* * *
«Социал-националистическая партия Украины считает Российское государство причиной всех бед на Украине. В отличие от украинцев, психология и традиции которых создавались на протяжении тысячелетий, россияне ещё не сформированная нация, подавляющее большинство так называемых русских – вчерашние угро-финские племена, народы Урала и Сибири, кочевники монголоидного происхождения, поэтому для россиян так характерен национальный нигилизм, который является деструктивным для народов с традиционной культурой. ...В связи с перспективой массовой деградации людей, целых народов, мы являемся едва ли не последней надеждой белой расы, человечества вообще…. Нам решительно надо сепарироваться от северо-восточного соседа. И это не только потому, что он агрессивен, может захватить нас, а прежде всего потому, что вносит в нашу жизнь и психологию народа качества, отличные от европейских ценностей».
Люська откинула всё поновляемую и поновляемую в Клубе «обязательную к чтению» сшивку статей, потянувшись, добавила громкость – «Окэан Эльзы» исполнял её любимую «Холодно»:
Холодно…
Як бы нэ було и
Як нэ болила б твоя любов,
З кым нэ вэла б вийну,
В тоби я втоплю свою вэсну.
Боязно, як бы нэ було
Тоби дэсь опивночи
Сам-на-сам,
Знай, всэ одно знайду
И тэбэ,
Выпъю свою вэсну!..
Похоже, Лека Кобзарь от своих сердечных грёз просто с катушек слетела – принесла аж девять досье. И непростой Ярило разрешил ей потереться о свой рукав. Пока читал, Лека извиваясь, как бы заглядывая через плечо и указывая на что-то пальчиком, и только на колени ему не залезала. Смешно было смотреть. И противно. После сдачи задания, они бежали на спевку, а горячечная от счастья Лека всё рассказывала и рассказывала, как, собирая материалы, ходила в гости к Кибам, Леркову и Динеке «уроки учить». Как раскручивала их родителей на разговоры против Украины, а те старались! Умора!
Ой у лузи чэрвона калына похылылася.
Чогось наша славна Украйина зажурылася.
А мы тую чэрвону калыну пиднимэмо,
А мы нашу славну Украину, гей, гей, розвэсэлымо!
Рано лысеющий регент хора Мыкола-Гопак махал руками, требуя полной отдачи. Не имея наследно-природной возможности отпустить оселедец, Мыкола всегда приходил в клуб в аутентичной, роскошно изузорной, некогда, наверно, белой вышиванке, за последние годы до тошноты прокисшей уже историческим потом. Похоже, Гопак не только сорочку никогда не стирал, но и сам исторически не мылся. Поэтому к нему ближе, чем на два шага, никто не приближался. Однако слухом и голосом природа наделила его сверх меры, и для их клубного ансамбля «Сичовый стан» Мыкола представлялся спустившимся с неба богом, которому спивакы внимали, как дикари с островов Банаба и Мамануто сверкающему доспехами испанского конквистадору.
Ой у поли яройи пшэныци золотыстый лан,
Розпочалы стрильци украйинськи з москалямы тан,
А мы тую ярую пшеныцю выбэрэмо,
А мы нашу славну Украйину, гэй-гэй, розвэсэлымо!
Лека, отдавшись лирическому настроению, перекрикивала всю сопранную группу, явно сползая с темпа. Стоявшие рядом дивчины стихали, с тревогой глядя на регента, который всё более округлял глаза, интенсивными взмахами пытаясь вернуть хор в анимато. Но через минуту сдался:
- Гэть! Гэть! Йды звидсы! Я ж сказав – гэть!!
Люська чуть заметно улыбалась низкому заоконному солнцу.
Но, честно говоря, неадекватной истерикой Гопака Лекины проблемы в тот день не закончились. По окончании репетиции Люська пулей влетела в туалет и чуть не воткнулась в спину Багиры. Эффектно затянутая в чёрную блескучую кожу жгучая брюнетка, кандидат в мастера спорта и призёр различных республиканских и европейских соревнований по женскому многоборью, как-то, действительно, по кошачьи-пантеровски гибко развернулась, резанув прищуром зелёных глаз:
- ?.. А, и ты здесь! Окей.
Люська хотела, было, выйти, но разглядела за чёрно-блескучим контуром жавшуюся в углу меж окном и кабинками Леку. Багира театрально вернулась в позу доминирующего хищника, играющего полуживой жертвой. Накаченные бёдра и икры длиннющих ног красиво распирали эластичную лайку, тонкая талия и сильные покатые плечи, крепкая шея, подпирающая маленькую круглоухую головку с короткой стрижкой. Каждый раз, пересекаясь с Багирой в клубе или где в бутиках, тринадцатилетняя Люська въявь проницала, что есть «роковая женщина». Такая сразу сводит с ума. Всех. Наверное, даже слепых.
- Тебе, площица, вздумалось на моих нервах поиграть? С чего?
- Я не играла.
- «Не играла»?!
- Правда, не знаю о чём вы…
С подшага, Багира, без размаха, скользем снизу вверх, влепила пощёчину сморщившейся, зажавшей ладошками уши Леке. И та покорно заскулила. Именно покорно.
- За что? Чего я сделала?
- Ты, вша мелкая, ещё спрашиваешь?
Вторая скользящая пощёчина почти сбила завизжавшую уже в полный звук Леку.
- Не бей! Не бей её! – Неожиданно даже для себя Люська прижалась к спине Багиры, обхватила её за талию и рывками потянула от Леки. – Не смей…
Потеряв на мгновение равновесие, Багира, сделала назад пару шажков, но, винтом подсев, вывернулась, освободилась от девчонки и – ладонью в лицо – толчком отправила её под умывальники. Лека, продолжая оглушительно визжать, попыталась проскользнуть к выходу, но получив кулаком в солнечное сплетение, осеклась, и молча присела на корточки.
- Слушать сюда, комашкы. Запомнили с первого раза: в клуб ни ногой. И от меня прячьтесь везде. Даже в кустиках. Увижу – смерть или инвалидная коляска.
Чуть смочив и отряхнув острые пальцы, Багира поправила кокон надо лбом, самодовольно поиграла взглядом с отражением. Покачивая идеальным задом, очень, очень неспешно процокала к двери:
- Смэрть або инвалидный возык.
Ещё недавно Арья и Санса, а теперь опять Лека и Люська, после дверного хлопка переглянулись – одна с кровоточащим носом, другая с расцарапанной губой. И несдерживаемо горько разревелись. Каждая о своём.
В пятницу, как бы случайно, возле их пятьдесят шестой школы тёрлись Томагавк с Клином.
- Салют.
- Салют.
- Санса, ты чего запропала? А дэ Арья? Чому у Клубок не ходытэ? Чого на мобилку нэ видповидаеш?
Вопросов могло бы быть и больше, но Люська отрезала:
- Багира запретила.
Всего-то два слова. Томагавк с Клином переглянулись, одновременно втянули головы в плечи. И отвалили.
- Я всё решила: только пандемия пройдёт, в Испанию уеду. – Лека, как всегда, легко верила в то, что говорила. Не думала, а верила.
- Почему в Испанию? Мы же английский учим.
- Сразу же, как школу закончим, уеду. Прикинусь немой, мне даже пособие по инвалидности дадут. Мама сделает справку.
- Почему в Испанию?
- Ни дня здесь не задержусь. Всё обрыдло. Достало. Буквально всё.
С чем не поспоришь, так с этим. Иной раз тоже сорваться бы куда… Люська поправила рюкзак, оглянулась – и замерла: жерделы зацветали! Справа во дворе старое-престарое дерево огромным прозрачным куполом накрыло деревянную с бетонными отворотами скамейку и облезло-красную «ракушку» гаражика. Белая с розоватым оттенком, мелко-пузыристая пенка залепила сотни и тысячи ещё безлиственно голых веточек, замерев полупрозрачной невестиной фатой, взметнувшейся и зависшей на фоне бледно-голубой глади апрельского неба.
- А ты к матери в Германию поедешь? Наверное, тоже классно, когда есть к кому поселиться. Только я хочу, чтобы никого, вообще никого знакомого! Чтобы ни перед кем не кланяться. Не отчитываться. Всё сама.
- Никуда я не поеду. – Бело-розовые лепестки с толстыми, утяжелёнными пыльцой, жёлтыми тычинками. Вот такая она, весна в их Счастье.
Як нэ болила б твоя любов,
З кым нэ вэла б вийну,
В тоби я втоплю свою вэсну.
Знай, все одно знайду
И тэбэ,
Выпью свою вэсну!..
А потом опять объявили жёсткий карантин. Первая чрезвычайная ситуация с ковидом была в марте. Тогда напугали всех до жути: Китай, Америка, Италия – по телевизору гробы, гробы. Костюмы как у космонавтов. Большие города по вечерам патрулируют машины с громкоговорителями. У них-то в Счастье особо не полютовали, только маски заставили везде носить. И в магазинных очередях стоять друг от дружки подальше. Школы и библиотеки, было, закрыли, но … Но ТЭЦ не остановишь, и таможню тоже. И вода всегда нужна. И продукты, и мусор вывозить. Даже стричься. Особенно вийськовослужбовцям. Так что через две недели старшеклассники опять начали нормально учиться. Потом малыши. И вот опять двадцать пять, снова придётся получать уроки по телефону – аж до двадцать второго мая.
Алексей Александрович пригорбился над недопитым стаканчиком, двумя кулаками подперев голову, протянув негнущуюся левую ногу вдоль стола. Люську вдруг резануло: какой батя уже старенький! Седина подступила к самой макушке. Присела рядом – от него свеже пахнуло табаком. А ведь практически бросил, больше пяти месяцев продержался.
- Ты не на работе?
- Отпросился.
- Случилось что?
Алексей Александрович распрямился, виновато отодвинул водку подальше к тарелке с застывшей картошкой.
