Кто излечит народ от «клипового мышления»?

Обозреватель «Российской газеты» Андрей Мягков в заметке «Почему сериалы популярнее книг?» пишет, что клиповое мышление — это вынужденная мера, которую принимает наш мозг, чтобы защитить нас от непрерывного потока информации.

По мнению психолога Елены Барбаш, «роман убили не сериалы, а Инстаграм, дофаминовая петля и клиповое мышление».

Митрополит Калужский и Боровский Климент считает клиповое сознание серьёзной проблемой. Как отмечает владыка, «если люди старшего поколения выросли на книге, учились по ней, приобретали навыки работы с книгой в школе и институте, то современные дети растут у мониторов и телеэкранов. Школьное образование все более ориентируется не на усвоение знаний и их осмысление, а на загрузку информации».

По мнению митрополита Рязанского и Михайловского Марка, «мышление, восприятие мира становится клиповым, фрагментарным. Нам всем порой не хватает критического и логического осмысления получаемой информации, тем более это трудно для молодежи. Этому надо учиться!»

Митрополит Волоколамский Иларион считает клиповое сознание одной из социально-психологических особенностей сегодняшнего молодого поколения.

К данном проблеме обращался и Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл. «У современного человека формируется клиповое сознание», - констатирует Первоиерарх.

Человек, имеющий клиповое сознание, подчеркивает Патриарх, «не может видеть вещи целостно, системно. Он неразборчив в чтении, в просмотре фильмов, в музыке. К чему это приводит в конечном итоге? Это приводит к тому, что настоящее, крепкое знание подменяется мнением, точкой зрения, причем точкой зрения большинства или точкой зрения того блогера, у которого больше лайков».

Своими соображениями по поднятой проблеме делятся заместитель главного редактора «Русской народной линии» Александр Валентинович Тимофеев и помощник главного редактора РНЛ Павел Вячеславович Тихомиров.

Александр Тимофеев: Появление понятий «клиповое мышление», «клиповое сознание», «клиповая культура» принято связывать с американским учёным Элвином Тоффлером.

В 1980 году вышла его нашумевшая книга «Третья волна», в которой дан диагноз современному обществу. Особенностью того времени, как считает Тоффлер, стала демассификация средств массовой информации.

«Бурно растут новые, демассифицированные средства информации, которые бросают вызов, а иногда и сменяют средства массовой информации, господствовавшие во всех обществах времен Второй волны. Таким образом, Третья волна начала совершенно новую эпоху - эпоху не массовых средств информации. Наряду с новой техносферой появляется новая инфосфера, и это будет иметь далеко идущие последствия во всех сферах жизни, включая наше сознание. Вместе взятые, эти перемены революционизируют наши представления о мире и наши способности его познания», - писал американец более 30 лет назад.

«Демассифицированные средства информации демассифицируют и наше сознание, - уже тогда обратил внимание Тоффлер. - Во время Второй волны постоянная накачка стандартизированного образного ряда привела к тому, что критики называют "массовым сознанием". Сегодня уже не массы людей получают одну и ту же информацию, а небольшие группы населения обмениваются созданными ими самими образами. Поскольку все общество движется в сторону разнообразия, привнесенного Третьей волной, новые средства информации отражают и ускоряют этот процесс».

Очевидно, что за прошедшие 30 лет после выхода «Третьей волны» ситуация усугубилась и приобрела катастрофический характер. Постепенно склоняюсь к мнению, что процесс стал необратим.

На мой взгляд, этот процесс берёт начало не в конце XX века, как принято считать, а в середине XIX века. И запущен этот процесс был бурным развитием печатной прессы. Тогдашнее просвещённое общество оказалось пленено журнализмом. Привычкой любого образованного человека стало регулярное чтение газет и журналов. Многие становились публицистами.

Именно с того времени и стало формироваться клиповое сознание, а вовсе не с конца XX века. Примечательно, что первыми встревожились великие русские писатели. Яркие страницы обличения новой напасти содержатся в романе Ивана Гончарова «Обломов» и в отрывке Николая Гоголя «Рим».

Знаменитая «лень» Обломова — защитная реакция на этот процесс. «Лень» Обломова не обычная человеческая лень, а сознательная гражданская позиция, нежелание уподобляться белке, бесцельно бегающей в колесе. А ведь большинство современников Гончарова ещё не осознавали проблемы клипового мышления. Герой писателя, Обломов, — едва ли не единственный персонаж романа, который не только увидел проблему, но и понял её пагубность. Обломов не лентяй, а провидец.

Примечателен разговор Обломова с публицистом Пенкиным:

«— Здравствуйте, Пенкин; не подходите, не подходите: вы с холода! - говорил Обломов.

