.

- Максим, ты чего не ложишься?

Макс осторожненько подсел к Алексею Александровичу, наклонился:

- Они же нас только пугали? Они же не стали бы?

- Да, да. Только пугали. Ложись, нужно силы беречь.

- Алексей Александрович.

- Ну?

- У меня же пистолет был. «Глок». У отца взял. Украл. Если бы они нашли, тогда бы … расстреляли?

Алексей Александрович сел. Сжал максово плечо, дохнул в ухо:

- Пистолет?! Где он?

- Не знаю. Утром не нашёл.

Посидели-помолчали.

- Ладно. Ложись.

К вечеру боевое ожесточение отодвинулось куда-то к кварталам Геологов и Энергетиков. Хотя запоздалые автоматные перестрелки вспыхивали и по соседству. С выходом из страха стало невмоготу терпеть холод – иней, мохнато затянувший весь потолок, искристыми разводами спускался, сползал по стенам прямо на глазах. А встречным льдом зеркалился пол.

- Постой, блин, погоди! – Ксеня окриком тормознула присевшего на корточки перед печью деда Петриченко. Тот обернулся всем телом, держа меж ладоней дрожащую охапочку щепок. – Погоди.

Ксеня осторожно засунула руку глубоко в топку, стараясь не коснуться светлым кашемиром сажи облепившей дверцу. И вытащила что-то, замотанное в грязное льняное полотенце. Поискала глазами и, осторожно, чтобы не подскользнуться, пошла к поднимающемуся навстречу Алексею Александровичу:

- Держи. Только не попачкайся.

Даже не разворачивая, Алексей Александрович по весу понял – что в измазанном сажею полотенце.

- Спасибо, Ксеня. Спасибо. За всех.

Сидели около Татьяны Марковны минут по пять-десять. Поочерёдно. С кем-то старушка говорила почти вдохновенно. С кем-то просто молчала. Вставая, все смазывали слезинки. Алексей Александрович и Ольга её поцеловали. Петриченки и Грицко пожали руку. Анна Петровна просто постояла с не отпускавшим её шею Стёпочкой и лепившимся к бёдрам дочками. Даже Макс о чём-то пошептался.

Люська подсунула под одеяло пластиковую бутылку с ещё тёплой водой.

- Погрейся.

Татьяна Марковна, не открывая глаз, пробормотала:

- Да, холодно. Холодно мэни, Люся. Сядь зи мною. Попрощатыся.

- С чего прощаться? Завтра доктора приведём. Вон, слышишь? Стихает. Последних хохлов выбивают. Завтра здесь везде русская власть будет.

У Татьяны Марковны из-под всё так же опущенных век на щёку в два толчка сбежала крохотная слезинка, проведя угольно-грязную дорожку по трещинкам-морщинкам:

- Оц, горэ, горэ гиркэ: росийськи люды росийськых людэй вбывають. Хохлы – тэж росияны.

- Да я о том, что завтра доктор придёт. Посмотрит, поможет чем. – Люська сдвинула одеяло, осторожно примостилась на краю.

- Нэ ликаря – батюшку б мэни. Алэ, раз так Бог судыв, тоби сповидаюся.

- Чего это мне?

- Не супэрэчыты. Лышэ слухай. Я – вэлыка гришныця. Вэлыка. Оц, просты, Господи, я два аборты зробыла, двох диток вбыла. Своёх диток. За цэ двое народжэных вид мэнэ пойихалы на край свиту. И онукив я николы нэ бачыла.

Не открывая глаз, Татьяна Марковна поморщилась, на мгновение собрав у висков множество мелких-мелких морщинок.

- Что? Больно?

- Холодно. Алэ цэ смэрть вже поруч. Люся. Заповидаю тоби: николы свойих дитэй нэ вбывай. Николы. Як бы погано тоби нэ було. Всэ пройдэ, якщо Бог допоможэ. Народжуй кого Бог даруе. Жинка, колы страждае народжуючы, вид усих грихив очыщуеться. Усих, усих.

- И предательство тогда простится? И подлость?

- Пидлисть прощэння нэ мае. А зрада й вид дурости бувае.

- Предательство от глупости…. Да, это точно про меня.

- Ще пташок годуваты трэба. Жэртва як и страждання. Звильняють.

- Понимаешь, мне бы тоже не тебе, мне бы бате надо покаяться.