- Люсь, а ты можешь меня с мамой связать?
- Что случилось-то?
- Поговорить надо.
Он смешно кособочился, морщил лоб и прятал глаза, но понимая, что дочь не отстанет, тяжко выдавил:
- Я в больнице был. Вчера вечером избили Николая Матвеевича. Жена, тётя Поля, звонила, просила зайти… . Он в травматологии, в искусственной коме.
Теперь Люська не знала куда смотреть.
- Голова, почки. Колени перебиты. Позвоночник повреждён. Железными трубками били.
- А мама причём?
Алексей Александрович вдруг взял её руку, подтянул поближе, осторожно, как птенчика, накрыл второй ладонью:
- Люся. В городе опять националисты. Айдаровцы. Я … мы можем оказаться следующими. – Её пальчики попытались вырваться, но нежность мгновенно налилась тяжестью. – Послушай, с Николаем Матвеевичем не случайно, – три дня назад напали на Веру Цигульскую, помнишь её? Сбили с ног прямо у подъезда, распинали сумку с продуктами, пообещали удавить газом вместе с детьми. Все в этих шапочках-масках – в балаклеях что ли. Ну, да, балаклавах.
- А мама причём? – И что ей теперь? Что теперь?! Как ему рассказать, как ему объяснить?! «Не случайно». Конечно. Конечно! Это он про физика ещё не знает. И про то, что у Сашки Леркова и Вовки Динеки отцов увозили в Лисичанское УСБУ, а пока их там допрашивали, ночью в квартирах стёкла повыбивали. Люська всё-таки вырвала ладошку, – Ни в какую Германию я не поеду.
Убежать в свою комнату можно, а вот спрятаться нельзя. Она услышала, как отец подошёл к двери. Повздыхал.
- Люся, дай нам с ней поговорить. Просто поговорить.
Это взрослые считают, что уходить от общения бессмыслица. Смыслица, ещё какая! Но батя бубнил и бубнил:
- Понимаешь, люди же рядом были, прохожие. Но ничем не могли помочь, только кричали, но не вступались. Все боятся, это же вернувшиеся айдаровцы…. Просто какая-то ещё одна пандемия, зараза сумасшествия! Цигульские же наши знакомые, очень хорошие знакомые…. С Верой твоя мама вместе в роддоме лежала, они вас с Витенькой вместе и в парке выгуливали, и в одну поликлинику водили. Пока они на Цветочную не переехали. Да и потом Вера к нам в гости, уж раз в месяц точно. И мама к ней ходила. С тобой, кстати, помнишь? А с Николаем Матвеевичем мы вообще двадцать пять лет на одном участке проработали. Продружили. Так что, вполне и я в ихнем поле зрения. На этом, на «миротворце». Люсь, может, ты посидишь недельку дома? Я позвоню в школу. Пока полиция с этими случаями разберётся. А в школе только обрадуются – ведь пандемия.
Люська не выдержала его смирения, распахнула дверь:
- Ты так сильно злякався?
- Мне-то чего? Они тебя могут обидеть.
- Да кто «они»?! Ладно, вечером постараюсь вас заскайпить. После восьми. Но запомни – в Германию я не поеду.
Картинка выровнялась не сразу – видимо, Юлия выбирала задний фон поэффектней. Наконец перестало болтать. И звук теперь почти совпадал с движением губ. Юлия в черной водолазке сидела спиной к окну, в котором близко виднелась соседняя девятиэтажка. Понятно, ей хотелось, чтоб контровой свет не позволял разглядеть насколько она изменилась. Было только заметно, что располнела.
- Привет.
- Привет. – Алексей Александрович поперхнулся.
- Сразу скажу: здесь слабый интернет. Медленный. И дорогой. Вообще всё очень дорого – sehr teuer. Жильё, транспорт, социальная страховка. А ещё налоги на всё: сколько зарабатываю, столько и трачу.
- Да, у нас тоже инфляция всё съедает. И там живёшь в панельном доме?
- Да, как здесь многие. Евростандарт – tafelbauten: квартира в две комнаты, мебельный комплект. Кухня с газом. Газ дешевле электричества. Зима здесь не самая холодная. Летом, конечно, кондиционера не хватает, но так у многих.
- Что с работой?
- Контролёр на упаковочном конвейере.
- Ты же была сиделкой?
- «Сиделкой»? Нет, я давно не сиделка, не Krankenpflegerin. Ну, да-да, натюрлих, мы с тобой почти три года не общались. Я уже дважды поменяла работу и место жительства – wohnort. Сейчас живу в Корвайлер, это спальный район. А работа в Леверкузен, на фабрике «Фарма» – fabrik «Pharma». Приходится ездить через Рейн, очень дорогой транспорт, sehr teuer. Два часа туда, два часа обратно. Но сейчас jetzt ist die Covid-Pandemie, пандемия – нужно держаться любой возможности.
- Да, столько проблем. Может, вернёшься в Украину? Не говорю: опять в Счастье, просто в страну. Можно так же работать и снимать жильё в Харькове, Днепре. Да хоть и в Киеве.
- Нет смысла, надо переезжать в Канаду.
- В Канаду?
Картинка зависла: искорёженное гримасой лицо, размазанная в движении рука. Алексей Александрович ждал, и, заодно, прислушивался: где дочь? Можно ли переходить к главному? Похоже, с кем-то болтает по телефону на балконе.
- Говорила – здесь интернет слабый.
- Юлия, прости, должен спросить: что ты думаешь о Люсе? О её будущем?
Юлия, конечно же, ждала. И сразу посыпала заготовленное:
- Она здесь не поступит в школу, нужен язык, на курсах как минимум год потеряет. И это дорого. Teuer. Немцы повёрнуты на языке, да ещё здесь сильный диалект – кёльш. Давай я вышлю для неё одежду, подскажи какой сейчас размер. Пуховик, спортивный костюм, платья, брюки всё natuerliches: хлопок, лён, шерсть. Это единственное в Германии дёшево, при том, что очень качественно. И обувь.
- Хорошо. Я понял.
- Остальное – жильё, транспорт, учёба, я не говорю развлечения – дорого. И еда очень невкусная.
- Я понял. А как сами немцы?
- «Немцы»? По-разному, для них главное – язык. Английский не признают, без Deutsche Sprache ни квартиру не сдадут, ни на работу не примут. Хотя в Кёльне из полутора миллионов жителей – четыреста тысяч мигрантов. Целые районы мигрантов – Порц, Мюльхайм, Леверкузен тоже. В основном турки и арабы. Негры. Много итальянцев, ну, ещё хорваты, черногорцы, словаки. Конечно украинцы. Но эти жлобы западенские, даже для своих никогда никаких скидок.
Связь вновь прервалась. Опять искорёженное лицо, размазанная рука. И Люся где-то близко, Алексей Александрович не слышал, но чувствовал, что дочь совсем рядом. Хотя, вроде, её нет. Вроде, всё как договаривались: они поговорят с мамой тет-а-тет, это будет откровенная беседа взрослых людей. Собственно оставался один, но именно «взрослый» вопрос. Ответ на который был вполне ожидаем. Однако…
- Прости, можно спросить?
- Натюрлих. Никаких секретов.
- Ты … не одна?
- Да, у меня есть бойфренд. В Европе это норма – семья очень дорого, sehr teuer. Зовут Сабир, он из Йемена.
- Она даже не поинтересовалась – может, ты тоже хочешь жениться? Не спросила – всё пофиг. Ну, какая с ней откровенность? Папа, она же лесной эльф! Холодная. Самоуверенная. Самодовольная. Даже больше – она Трандуиль, король эльфов Лихолесья. Хоть и женщина. Да от этого она ещё страшнее. Папа, ей всё, всё вокруг фиолетово. Все мы пофиг. Важен только покой. Её внутренний покой.
Ради вот таких редчайших минут Алексей Александрович мог бы годами терпеть самые вздорные, самые несправедливые придирки подросковости, обвинения в косности, толстокожести и «неврубании». Ради вот таких минуток признания в беззащитности, в нужде отцовой его неколебимости, неподвижности, неразумения, в его чугунности. Пусть, пусть бьёт своими кулачками его в грудь, в плечо, в живот. Пусть. Совсем же небольно.
- Папа, не отдавай меня ей! Не отдавай!
Рыдания перешли в тонкий прерывистый скулёж. Он осторожной ладонью оглаживал трясущийся затылок, другой рукой нашаривая в кармане давным давно забытый там носовой платок.
- Я передумала: поеду в Италию. Язык звучный, как наш.
- Так ты же глухонемая будешь?
- Только немая. И то поначалу. А потом случится чудо, и я заговорю. Нет, запою! Выучусь оперному пению и поступлю в Ла Скала:
У любви, как у пташки, крылья,
Её нельзя никак поймать.
Тщетны были бы все усилья,
Но крыльев ей нам не связать.
У Леки по щекам непрерывно катились слёзы, но она их не вытирала, даже не жмурила глаза. И кричала на весь парк:
- Любовь! Лю-бовь!! А когда стану знаменитой европейской певицей, приеду на родину. К тебе. Пригласишь на чай?
- На кофе. С пиццей.
- Пиццу я тебе из Италии привезу. А с тебя чай с розовыми лепестками.
Лека крепко обняла подругу, горячо зашептала в самое ухо:
- Люся, Люсенька! Я беременна. От Олега.
- Ярилы?!
Лека ещё сильнее сжала объятия:
- Олег денег дал, и телефон в Северодонецке. Для операции. А я боюсь.
- Лека, Лекачка, милая моя. – Теперь не отпускала Люська. – Ты-то чего? Чего сама-то?
- Уеду, потом уеду, куда глаза глядят….