— Ах вы, чудак! - сказал тот. - Все такой же неисправимый, беззаботный ленивец!

— Да, беззаботный! - сказал Обломов. - Вот я вам сейчас покажу письмо от старосты: ломаешь, ломаешь голову, а вы говорите: беззаботный! Откуда вы?

— Из книжной лавки: ходил узнать, не вышли ли журналы. Читали мою статью?

— Нет.

— Я вам пришлю, прочтите.

— О чем? - спросил сквозь сильную зевоту Обломов.

— О торговле, об эмансипации женщин, о прекрасных апрельских днях, какие выпали нам на долю, и о вновь изобретенном составе против пожаров. Как это вы не читаете? Ведь тут наша вседневная жизнь. А пуще всего я ратую за реальное направление в литературе.

— Много у вас дела? - спросил Обломов.

— Да, довольно. Две статьи в газету каждую неделю, потом разборы беллетристов пишу, да вот написал рассказ...»

Лучший друг Обломова, Штольц, ругал своего «ленивого» друга за то, что он никак не желает уподобляться своим суетливым и без конца пишущим товарищам.

«— Ты философ, Илья! - сказал Штольц. - Все хлопочут, только тебе ничего не нужно!

— Вот этот желтый господин в очках, - продолжал Обломов, - пристал ко мне: читал ли я речь какого-то депутата, и глаза вытаращил на меня, когда я сказал, что не читаю газет. И пошел о Людовике-Филиппе, точно как будто он родной отец ему. Потом привязался, как я думаю: отчего французский посланник выехал из Рима? Как, всю жизнь обречь себя на ежедневное заряжанье всесветными новостями, кричать неделю, пока не выкричишься? Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает себе голову: зачем? Завтра не удалось Дон-Карлосу - и он в ужасной тревоге. Там роют канал, тут отряд войска послали на Восток; батюшки, загорелось! лица нет, бежит, кричит, как будто на него самого войско идет. Рассуждают, соображают вкривь и вкось, а самим скучно - не занимает это их; сквозь эти крики виден непробудный сон! Это им постороннее; они не в своей шапке ходят. Дела-то своего нет, они и разбросались на все стороны, не направились ни на что. Под этой всеобъемлемостью кроется пустота, отсутствие симпатии ко всему! А избрать скромную, трудовую тропинку и идти по ней, прорывать глубокую колею - это скучно, незаметно; там всезнание не поможет и пыль в глаза пустить некому».

Разве и в наше время не наблюдает ли мы ту же суету и бесконечное блуждание в информационном лабиринте? Колесо, в котором бегает белка, стало крутиться ещё быстрее…

Знакомая картина представлена и в отрывке Гоголя «Рим». Герой, молодой итальянский аристократ, едва приехав в Париж, тут же оказался вовлечён в безумный журналистский мир:

«В девять часов утра, схватившись с постели, он уже был в великолепном кафе с модными фресками за стеклом, с потолком, облитым золотом, с листами длинных журналов и газет, с благородным приспешником, проходившим мимо посетителей, держа великолепный серебряный кофейник в руке. Там пил он с сибаритским наслаждением свой жирный кофий из громадной чашки, нежась на эластическом, упругом диване и вспоминая о низеньких, темных итальянских кафе с неопрятным боттегой, несущим невымытые стеклянные стаканы. Потом принимался он за чтение колоссальных журнальных листов и вспомнил о чахоточных журналишках Италии, о каком-нибудь "Diario di Roma", "il Pirato" и тому подобных, где помещались невинные политические известия и анекдоты чуть не о Термопилах и персидском царе Дарий. Тут, напротив, везде видно было кипевшее перо. Вопросы на вопросы, возраженья на возраженья — казалось, всякий из всех сил топорщился: тот грозил близкой переменой вещей и предвещал разрушенье государству. Всякое чуть заметное движение и действие камер и министерства разрасталось в движение огромного размаха между упорными партиями и почти отчаянным криком слышалось в журналах».

«В движенье торговли, ума, везде, во всем видел он только напряженное усилие и стремление к новости. Один силился пред другим во что бы то ни стало взять верх хотя бы на одну минуту. Купец весь капитал свой употреблял на одну только уборку магазина, чтобы блеском и великолепием его заманить к себе толпу. Книжная литература прибегала к картинкам и типографической роскоши, чтоб ими привлечь к себе охлаждающееся внимание. Странностью неслыханных страстей, уродливостью исключений из человеческой природы силились повести и романы овладеть читателем. Все, казалось, нагло навязывалось и напрашивалось само, без зазыва, как непотребная женщина, ловящая человека ночью на улице; все, одно перед другим, вытягивало повыше свою руку, как обступившая толпа надоедливых нищих. В самой науке, в ее одушевленных лекциях, которых достоинство не мог не признать он, теперь стало ему заметно везде желание выказаться, хвастнуть, выставить себя; везде блестящие эпизоды, и нет торжественного, величавого теченья всего целого».