- Вин готовый до цього?

- Я, я не готова. Он-то всегда простит.

Опять Татьяна Марковна поморщилась от боли. Люська тихонько положила свою ладонь на ледяные, маленькие, чёрно-сморщенные временем и трудами пальчики – коготки не пострижены, острые как у птички. Грела, ждала, когда ту отпустит.

- Тоди розкажы мэни.

- Я хорошим людям большую боль причинила. Я, может, теперь хуже всех, кого ты знаешь, потому что я друзей предала.

- Нэ зи зла? Вид дурости?

- От дурости. Я думала Украину защитить. От русских. Думала, что подвиг совершаю, вот так себя ломая. Понимаешь? Делать злое, даже врагу, даже подонку – не моё. От слова «совсем». А тут решилась: душу сожгу, сердце вырву, но заставлю себя это сделать – ради славы нации. Перешагну через эту свою неспособность. И написала доносы. На папиных друзей.

- Бидна моя! Оц, хто ж тэбе такий дурныци навчыв?

- Научил? Нет, я сама, сама так придумала, я сама всё решила.

- Оц, вона сама. Гордыня яка.

- Да. Сама решила и донесла! На Веру Николаевну, на Артура Георгиевича. На Николая Матвеевича. И на Пуньку, и на Анику. На самых наших близких друзей. Думала: я таким делом русскость из себя вырву, азиатскость. Вырву и другой стану.

- Якою?

- Украинкой.

- Це якою? Кращою в свити?

- Сейчас вижу – дурой. Тупой уткой. Которая себя пантерой вообразила.

Татьяна Марковна молчала. Люська осторожно сняла ладони:

- И как теперь? Как? Теперь хоть вешайся. Боюсь – узнают. Узнают все: они, отец, брат. Всё равно когда-нибудь узнают. Боюсь, злюсь и ненавижу. И себя, и … отца. Отца даже больше ненавижу. Потому что он по-честному русский. Такой вот совсем безответный и добренький – им каждый помыкает, все его бросают. А он только утирается. И даже не злится. Потому я хотела другой стать. Сильной. Рисковой. Чтоб самой всех бросать. И … как теперь … назад?

- Оц, батько ёй вынэн... Накойила биды, так сама выправляй. Помагай тым, кого образыла. Пидлогы им мый, штаны стырай. Працюй. Словамы сэбэ не заспокойиш. Тилькы справами.

По личику опять пробежала судорога. Коготки зацарапали шерсть одеяла.

- Всэ, моя онучка, йды. Иды, втомылася я. Видпочыну.

Вдруг Татьяна Марковна открыла глаза. А они у неё чёрные-чёрные!

- Пострывай! Одна зи свойимы бидамы не залышайся. З Богом розмовляй. Розмова з ным – щастя. Тэпэр иды.

Ночью Татьяна Марковна умерла. Римма Владленовна встала, подошла поправить ей одеяло, может – дать попить. А Татьяна Марковна уже умерла.

И опять утро начиналось обстрелом. Теперь прилетало только с украинской стороны. По пустынной улице, на сколько было видно, практически все их серые четырёхэтажные хрущёвки и двух-трёхэтажные разноцветно штукатуренные послевоенные дома, и даже прятавшиеся за, посечёнными пулями и осколками, железными заборами частные хаты безумно смотрели расширенными чёрными зрачками пустых окон. В некоторых зданиях всё ещё дымили закопчённые рваные пробоины, повсюду валялись ссечённые и вырванные с корнями деревья.

Окончания боёв и достойных могил в подъезде ожидали два свёртка.

Вдруг всем захотелось новостей. Общим собранием решили отправить на разведку женщин. К центру Счастья. К администрации. К вокзалу. Куда получится. Мужчины же пусть опять займутся дровами, дом выстыл окончательно – теперь топить нужно не переставая. И необходимо добыть воды. И какой-нибудь еды. И … все замерли… кто-то в камуфляже и с автоматом…

- Здравствуйте! Я верил, вы здесь! Здравствуйте всем.

Женя… Евгений! Дон!! Кощей…

Как же ему хорошо во всём воинском! Какой же он красавец! Люська, визжа, повисла, и, хотя в грудь остро давили автоматные магазины, никто бы не смог оторвать её от защиты шеи бронежилета:

- Ты обещал! Обещал! Обещал не забыть наше Счастье!