Их Республиканскую улицу, до окраинно частных хат, в основном составляли двух-трёхэтажные, толсто штукатуренные по кирпичу, подслеповато мелкооконные дома послевоенной постройки, да с десяток четырёхэтажных хрущёвских панелек с разномастными прилепками балконов. Неремонтируемые с распада Союза, уже необратимо облезлые и потрескавшиеся дома стыдливо прятались за пышную южную зелень разросшихся белых акаций, одичавших вишен и лысоватых пирамидальных тополей. А на задних дворах, обуюченных хозяйственными луганчанами, меж сарайчиков заносились друг перед дружкой самые разнообразные клумбы и грядки, теснились ухоженные яблони, айвы, сливы и жерделы.
Дом, в котором прошла почти вся его семейная жизнь, точно так же старел, слабел с Алексеем Александровичем. Это была одна из первых в Счастье панелек, в которую они с женой Галиной внесли новорожденного Саньку. А потом два года каких-то нелепых споров, каких-то ненужных придирок. И непонимание навсегда: зачем Галина, уходя, вылила в аквариум керосин?.. Умершие, слипшиеся скалярии и меченосцы….
А потом в его, уже семь лет как холостяцкий быт ворвалась Юля. И на балкон из дворовой песочницы уже весело что-то кричала Люсенька-Люська.
- Саныч, это, тормозни, – из-за распахнутых створок окна первого этажа на прогнувшийся жестяной слив вывалился младший из Цвяхов. – Здорово.
Алексей Александрович осторожно протиснулся сквозь колючие стебли роз, чтобы пожать протянутую худющую волосатую руку.
- Здорово. – За младшим в окне появился и старший. Две полуголые копии кощея-бессмертного трудно различались лишь сюжетами густых татуировок.
- Приветствую.
- Саныч, это, базар есть.
Братья одновременнонно сделали по длинной затяжке и вдавили окурки в подоконник.
- Тут, это, мусора нарисовались. Не менты, а, это, эсбэушники. По всёму будынку шмонали. Рыли, кто на помойку прапор правосеков выбросил. И книжки. С картинками. О Бандере. И, об этом, о Мыколе Сциборском.
- Нашли?
- Пока нет. Грозили – ещё прихрявкают.
Алексей Александрович, неспешно переводя взгляд с одного на другого, ждал.
- Ты, это, мужик трушный. В уважухе. Только за дочкой присматривай. И Татьяна Марковна – камень, старуха правильная. А вот, это, Ксюху до поры ничем не раздражай. В натуре, даже подмажь чем, по мелочи. Мозгов у курвы нет, может, это, сдуру чего вякнуть.
Они ещё раз пожали руки, и братья скрылись в мрачной глубине своей квартиры.
В подъезде жилыми оставались теперь четыре квартиры: беда накрыла Платона и Галинку. Пагуба. Когда айдаровцы изнасиловали семилетнего Ванечку, родители подняли шум, какой только смогли. Кроме заявлений в городскую милицию, районную и военную прокуратуры, понятно, никак не загоравшимися желанием найти и наказать преступников из местного нацбата, они обратились в киевский офис генерального прокурора. Даже написали новоизбранному тогда президенту Порошенко. Результат прилетел шеломлящий: Платона и Галинку увезли в психиатрическую больницу в Изюме, а всех четверых детей передали под опеку общественной гуманитарной организации «Билый янгол». Когда через год «шызофрэникив» отпустили, разузнать что-либо о судьбах ребятишек было как бы и не у кого: «компания турботы про сырит и бэздомных дитэй «Билый янгол»», как пробили по своим блатным заточкам братья Цвяхи, формировалась строго по корпоративному принципу – только из бывших сотрудников правоохранительных органов, поэтому для любых властей была неприкасаема. Особо даже не скрываемая деятельность организации – изъятие малолетних детей из семей жителей, в основном восточных областей Украины, для, ну, почти узаконенной продажи за границу. Продажи кому? Для чего? Страшно и спросить… Кого на органы, кого в сексуальное рабство.
Когда тормозящие мышление препараты перестали действовать, Платон и Галинка отравились газом.
* * *
- Алексей Александрович? Латников?
Наперерез из-за сентябрьски зарыжевшей акации вышагнул высокий, худющий, с какой-то разноцветной бородкой парень в неразглажено новой, слишком широкой для него сине-клетчатой рубашке и сизо-засаленных армейских шароварах. Плюс рыжие, стоптанные до предела, сморщенные берцы. Первое же определение – дезертир.
- Я…
- Здравствуйте. Меня к вам ваш сын послал. Александр.
- Саша? Александр?
- Ага. – Парень затравленно зыркал по сторонам светло-серыми глазищами, правая щека то и дело дёргалась, растягивая рот в косую улыбку.
- Он … где? – Заоглядывался и Алексей Александрович.
- Ранен.
- Где?!
- Не кричите. Здесь, рядом.
- Веди! Ну?
Парень словно в воздухе растаял. Алексей Александрович едва успел заметить, как шелохнулись ветки ивняка около бурого металлического сарайчика с давно отключёнными от электролинии трансформаторами. На задней стене сарая один лист железа понизу проржавел и был отогнут любопытствующими мальчишками в поисках чего-либо пригодного для игр или цветного лома. Парень ещё сильнее оттянул лист, подождал, пока в щель протиснется Алексей Александрович. Сам остался снаружи, присел, прижимая отогнутое.
- Саша? – Рассмотреть ничего не получалось. В глазах плыли и лопались цветные пузырьки, после яркого света душная полутьма казалась густой кисельно непроглядной взвесью, а раскалённое солнцем железо резко усиливало запах потревоженной пыли и какой-то тухлятины.
– Саша! – Больно ободравшись о свисающий с потолка моток сталистой проволоки, Алексей Александрович припал к растянувшемуся под бетонным фундаментом трансформатора кокону, который скорее почувствовал, нежели увидел. – Сын…
На ощупь голова и грудь сына обжигающе температурили.
- Сын.
Куртка и брюки мокрые – пот? кровь? Руки и ноги целые.
- Пить…
- Что? Ах, да, да! – Алексей Александрович не мог оторваться от своего счастья. Просит пить! Воды, где взять воды? И как звать того парня в клетчатой рубахе?..
От седьмой квартиры на четвёртом этаже у Алексея Александровича были ключи. Но эта квартира располагалась на одном стояке с ксюхиной, которая пусть и на втором, но любое открытие крана, спуск бачка унитаза – сразу же услышит. Пришлось взламывать дверь восьмой. Как же беззаботно жили советские люди! – тоненькое дверное полотно, легковерный замок. Получилось почти незаметно: чуть защепившаяся трещинка на коробе, да пара вмятин от выдавливания язычка.
Плотно задёрнутые коричневые шторы, хлипкие дээспэшные столы и кровати «типа ГДР», такие же лёгкие стулья под кипами слежавшейся одежды и белья, прикрытых клеёнками. Модная некогда красно-белая клетчатая кухня. Чутко рефлексировали на передвижения света жирно полированные шкафы и застеклённые полки с книгами, Даже вся посуда на местах. Только воздух тяжёлый – энергетики Кузачёвы выехали на заработки в Казахстан ещё в девяносто девятом, думали ненадолго, даже на продажу квартиру не выставляли. Им, конечно, за неуплату давно отрезали электричество, но вода и отопление оставались в общей системе.
- Пап, всё в адеквате: нас на «основах здоровья» учили голову бинтовать. И ноги. Главное, что крупные сосуды не задеты. А то, что где-то подзагноилось – марганцовкой подсушим. Пощиплет, но не смертельно. Зелёнка у них, торр, засохла. И наша тоже. Надо купить.
Люська, неузнаваемо повзрослевшая в эти три часа, лихорадочно металась по кузачёвской квартире, словно вспоминая, на каких полках хранились простыни, где подушки-одеяла, а где градусник, вата и намертво просроченный аспирин. Конечно же, не вспоминала – не могла вспоминать, но у неё всё находилось. Принесла наверх кипяток, хлеб, помидоры и пересохшую тюльку. А дома встречно замочила в ванне, щедро засыпав «коллором», заскорузлый солдатский камуфляж, трусы и майки. Сдерживаясь от признания в том, как до онемения руки прихватило сердце, Алексей Александрович с благодарностью следил за её стремительными перемещениями. Доченька… сын… Господи, какое счастье. Какое счастье.
Александр перестал трястись, затих под двумя одеялами. А умытый и даже выбритый парень, которого звали Евгением, сидел за застеленном старыми газетами столом в хозяйкином, смешно коротком, махровом зелёном халатике и ел, ел, ел. А потом уснул. Его, уже почти не дышащего, едва довели до кровати.
Люська собрала все шкурки и косточки от солёной рыбы в полиэтиленовый мешок, завязала, чтобы не пахло. Хотя, конечно же, было поздно – амбре от тюльки уже крепко наполнило нежилую квартиру, а открывать форточки они не смели.
- Пап, а можно я завтра в школу не пойду. Тебе-то на работу обязательно.
Какая она чудо, его Люська. Его Люсечка.
- Надо бы пойти. Этот, как его? Евгений, он же до утра выспится?
- Наверное выспится.
Алексей Александрович не мог оторваться от, под горло, укрытого пустым пододеяльником сына, осторожно разглаживая льняные складки над сошедшимися на груди руками. Распухшее, с черняками вокруг щёлок слипшихся глаз, бело забинтованное «шапочкой» с подвязанным подбородком, лицо Саши жутковато походило на лицо младенца в чепчике. Две недели небритого младенца.
Евгений вдруг громко всхрапнул, и вмиг подскочившая Люська затрясла его за плечо:
- Тихо! Тихо ты, кощей несчастный!
Кощей. Смешно, как точно! Отец и дочь переглянулись и хмыкнули.
- Люсь, иди домой. Я подежурю. Пока … твой кощей не проснётся.
- А чего это «мой»?
Алексей Александрович, продолжая улыбаться, трудно встал, сделал свои хромые полтора шага и приобнял. Поцеловал в тёплое темечко:
- Ты моя умница.
И Люська не задичилась, не вывернулась, как бывало. Замерла, затаилась в телячьей нежности.
- Ступай. Уже совсем утро.
- Папа, а ты его сразу узнал? Пап, сразу? – Подчиняясь лёгкому толчку, она демонстративно разочарованно вздохнула, и медленно отступила в прихожую. – Вот только как увидел? Вы же двадцать лет… Он же тогда совсем маленьким был. Сколько? Два годика или меньше?..
Не дождавшись ответов, она опять глубоко вдохнула-выдохнула, осторожно приоткрыла дверь на площадку. Прислушалась: в четыре часа все в их подъезде должны сладко-сладко спать. Должны…
Евгений резко сел, очумело заоглядывался, натягивая на грудь покрывало.
- Тихо! Тсс!! – Алексей Александрович замахал руками – не дай Бог, тот закричит или чем громыхнёт:
– Евгений, тихо! Всё хорошо. Вы в безопасности, вы у нас. Сейчас половина восьмого, мне пора на работу. Подежурь пока, в два часа зайдёт Люся. Принесёт поесть. На кухне в кастрюле кипячёная вода. И хлеб. Сразу не съедай, старайся понемногу. Кран лучше не открывать. Смывай унитаз только, ну, сам понимаешь.
- Спасибо. Понимаю. Что с Сашей?
- Спал. Пропотел. Я сменил покрывало. Главное, что б не застонал. Пои его почаще, но, опять же, по чуть-чуть. Продолжит температурить, дай аспирин и анальгин. Дочка, если что, сменит повязки. Поможешь.
- Спасибо. Понял.
- Ну, всё, до вечера.
- Спасибо.
На работе, дабы чем себя не выдать, Алексей Александрович отговорился необходимостью назревшего ремонта сверлильного станка. Ещё эсэсэсэровский, «Булат 59082 а» безотказно трудился на их участке аж с семьдесят седьмого, но, время своё берёт – забил подшипник. Забаррикадировавшись от любопытных и доставучих промасленными обтирочными ошмотьями, Алексей Александрович неспешно выбивал-вывинчивал прикипевшие за сорок три года болты. Через пару часов о нём окончательно забыли, и он позволил себе не сдерживаться. Слёзы щекотали нос, и ведь не утрёшься – руки почти по локти в масле и эмульсии. Губы сами по себе то растягивались улыбкой, то сжимались куриной гузкой. Да. Представить только. Это только представить…Какое счастье.
* * *
Александр и Евгений познакомились в специальном военном лагере под Барвенково. Две сотни добровольцев, переходящих на контракт из числа мобилизованных в Харьковской и Сумской областях, кроме украинских офицеров и сержантов – ветеранов АТО, в основном из добробата «Азов», приняли к обучению английские и канадские инструктора. Подавалось это как особая удача, ведь их два батальона готовили не для массовых пехотных штурмов в приближающемся блицкриге по освобождению от сепаратистов Донецка, Луганска и Крыма, а как элитный спецназ. С окладом для рядовых в тридцать тысяч гривен. А если что боевое, то помножат на два. Выбор был: либо тупо тянуть срочку, либо на два года законтрактиться и призаработать.
Желанные гривны курсанты отрабатывали по полной – ведь что такое разведка и диверсионные операции? – кроме каждодневных преодолений полосы препятствий и огневой подготовки с натовским стрелковым оружием и птурами, тактики полевого и городского боя, первой медицинской помощи и азов управления западной бронетехникой, курсанты изучали минное дело, причём с секретами изготовления взрывчатых устройств из подручных материалов, рукопашный бой с бесшумным снятием часовых и взятием пленных, а так же координацию диверсионной операции с помощью планшета. И управлению различными дронами. Им даже читали лекции о методах психического давления, вербовки и использования соцсетей для организации беспорядков.
Кохання-кохання з вэчора до рання –
Як сонэчко зийдэ, як сонэчко зийдэ
Козак в похид идэ…
О, особая украйинська писня – «Javelin». «FGM-148». Это же совершенство американской научной мысли: инфракрасная головка наведения – выстрелил и забыл. Система «мягкого пуска» с воспламенением маршевого двигателя на безопасном расстоянии, так что можно стрелять пригнувшись и сидя, можно даже из закрытых помещений. Самообучаемые алгоритмы распознавания целей, удерживаемых в тепловизор, и, главное, при скромном калибре в 127 мм, боеприпас огненной струёй преодолевает «все известные динамические защиты» любого танка в мире. А ещё «Джавелин» возможно использовать для поражения низко и медленно летящих ударных вертолётов. «Кохання-кохання з вэчора до рання» – Москву чэкае загыбель, ох, ганэбна: придётся им расстаться со всей оставшейся после СССР бронетехникой и авиацией. «Козак в похид идэ» – при том, что цена одного комплекса с шестью зарядами начинается от шестисот тысяч долларов, дружня Украина получает их вид Всэсвитньойи повэлытэлькы совершенно бесплатно! God bless America!
Кормили нормально, но хронический недосып через месяц выключал на занятиях реально. Их второму отделению помогало то, что Евгений неплохо знал английский, и потому можно было переспрашивать и уточнять непонятое, а так-то за семьдесят дней сделать всерьёз из селян, рабочих, студентов и офисного планктона разведчиков-диверсантов – даже не смешно. Если, конечно, твой противник не средневековый бармалей в тапочках и с кремнёвым мушкетом.
Из общей зелени выделялись упоротые нацики, фанатично верившие в своё духовно-генетическое превосходство над «руснёй». На таких щиро свидомых паны сержанты и офицеры опирались в деле «повышении уровня морально-психологического состояния и боевой мотивации», через стукачество вычисляя недостаточно патриотичных. Выявленным не палаючым патриотам назначали дополнительные физические нагрузки, а по достижению определённой степени затравленности, за энную сумму предлагались медикаментозные стимуляторы. Да, метамфетамин. Или же отсев в стройбат, где пашут ещё жутче, и забесплатно, а кормят вполовину. И уголовников там тоже половина.
Евгений Донченко и Александр Латников – «Дон» и «Санчо», сошлись и потому, что их шконки в палатке стыковались, и потому, что оба были свеже дипломированными филологами из Харьковского и Киевского педагогических. Оба будущие преподаватели – английского и украинского. Да, ещё и оба фанаты-геймеры, способные часами толочь о третьей версии «Ведьмака», о саундтреках к «Метро» и «Чуме-невинности».
Конечно, сувори сержанты что могли, то делали, чтобы хлопцам служба мёдом не казалась. Но отличный английский возвёл Дона под покровительство отставного лейтенанта первого класса второго батальона Королевского Канадского полка Коннора Брауна. Через неделю Браун не представлял своё пребывание в Украине без личного переводчика. А вскоре и Санчо сделал карьеру, став помощником писаря, так как ридну мову, на которой велось штабное делопроизводство части, и за которую новобранцы клялись героически умереть, уроженцы левобережья знали, гм, «в пределах».
Имея опыт войны в Афганистане, уже пенсионером Коннор Браун готовил рейнджеров в Грузии, как-то слишком легко частично перебитых, частично взятых в плен русскими десантниками в порту Поти. Так что противостояние русским для королевского лейтенанта стало делом чести. А «честь» для канадцев не пустой звук. Вот поэтому Браун, по окончании своего курса по тактике и координации диверсионной операции, убывая в новый лагерь где-то на польской территории, поделился радостью – ну, или слил информацию? – что через три недели выпускников школы, и, прежде всех, их второе отделение, добившееся лучших показателей в стрельбе и минировании, ждёт подвиг – диверсионные рейды в тылы сепаратистов. Конверты с приказами уже получены, и будут вскрыты в час «Х».
Срочная служба в армии вроде как не обязывала принимать участие в АТО, да ещё в качестве диверсантов. Не потеряв рук и ног, преодолеть пристрелянную линию фронта с минными полями, пулемётными дотами и снайперскими засадами, прикидываясь мирными свинопасами, миновать блокпосты и патрули, чтобы таки подорвать ЛЭП или водопровод и получить высшую меру в ДНР или ЛНР – такое в двадцать четыре года как-то не планировалось. От слова «совсем». Однако про конверты узнали не только Дон и Санчо – свидомые вдруг массово возбудились. И офицеры, и сержанты, и рядовые. Показательно жёстко, с увечьями, айдаровцы отфигачили подпивших халявного самогончика у кумов и потому вовремя не вернувшихся в часть троих глуховцев. Изобличили в русофилии и через суд сдали в дисциплинарный батальон просто поперечного характером слобожанина Шляка. Видимо, для особлывой ломки «любимчиков» Дона и Санчо, свидомые взяли их на ночное копание могил для зрадныкив Батькивщыны. Копание с примерением размеров ям на себя. С остальными провели личные и колэктывни розмовы в пищеблоке, бане, оружейке, в курилке и за туалетом, после которых на столе начальника школы пана подполковника Степана Буряка выросли стопы рапортов о патриотичном желании принять участие в антитеррористической операции на Донбассе. Понятно, что среди прочих были зарегистрированы и рапорты Евгения Донченко и Александра Латникова.
Это было не уже обыденное вымогательство старослужащими денег или отбирание телефонов. Даже не послеотбойное знущання над холопамы вид панив ради садистского удовольствия сильного от унижения слабого. Это был гон. Тупой гон на смерть.
Чья идея? Кто исполнитель?.. Массовое отравление с госпитализацией девятнадцати служащих в гарнизонной военной прокуратуре постарались замять, для чего всех выписывающихся раскидывали по различным частям. Через четырнадцать дней жесточайшей диеты, от которой молодому организму умереть было естественней, чем от самой кровавой диареи, Дон, Санчо и ещё трое несостоявшихся диверсантов получили предписание после трёхдневного отпуска явиться для продолжения службы в распоряжение управления инженерно-строительной ротой 128-й отдельной горно-штурмовой бригады в Попасной.
Лучшего случая для зрадничества не представить – трое суток воинского перевозочного документа! Тикай в любом направлении! Ведь в том, что прямая и полноценная война с Российской Федерацией начнётся в весьма обозримом будущем, сомневающихся не оставалось. И что нацики погонят всех мобиков под русские танки и самолёты, им уже объяснили. Погонят на смерть – ради кого? Чего? Олигархов? Свидомства? Ради евро-гейских ценностей? Или просто назло русским?.. Безумие множилось чернейшим юмором: самих щирых арийцев под русские танки толкал откровенный еврей. «Дэмократычно обраный» клоун. Блин, хэроям сала! Кошерного, блин. Ну, задерёмся мы на Россию – и чого? Клоуны, понятно, как всегда разбегутся, а вот куда потом дрессировщикам, акробатам и прочим каштанкам? Украинский цирк, уже годами поджигаемый бандеровскими факельщиками, швыдко раздувался дымом готового к взрыву воздушно пузырящегося купола, а на арене под бандуры и волынки всё скакалы и скакалы радые, що воны нэ москали.
Зрадныки решили разделиться: трое на запад – в Молдову, Венгрию или Словакию, двое на восток – Луганск или Россию. Где кого хватятся. Или схватят.
* * *
- Ты говоришь «два годика». Нет, куда больше. Я когда смотрю, как в каком-нибудь кино она говорит ему о своей беременности, а он удивляется – не верю. Не понимаю такой глупости: ведь зарождение новой жизни всегда как заря. Солнце ещё не скоро, а вокруг уже светает. Облака розовые. Ветерок с востока. И птицы стихают. Как может восход быть неожиданным? Глупость. И про Сашу, и про тебя я знал с самых первых дней вашей … да, жизни! Которая только для совсем чужих невидима.
Люська, насупившись, внимательно рассматривала свои разноцветные ногти. Она, кстати, и цвет волос поменяла – стала чёрная, как грачонок. И глаза теперь каждый день подводит. Всё, девушка.
- Пап, а как ты … эту нашу жизнь видел? Живот рос?
Алексей Александрович опять кольнуло в межрёберье: ну, не отцу о таком с дочкой говорить. Не отцу.
- Меня этому моя бабушка учила. Есть глаза у головы, а есть у сердца. Головное зрение – нужное для тела, для организма: что съесть, где спрятаться. А сердечное – кого полюбить, кому довериться. А кого чураться.
- Классное словцо «чураться».
- Бабушкино. Запомнилось.
Уже неделю они с Люськой слушали и слышали друг дружку даже на расстоянии. Он на работе, она в школе, а связывающая их тайна, опасная тайна, словно перешёптывалась их сердцами. Мысли о Саше и Жене. О сынке и кощее.
Хотя какая уж тайна? Вчерашним вечером в дверь тихонько поскреблись. Алексей Александрович вмиг охолодевшими пальцами повернул барабан замка. И облегчённо выдохнул, увидев в полумгле лестничной площадки крохотную фигурку под сползающим с головы серым полушалком.
- Татьяна Марковна?
- Визьмы, цэ варэння з айвы, а це закаткы з баклажанив и пэрцив з цибулэю. И пидэмо, забэрэш пивмишка мукы. Самий мэни не пидняты.
- Татьяна Марковна!
- Ты чого? Оц, я ж, Льоша, памятаю щастя твое – як ты з колясочкой гуляв. З пляшэчки по годынах свого сыночка годував. Памятаю, и як мало не помер, колы воны вид тебэ втэклы. Годуй свого Сашка, мэни в радисть – мои-то онуки казна-де в Росийи. В Караколе.
- Татьяна Марковна…
Старушка тоже блеснула глазками. Но, подманив жестом к себе, строго наказала:
- Оц. А про Службу безпэкы не хвылюйся: я, гришныця, йим казала, що в квартыри Платона та Галынки писля похорону прыбыралася, ну й знайшла прапор з кныжками. Та й выкынула з иншым мотлохом. Просты, Боже, збрэхала.
Татьяна Марковна… Нэнька Тетяна Маркивна…
Медленно выходящий из отёчности после перелома носа Саша продолжал температурить. Голову уже разбинтовали, оставив пару пластырей, на плече и рёбрах тоже раны засыхали толстыми коростами. Но ноги…. Правая, ладно, хоть и раскарябаная почти до паха, понемногу рубцевалась, требуя лишь обработки перекисью и зелёнкой, а вот в левой стопе глубоко засела щепа, и гной выступал при малейшем движении. После двух мучительных попыток вытащить осколок, Алексей Александрович решился на приглашение Веры Цигульской. Фельдшер скорой помощи наверняка сталкивалась с подобными травмами. И человек она свой, свехнадёжный.
Вера Михайловна пришла через два часа. Высокая, полная, с тяжёлой грудью и почти мужскими плечами. Гладко зачёсанная, с незакрашенной проседью, гордая голова с высочайшим, в пол лица, лбом, чёрная роговая оправа на несоразмерном маленьком и кругленьком носике, ярко алые широкие губы:
- Почему без масок? Короновирус никто не отменял.
Жестами велела придвинуть стол, накрыть его чистой простынёю:
- Где руки помыть?
В её рюкзачке помещалась целая амбулатория.
- Кипяток где? Люся, принеси чайник. Скорее.
Люська послушно пошла к двери, но на пороге, как бы сама себе, однако достаточно громко прошептала:
- Сама без маски.
Через минуту после укола Александр размяк, ровно задышал, скинув направо голову. Вера пощупала пульс – начали!
Из разреза за комьями гноя обильно потекла розовая сукровица. Щепка, зацепив ахил, пробила хрящ, закрывающий голеностопный сустав, и упёрлась в пяточную кость. Небольшая – не более трёх сантиметров, она никак не хотела выходить, пришлось опять применять скальпель.
Алексей Александрович отступил и осел на стул. Женя и Люська, послушно по глаза залепленные синими марлевыми масками, продолжали ассистировать. И если Женя исполнял все приказы размерено аккуратно, то Люська, неотрывно всматриваясь в шунтируемые и зашиваемые раны, двигалась какими-то рывками, часто путалась – подавала не то, что просили, роняла окровавленные тампоны. На окрики только сводила брови и вновь роняла или подавала не то.
- Всё. Алексей Александрович, принимайте работу.
Алексей Александрович смотрел на Веру с каким-то благоговейным ужасом – она ещё и шутит…
- Повязку на стопе менять в сутки два раза, утром и вечером. Остальные через день. Здесь стрептоцидовая мазь. Это ибупрофен. Я загляну в субботу. – Лоточки, коробочки и пакетики возвращались в рюкзак. – Конечно, идеально бы ему побыть недельку-другую в стационаре. Поставить капельницу. Но, мы живём в неидеальном мире.
- Вера. Михайловна. Ты просто гений. Мы всю жизнь благодарны будем. Чем сможем…
- Я просто на своём месте. Как и вы.
- Знаешь: всегда наша семья – это твоя семья. – Алексей Александрович смешно раскачиваясь, перетаптылся, не решаясь отойти от как-то серьёзно спящего сына. Хорошо, что Евгений уже помогал Вере с попаданием рук в рукава.
- Я знаю. Взаимно. Люся, забыла спросить: как учёба? – Не дожидаясь вялого «нормально», закинула рюкзак, резким движением расправила складки длинного серого плаща на животе и бёдрах. – Всё. Я пошла. Звоните-пишите.
На столе остались окровавленные клочья ваты и марли, бумажные обёртки бинтов, использованные шприцы. И коробка «Амоксициллина».
- Погоди! Я провожу. – Алексей Александрович, смешно подпрыгивая, бросился догонять. – Погоди. На пару слов.
- А ты чего при Вере Михайловне так зажалась? Обида какая-то? – Евгений, аккуратно собирая в «сильповский» пакет оставшийся после операции мусор, уже привычно за эти дни чуть-чуть подтрунивал над Люськой. – Чем же она перед тобой виновата?
Люська спиной ощущала это колющее самодовольно-самовлюблённое пощипывание энциклопедистом-интеллектуалом подростка-недоумка. Даже не поворачиваясь, хорошо представляла противненькую кощеевскую ухмылочку. Быстро же он освоился, всего неделю назад только глаза пучил и щекой дёргал. Тоже хотел быть очень несчастным и раненым. И немного контуженным.
- Это я её обидела. Я виновата.
- Ого? Так, значит, в тебе и совесть есть?
- А в ком её нет? – Люська решилась обернуться и встретить, парировать взгляд взглядом.
- Ну… в маленьких девочках. И кошках. Кошечках. – Кощей театрально просительным жестом протянул пакет с мусором. – Вынесешь?
- Ты во всём прикалываешься?
Ага, такого он не ожидал. Люська почти вырвала пакет.
– Я через два часа загляну. Брат к тому проснётся?
К слову «брат» Люська пока не привыкла. Поэтому выговаривала почаще. И каждый раз получалось как-то излишне акцентированно, через усиление. Ведь, кроме прочего, «брат» ей, оказывается, он ещё и не «родной», а «единокровный», потому что только по отцу. А если бы по матери, то был бы «единоутробный». Брат. Братец, братишка, братик, братка... Нет, сердце пока не отзывалось. Его просто жалко. То сильно потеет, в полубреду раскидывая одеяла, то мёрзнет, аж зубами стучит. И молчит, молчит. Быстро выхрипит вопрос или просьбу, и опять молчит. Другое дело – Кощей, вот уж точно как родной, с ним сразу получалось чесноково, без фальши.
И на отца было приятно смотреть, как тот милотно размяк, увидев, что у – до недавнего единственной, неделимо обожаемой – доченьки к павшему, как гром среди ясного неба, единокровному брату нет ревности. Той особой, непреодолимо детской, завистливой ревности. Ну, да, Люська тупила, испытывая естественный страх перед новизной своего статусного положения в их … семейной системе: теперь она, младшая, должна покровительствовать старшему. Однако, если припомнить, то, бывало, и батя не всегда мог обойтись без её забот.
А так даже страшно представить, чего брату с Женей пришлось пережить. Через что пройти. Первые дни, точнее – вечера, долгие, за полночь, Алексей Александрович буквально выпытывал всё, что получалось выпытать без физического насилия. Евгений вначале жался, дозировал инфу, но потом его прорвало. И про простую дедовщину, и про непростых нациков, и про натовских инструкторов.
* * *
Вначале у прибывших в школу «потенциалов», которых «купцы»-офицеры набирали по разным частям после курса молодого бойца и принятия присяги, брезжила иллюзия, что можно как-то приспособиться, прижиться, не смешиваясь со свидомыми. Но продержалась она недолго. Опять начались ночные измывательства, и теперь к сержантам прибавились рядовые ветераны АТО. Слом произошёл, когда всем в обязательном порядке показали заснятое на айфон видео с сжиганием заживо пойманного на блокпосту «сепара». В ночь перед этим весь лагерь слушал крики пытаемого. Так нацики добились беспрекословной подчиняемости, даже натовцы теперь с ними заигрывали.
Были и смешные истории – о жадности покровительствующего Александру-Санчо сэра лейтенанта Коннора Брауна, которая обернулась непрестанными конфликтами с ещё более жадным начшколы паном подполковником Степаном Бурячком. В конце концов, каждому из них стукачи доносили о числе банок тушёнки, блоков сигарет, банок пива и комплектов нижнего белья «у злодия пид кроватью». Причём пану подполковнику докладывали и о том, что сэр лейтенант для преступного обогащения использует свою мужскую харизму и шарм иностранца в отношении зампотылу пани Арины Бурячки. Как писарь, Женя-Дон редактировал и печатал рапорты шановному пану бригадному генералу Тимофею Цыбульцу о должностном несоответствии сэра инструктора. Усугублялся драматизм – или комизм? – ситуации тем, что ко всякому рапорту полагался конвертик. О, как же этот убыток возводил Бурячка, ну, просто в кратное бешенство!
Счастье они вначале не планировали. Думали доехать по железке до станицы Луганской, и там, по обстоятельствам, переправляться через реку в ЛНР, где на шахте Сорокино под Краснодоном у Евгения жили отцовы деды – Сергей Трофимович и Анна Петровна Донченки. Если б всё получилось, то они какое-то время там прокантовались. До выяснения возможностей и понимания перспектив – понятно же, что дезертирам предстояла проверка в службе безопасности, прежде, чем им выдадут какие-то документы. Паспорт республики или вид на жительство? Говорили, что на Донбассе уже выдавали и российские паспорта. Вот если бы, да кабы… Александр мечтал поискать себя в Москве. Или в Санкт-Петербурге.
На вокзале едва отбрехались от патруля – уже второй день отпуска, а когда же они намереваются явиться в предписанную часть? «Послезавтра»… «к невесте»… «оружия нет»… «гривен тоже»… Ночевали в заброшенном домике на крайней улице Шевченко. Старались не засветиться, осторожничали, даже поужинали холодным, но разве от местных что скроешь?.. Часов в пять утра послышался звук приближающегося на скорости автомобиля, и они побежали через уросший многолетней крапивой огород к тальникам и ивам, тянувшимся по-над крохотной речушкой. На противоположном берегу которой темнел уже настоящий сосновый бор.
Проваливаясь меж кочками, чуть ли не на четвереньках перебрались через заболоченную пойму к лесу. Отдышались. Встали, и тут же легли: впереди меж соснами, под развесами маскировочных сетей бугрились бруствера окопов и капониров с горбами бэтэров под маскировочными сетями. То есть, согласно всем правилам обустройства укрепрайона, Евгений и Александр лежали на минном поле под прицелами дозоров. И солнце взошло уже достаточно, чтобы под его всё прибывающим теплом лёгкая дымка поднялась над речкой и, разрываясь на крохотные розовые клочки-облачка, неспешно вознеслась в светло-голубое небо, безжалостно обнажив в необдуманно примятой траве лёжку двоих дезертиров.
Менять положение приходилось как в самом замедленном кинопрокруте – поворачивались только когда нижняя часть тела окончательно леденела. О том, чтобы отползти назад нельзя и думать – если салоеды, нарушая устав караульной службы, слушают музычку или покуривают травку, это замечательно, но, кто знает, какие здесь выставлены датчики движения? На десять метров? На тридцать? Зафугасят не спрашивая команды, и мама не горюй.
Аист подошёл вплотную, долго рассматривал замерших зрадников то одним глазом, то другим. И, не найдя для себя никакой пользы, молча пошагал к воде.
Ближе к полудню в укрепе началась суетня: расчехлённые бронемашины с полчаса потарахтели, потом два или три бэтээра взревели и в клубах дыма выкатились из укрытий.
- Авось? – Всё в том же максимальном замедлении, прошаривая и протыкивая перед собой ножами каждую травинку и бугринку, отползли в тальник. Спасибо сэру Брауну за науку.
Речушка рано или поздно где-то должна была впасть в Северный Донец. Её и держались, по мере возможного. «Возможного» в смысле – обходя по самому краю зарослей тальника или камыша леденящие кочкастые заболоченности. Пока не упёрлись в выходящее из станицы шоссе, перегороженное бетонными укладками блокпоста. Рядом с поникшем государственным прапором тоскливо свисало красно-чёрное полотнище «правосеков». Попытались отойти от жилья, но за поворотом на перекрёстке дежурил бэтээр с дремавшими под акациями в ожидании обеда зэсэушниками. Как назло вокруг широко и обзорно расстилались поля мелкого, под грудь, подсолнечника.
Над самыми головами пролетело два вертолёта. Судя по всему, плотность армейцев здесь была уже реально фронтовая. И просто наугад нашаривать брод под прицелами с обоих берегов не стоило. Стоило как следует осмотреться. Ибо в том лесу, что темнел за дорогой, и за которым должна была протекать размежёвывающая захысныков и сепаратистов река, явно вообще засидка на засидци. И, опять же, все подходы обязательно заминированы.
Они тоскливо наблюдали, как по шоссе изредка прошмыгивали легковушки. Машины тормозились на блокпосту, пассажиров строили и долго проверяли, явно вымогая какую-нибудь мелочь. Да-с, заготовленный план ночного перехода через линию фронта даже для выпускников диверсионной школы ничего общего с реальностью не имел. Дежурящему возле бэтээра дозору подвезли на синей с белой полосой «буханке» обед. Стало ещё тоскливее.
Вот тогда-то Александр-Санчо и рассказал Евгению-Дону о своём отце в Счастье. Которого он не помнил, ибо мать с сыном сбежали, когда Санчо едва исполнилось два годика.
- Она мне несколько версий выдавала. Две правдоподобные. Даже одна – мол, влюбилась в какого-то турецкого перца. Я его тоже не помню, он скоро исчез. Потом, уже через три или четыре года, она вышла за дядю Диму и отказалась от алиментов. Тогда мы с отцом окончательно потерялись.
- Что, так вот совсем-совсем?
- Совсемее не бывает.
- Но хоть звать-то как знаешь? Имя-отчество. И адрес?
Четыре раза пугающе резко хлопнуло – где-то близко отработала батарея ста пятидесяти двух миллиметровых гаубиц.
- Где-то в пределах километра. Похоже, прямо из станицы лупят. – Дон приподнялся на колени, быстро заоглядывался сурком. – Так ты адрес отца знаешь?
- Ну, знаю.
Санчо помолчал, сколько смог. Потом выдохнул в землю перед собой:
- Адрес знаю. Но там ли он? Примет ли?..
Припавший рядом Дон затараторил:
- Примет. Если всё ещё на месте – примет. Не на бутылку просим. Правда, ну, если б какая надежда была – я на тебя бы не давил. Да и сейчас не давлю... Однако, понятно же: нам без проводника соваться к реке – вполне осознанное и хорошо спланированное самоубийство. А там, в Счастье, тоже пограничный пункт. Значит, есть контрабандисты. За деньги, если не перевезут, то подскажут где и как.
- Что мы им предложим?
- Чего-нибудь у служивых стырим. Гранаток ящичек, ботинки, или ещё чего там.
- Миномёт, маленький – восемьдесят два мэмэ, на лом сдать.
- Тоже мысль. Интересная. Главное, цель проставлена: заробыты на хабар. Не зря же нас натовцы на диверсии учили. Только как ты отца сейчас узнаешь?
- Он хромой. Мама говорила – хромой.
* * *
На третьи сутки антибиотики начали действотать. Саша перестал гореть, пару раз подолгу поспал. И, наконец, попросил поесть. Алексей Александрович, все эти ночи спавший на полу около постели сына, сам счастливо почмокивая, помог ему попить-похлебать из пиалы куриного бульона с мелко нащипанными кусочками грудки. Вытирал сыну полотенчиком подбородок и руки. А свои глаза рукавом.
Евгений за это время тоже попритёрся. Научился совершенно бесшумно, перешагивая скрипучие доски, передвигаться по квартире, не трогать занавески. Почти перестал панически замирать на каждый звук в подъезде. А, главное, смирился с тем, что пришлось бросить курить. Пока позволял дневной свет, Евгений читал: очень даже приличную хозяйскую библиотеку украшало полное собрание Достоевского.
Алексей Александрович забегал к себе домой только вечерами, занося продукты, купленные по дороге, и рано утром – умыться-побриться и чего-там пожевать перед выходом, опять же, на свою ТЭЦ. Хозяйство полностью легло на люськины плечи. Плечики. Готовка и стирка теперь на троих мужиков. Первое время она раздиралась меж любопытством и стеснительностью – ведро с мочой должно было унижать беспомощного парня. Но – какой он? Ведь рассмотреть брата получилось не сразу: привели, точнее – притащили его ночью, и в первое утро её допустили на десять минут – перевязать изрезанно-исцарапанную распухшую голову. После того, как у самих не получилось.
И всё же она верила: он красивый. Пусть невысокий, но, такой атлетичный. Наверное, спортом всерьёз занимался. Чёрные вихры над широким квадратным лбом, кудрявящаяся бородка как у Садко. И неожиданно синие глаза. Люська их тоже не сразу рассмотрела: вначале только гнойные полоски слезились меж чернушечной опухолью. Вообще первое впечатление – грязь, гной и тяжёлый, тошнотворный запах от совершенно чужого человека. Только после того, когда папа и Евгений его отмыли, да раз пять переодели, тогда только она смогла рассмотреть и убедиться – да, брат красивый.
Когда темнело, и чтение становилось невозможным, Алексей Александрович и Женя подолгу беседовали. Они даже наработали особые тихие-тихие голоса, не шёпот, с обертонами, но в кухне или прихожей уже не слышные. Саша теперь почти не уплывал сознанием, лежал, слушал, но практически не вмешивался. Даже если обращались к нему, старался отделаться улыбкой или сведением бровей в знак согласия или протеста. Иногда выдавливал из себя несколько слов излишне осторожным шипением. Интересно, а он пел? Поёт?
От Люськи взрослые почти не секретничали, однако она тоже предпочитала роль сторонней слушательницы и, отключив в айфоне звук, гуляла по интернету, примостившись с подтянутыми ногами на покрытой пледом банкетке в прихожей у входной двери. Типа как на дозоре-атасе. Шухере. Вахте. Хотя в их подъезде жизнь протекала без каких-то изменений, всё так же ковидно и пригранично затаённо. Татьяну Марковну разве только специально можно было увидеть-услышать. Ну, иногда к Цвяхам, громко хлопая и барабаня, заваливали со своими делами бывшие подельники и нынешние собутыльники. Да ещё по субботним вечерам пани Касеня приводила из казармы очередного брутально подстриженного кавалера. Тогда – да, музыка и танцы до утра. Зато наверху в эту ночь не таились.
* * *
Возвращались вдоль железной дороги двое суток. С долгими передышками. И воровством с огородов. Крайних. Хотя, что там оставалось кроме зимних яблок? Морковка, топинамбур и тыква. Удачно миновали Кондрашевскую, повиднелись: слева хуторки Транзитный, Тепловский, справа – Артёма и Петропавловка. Оставался Огородный, и за ним – вот оно, Счастье. Щастя.
- В Огородном пёс к нам пристал. Здоровенный, белый. Мы сами-то с голоду готовы были уже деревья грызть, а он совсем шкура на позвонках. Главное – величиной с белого медведя, с таким вообще нигде не спрячешься. Пытались прогнать, грозили чем могли, но эта сволочь только хвостищем машет и уши прижимает. И прётся за нами не отставая. – Евгений классно, практически наощупь плёл из найденных в шкафу нескольких моточков цветной проволочки браслеты. Люське уже четыре подарил. – Блокпост обошли удачно, но под самый рассвет. Решили перекантоваться в пустой бензоколонке, знаете – на въезде? Там всё оборудование растащили, окна побили, но, по крайней мере, стены кирпичные, крыша и даже двери железные остались. Правда, приваренные. Через оконный проём перевалили – внутри ничего, кроме стёкол и, пардон, какашек нету. Всё в хлам раздолбано. Из каких-то останков столов и стеллажей соорудили лежак, чтобы не на кафеле мёрзнуть, затаились, только животами бурчим. Так этот наш Умка ослабел на столько, что запрыгнуть не смог, зато встал лапищами на подоконник и скулит в полный голос. Скулит, аж подвывает. Что делать? Ладно, втащили, думаем – хоть теплее будет. А блохи вроде как людей не кусают.
- Кусают. Но не собачьи, земляные. – Алексей Александрович шухнулся к Саше:
- Сынок, тебе в туалет? Я помогу. Нет? Погоди, накидку поправлю.
Евгений держал паузу: спешить, всё равно, некуда. Алексей Александрович вчера ходил к своему другу Николаю Матвеевичу. Перетолковали. Друг обещал через ветеранов Афгана поискать варианты с переходом границы. Очень хорошая мысль – есть же среди ветеранов и таможенники, есть и контрабандисты. Знать, и маклаки, посредники меж ними, тоже. Конечно, переход, если получится, будет только для Евгения, Саше ещё восстанавливаться и восстанавливаться. «Ещё»? О чём разговор? Евгений прекрасно понимал, что прятать Ладниковым двоих в разы опаснее, так что незачем множить риск. Как и сомневаться в том, что «получится», не нужно: должно получиться, обязательно. Обязано.
Проснулись Санчо и Дон от того, что Умка зарычал. Надо же, как к заброшенной АЗС подъехали машины, они проспали, а вот от самого тихого рыка вскочили. За окном, прямо перед ними на бетонированную площадку возле раскуроченного фундамента бывшей раздаточной колонки из сдвинутой двери камуфлированного микроавтобуса повыпрыгивало несколько человек. Точнее – четверо выпрыгнули, а двоих скинули. Чуть в отдалении, освещая происходящее фарами, еле слышно урчал не выключенным двигателем неразличимого цвета кроссовер. Умка, отжавшись к задней стене, топорща холку, то ворчал, то подскуливал, но понятливо тихо-тихо. Саша нежно поглаживал его лоб и нос, готовясь, если что, придушить.
Скинутые лежали недвижно, связанные-стянутые по рукам и ногам красным скотчем. Заклеены у них были и рты – намотано прямо вокруг голов, через затылок. Всё ярко красным в фарном освещении скотчем. Спрыгнувшие, как и подошедшая пара из кроссовера прятали лица за балаклавами. Одеты были как-то одинаково все в чёрное.
Из подошедших одна женщина. Или, скорее, девушка – стройная, в блёстко обтягивающих длинные ноги кожаных лосинах. Её спутник, массивный, плечистый, выше остальных почти на голову, что-то по-командирски говорил выстроившимся перед ним спрыгнувшим.
- Украйина – понад усэ!
Лежавших волоком подтащили к фундаменту с разобранными останками раздаточных колонок. Усадили рядом, плечо в плечо.
- Слава нации!
Командирски говоривший, передал ближнему выпрыгнувшему поднятый до того вверх пистолет.
- Смэрть ворогам!
Выпрыгнувшие стреляли в выкинутых по очереди. Каждый по два раза.
Зиг-хайль! Зиг-хайль! Зиг-хайль!
От выстрелов Умка запаниковал. Затрясся, тыча своим огромным носом в пол, и неожиданно вырвался из-под рук Саши, в два прыжка подлетел к окну. Прыгнул. Но, захлёбно визжа, повис животом на подоконнике, царапая стенку когтями задних лап.
Поймав пулю, пёс судорожно подёргался и замер. Александр и Евгений стали плоскими как фанера. Как бумага для принтера. Один… три… девять брызнувших цементом фонтанчиков. В окна стреляли не приближаясь, поэтому, кроме попорченной штукатурки, урона не наносили. Всё?.. Всё?.. Кажется…. Минуты отсчитывались височным пульсом.
Ну за каким Александр полез посмотреть: что там? Евгений, мысленно перечисляя синонимы к слову «полоумие», давал и давал отмашки отступать в воняющий непросохшей мочой пустой закуточек с нелепо торчащим из стены деревенским умывальником.
Трупы замотанных скотчем по одному оттащили к давно лишённому крышки люку подземного бензохранилища. Посталкивали в гулко всхлипывавшую жижу. Разошлись по машинам. Кроссовер сдал назад, развернулся, затемнив площадку с микроавтобусом. Да и микроавтобус, вроде как, выдвинулся к трассе, когда в окно влетела граната.
- А патрули? Да ведь и блокпост рядом? – Алексей Александрович спросил после паузы, какое-то время упихивая, втесняя в сознание непомещающееся.
- Судя по прапору на блокпосту «правый сектор» и стоял. – В разговор вдруг вошёл Саша. – Это их фирменный стиль: красным скотчем жертвы связывать. Значит, сами правосеки бедолаг порешили. И патрулям отбой дали.
- Деваха классная, фигуристая стерва, до сих пор в глазах. – Евгений попытался разгрузить тишину. – Видно, что альфа, такая всех вокруг под собой держит. Панна-панночка. Как бы Солоха, только в возрасте Оксаны. Или Ганны. Стопроцентно гоголевская ведьма. Под такой любой козак под небо поскачет.
Он вздрогнул сильнее, чем Алексей Александрович и Саша, когда, забытая всеми, Люська хлопнула дверью.
Дождь, зарядивший с раннего утра, то затихал до мельчайшей, висящей-качающейся меж домами и деревьями, взвеси, то вновь набирал силу, плотно и громко барабанил по оконным откосам. Усиления сопровождались порывами ветра, и тогда скрипы старого тополя, навалившегося на крышу бывшего магазина «1000 мелочей» становились отчаянно жалостными. Осыпанные последними, уже не цветными, а просто бурыми листьями тротуары и протяжные, зло рихтуемые ледяными каплями, лужи проезжей части редко-редко тревожили одинокие, прикрытые зонтиками прохожие – точнее пробегающие, и столь же случайные, наоборот, неспешно осторожничающие легковушки. Счастье по-осеннему вымачивало и выдувало, разнося, раздвигая и разряжая контакты с возможной передачей ковида. Из-за которого даже просто почихать-покашлять второй год было опасно – закупорят без права переписки, и месяц доказывай, что то обычная ангина. Порывы ветра и дождь, холоднючий дождь по-над почти пустынными улицами. Все несчастливо оказавшиеся под осадками, бежали, спешили, ехали, и ползли откуда-то и куда-то, проклиная необходимость выбираться в такую собачью погоду из квартир, контор, школ и цехов, или же идти в эти самые конторы, цеха и квартиры.
Из ворот-проходной зажатой меж двухэтажных административных корпусов «Луганськой ТЭС» толчками выдавливались и, дробясь, разбегались и разъезжались привычными маршрутами отработавшие в первую смену. Кому в частный сектор, кому в центр. Оставшиеся концентрировались, сбивались под не покрывавшей всех крышей автобусной остановки, откуда ветер выносил табачный дым и неугомонные жиночи скрыкы. Все заворожённо смотрели направо, откуда должен был появиться автобус. Алексей Александрович, подняв воротник и пригорбившись, одиноко мок в сторонке: в последнее время у него появилось какое-то агрессивное нетерпение к табаку. Мок, то нагибаясь и разглядывая мусор в луже под ногами, то задирая лицо к небу, где за спиной, позади громады зданий электроблоков, три высоченные трубы от середины терялись-таяли в низко ползущей мутно-серой облачности. Ползущей и истекающей моросью.
Сын. Сынку… Саша-Александр. Александр Алексеевич Латников. Как же он похож на свою мать. Такой же ладный, чернявый. А глазища синие-синие. Алексей Александрович представлял их встречу по-разному: то вот встанет мальчуган на пороге, а за спиной кающаяся мама. Или подросток напишет письмо, он ответит, и сын приедет на каникулы. То совсем парень…. До встречи с Юлей и рождения Люсеньки, сын был совершенно неотъемлемой частью сознания. Что бы не приключалось, что не происходило – всё оценивалось как бы с основной, его, отцовской точки зрения – логично, практично, правильно ли? И с дополнительной – а как это понимает Саша? – честно ли это, справедливо, не стыдно ли? Да, да, точно так! Сын всё время был усилением отцовской совести. Был со-вестником. Как поступить? Что подумать? Из чего выбрать? – Рано или поздно сын явится, и тогда придётся отвечать, и не только за всё сделанное, но и только задуманное, за выбранное по своей воле или под понуждением. Отвечать перед сыном. И вот это время пришло…
Когда появилась Люся, разве сына стало меньше? Нет, ни в коем разе! – один пищащий, писиющий, и самый дорогой на свете комочек новой жизни не перекрыл, не заменил прежнего, писившего и басящего, нисколько не заменил такого же бесценного! Просто отцово сердце стало как бы больше. Пожалуй, именно так: сердце стало больше.
Сын. Саша-Александр…. В эти дни впервые Алексей Александрович реально, не на словах, захотел на пенсию. Нет, не для отдыха, которым насыщался за неделю-другую, а чтобы бросить работу насовсем. Как-то вдруг он опротивился прежней жизнью. Стало невмоготу доброжелательно здороваться и с теми, с кем здоровался каждое утро уже двадцать пять лет, и с кем здоровался только погода, интересоваться совершенно вдруг такими далёкими, такими не касающимися его проблемами, наперёд зная про эти проблемы уже двадцать пять лет или один год. Сама рефлективность его работы, до красивого автоматизма доведённая последовательность действий слесаря-ремонтника шестого разряда по дефектации, разборке, сборке, ремонту и регулировке механизмов простого оборудования – вдруг из своей красивости стала нудой. Как танец старика – всё правильно, всё точно, но … не дышит. Гул высоковольтных проводов, пение угольных печей, ревение работающих станков, как и запахи горячего металла и угольной сажи, машинного масла, слаженность, единый ритм движений и даже мыслей сотен людей, завязанных единым делом – то, без чего его день ранее был просто невозможен, непредставим, теперь ненужно давило. Жизнь потеряла заряд. Жизнь стала былой. И новой не желалось.
Просто отдохнуть, подправить здоровье, эмоционально восполниться? Хм, Алексей Александрович на памяти пять раз проходил медкурс в профилактории. Тоска для непьющего и негулящего. Ну, не настолько он любил своё тело, чтобы жить спортом и банями. А ещё два раза жена уговаривала съездить к Азовскому морю. Пару дней было интересно…. Алексей Александрович не только не понимал отпуска, но, порой, особенно в плохую погоду, едва выдерживал в безделье даже выходные. Не было у него для них хобби. По молодости он этого даже стеснялся – человек без интересов. Но рыбалка, путешествия – куда с его хромотой? Музыкального слуха Бог не дал. Книги тоже вызывали странную, не такую как у всех, реакцию – он слишком глубоко сопереживал прочитанному: литературные герои прописывались и жили, активно жили в его мыслях, а сюжеты накрепко врастали в сердце. Так что одного романа хватало на несколько месяцев, а то и на год. Единственно – слесарное дело свело с таким же фанатом винтиков-шпунтиков – с Матвеичем. Гвардии старшим сержантом сто двадцатого истребительного авиационного полка Николаем Матвеевичем Тепловым. Героическая молодость которого восполняла негероичность молодости Алексея Александровича. Субботами-воскресеньями они разбирали и собирали сначала старый «запорожец», затем такой же неновый «опель-астру» Матвеича, наслаждаясь своим пониманием жизни механизмов, чувством возможностей материалов. Вариации рассказов про авиабазы в Баграме и Шиндане не только не приедались, а даже утверждались каждый раз новыми зримыми подробностями уже не представляемых, а узнаваемых картин и панорам Афганистана, пока не стали его собственными воспоминаниями. В мельчайших деталях военного быта, со всеми товарищами по оружию – лётчиками, механиками и заправщиками, ротой обеспечения. Поварами и медперсоналом. Вот такие ветеранские воспоминания лишённого из-за родительского произвола быть «обязательно только шахтёром», обделённого возможностью совершить нечто героическое. Своё героическое.
И вот, столько жданное: сын явился. Сын. Саша-Александр, Александр Алексеевич…. Чем же отвечать перед ним? Тем, что честно работал, работал и работал, и ничего другого в его жизни не приключалось. Ни подвигов, ни приключений. Ни талантов с открытиями. Но, ведь, и предательств не было. Только работа.
Отец. Батя…. Не таким он представлялся Александру. У мамы хранилась только одна фотография, не выброшенная ради беззубо смеющегося пухляшки на огромных ладонях. Однако на ней отец был только нерезким контуром.
В раннем детстве Саша, объяснимо, не воспринимал неполноты семьи. Три отчима, которых он послушно называл «папа», ничем таким не запомнились. Ни хорошим, ни плохим. Дежурные поглаживания по темечку, сюсюканья и подарки от каких-то неуютно холодных дядей, и дальше всё те же одинокие часы рисования и мультиков. Более в память запали чрезмерные проявления материнской ласки – меж и после «пап». Уже в школе впервые кольнула, а потом и поселилась напостоянную, тонкая тоска-зависть к бахвальству одноклашек «а мой папа, а мой, мой». «Мама, а где мой»?
Вообще «отцы и дети» – это про отцов и сыновей. Не про отцов и дочерей. «Матери и сыновья» – тоже совсем-совсем иное. Как и «матери-дочери».
Самое тяжкое время человека – его подростничество. Кто я? Какой я?.. Почему я? И почему не я?.. Самосознание, самоосознание проклёвывающейся личности – самооценка «я» через выход, вычленение из «мы» семьи, через отстранение от «мы» стайности, даже отторжение привычно ближних и дальних. И отсюда страх, страх перед неотвратимо надвигающейся взрослостью, где «я» и «мы» навсегда и во всём. Юношеский страх потери права на ошибки, права на безответственность. Ну, почему, почему во всех временах и землях инициация во взрослость через прохождение унижения, через преодоление боли и страха столь одинаково обязательны? Подростничество – полоса препятствий с избиением, охота в одиночку на льва, пожирание бабой-ягой, немота, темнота, поношения… Инициация в личность – смерть детства порождением взрослости…
Смерть не может быть добровольной. Она обязательно вызывает протест.
Протестуны тоже сходятся в свои общины, или сводятся, контролируемые уголовной средой с наработанными путями – кого пустить по наркоманскому, кого по уркаганскому. Почему уголовной? Уголовники – те, кто не смог преодолеть страха своей смерти, своей боли, и потому способен убивать, мучить только других. Всех, только не себя. Что там Достоевский с его одиноко сомневающимся «право имеющим», тут «крутым», «рисковым пацанам» взрослые и сильные сразу и доходчиво предлагают «открыто» смотреть на мир: если государство криминальное, если общество подло морализирует только в пользу богатых, то людям нужны свои, не государственные законы и понятия! Банда – вот защита подростка от собственной личности!
Об этом Саша узнавал не только в ВК или Ютубе, но и на улице. Про дерзкий гоп-стоп мажоров у ночного клуба «Радмир» сообщали все харьковские телевизионщики. Сашку повязали случайно, он ведь, как совсем малолетка, только стоял на стрёме. Отболтался от ментов сам, типа – «ващще не при делах», за что получил от братвы уважуху.
Второй привод в милицию уже сопровождался реально блатной героикой. Да, мать «замусорилась» и плакала в кабинете следователей, плакала в кабинете начальника отделения. Ей поверили «в последний раз». Так и получилось – в последний. Инсульт…. Три года медленного-медленного умирания. Александра от детдома спасла спортивная гимнастика. Куда его направила классная руководительница Ирина Владленовна. Именно её старший брат – заслуженный тренер УССР Пётр Владленович Ткач, стал и учителем по спорту, и учителем по жизни. Проводником-сталкером, мудро прошедшим рядом и властно проведшим Сашку через инициацию в мужчины. С обязательным преодолением унижений, страхов и боли.
(Окончание следует)