К счастью для итальянца он довольно скоро убедился в пустоте такого суетного времяпрепровождения.

«Тоскливое расположение духа им овладело. Напрасно старался он развлекать себя, старался сойтись с людьми, которых уважал, но не сошлась итальянская природа с французским элементом. Дружба завязывалась быстро, но уже в один день француз выказывал себя всего до последней черты: на другой день нечего было и узнавать в нем, далее известной глубины уже нельзя было погрузить вопроса в его душу, не вонзалось далее острие мысли; а чувства итальянца были слишком сильны, чтобы встретить себе полный ответ в легкой природе. И нашел он какую-то странную пустоту даже в сердцах тех, которым не мог отказать в уваженье. И увидел он наконец, что, при всех своих блестящих чертах, при благородных порывах, при рыцарских вспышках, вся нация была что-то бледное, несовершенное, легкий водевиль, ею же порожденный. Не почила на ней величественно-степенная идея».

Примечательно, что Белинский был возмущён «Римом». «Неистовый Виссарион», судя по всему, решил, что Гоголь стебётся над ним и его деятельностью, считая её никчёмной и пустой.

И поныне многие безостановочно скачут, спешат высказаться обо всём на свете… Суета сует. Многие ли наши современники обладают здравомыслием и несуетностью Обломова и молодого итальянского аристократа?

Павел Тихомиров: Прежде чем мы продолжим обмен мнениями по проблеме «клипового мышления», неплохо бы договориться о том: а что же это такое: «клиповое мышление»?

Потому что, подыскивая яркие примеры для иллюстрации этой напасти, можно не только Обломова вспомнить, но добраться и до Соломона, сына Давидова.

Между тем, разговор будет идти не совсем о том.

«Суета сует и всяческая суета» хотя и является как раз тем самым духом, пребывая в котором, человек будет предрасположен к восприятию мира посредством «клипового мышления», однако, разговор уйдёт в сторону.

Чтобы более-менее сузить тему, я бы предложил рассматривать «клиповое мышление» не как некий особый тип мышления, но как способ восприятия посредством «нарезок» ярких чувственных образов.

При этом акцент сделал бы не на «нарезке» как таковой, а на «нарезке чувственных образов».

А вот образ публициста Пенкина из «Обломова» — это, на мой взгляд, не совсем о том. Это – о том, что европейцы уже тогда приучались – по меткому выражению свт. Николая (Велимировича) – заменять «утреннюю молитву утренним выпуском новостей».

Т.е. если посчитать, что сам процесс «глотания пустот» провоцирует в душе человека некое состояние мнимого пробуждения к жизни, то «клиповое мышление» — это просто один из наиболее эффективных способов «чесания корост».

Но, опять же, повторюсь, «суета сует» и «глотание пустот» — это, всё-таки, нечто более общее, нежели то, о чём мы тут пытаемся рассуждать.

И, к слову, я бы не стал преподносить Обломова в качестве примера правильного отношения к суете сует. Да, он не простой лентяй, а лентяй, так сказать, идейный, он дистанцируется от того душка, которым живут представители его сословия. Но это, всё-таки, скорее индуизм, «сансара/нирвана», но вовсе не душеспасительная жизненная позиция. А то ведь можно договориться до того, что, дескать, как хорошо и замечательно, что яркий представитель одного из национальных наших типов отвергает не только пустопорожнее прожигательство жизни, но также и «протестантскую деловитость».

Александр Тимофеев: Категорически не согласен с твоими суждениями. Клиповое мышление — не только способ восприятия посредством «нарезок» ярких чувственных образов, но и определённое мировоззрение, определённый образ жизни. Человек с клиповым сознанием — особый человек. И Обломов не хотел становиться таким человеком. Суетность как раз и является коренным свойством этого особого человека. Человек с клиповым сознанием не может не быть суетливым, поскольку он бросается на всё, что его впечатляет, на всякую мишуру. Это человек, не способный отличить сигналы от шумов. О таких людях на Руси говорили: дурная голова ногам покоя не даёт. Человек с клиповым сознанием обречён на непрекращающийся, бессмысленный и бесцельный бег. И в этом его трагедия, которой он даже не осознаёт.

Ты, на мой взгляд, обедняешь содержание понятия «клиповое мышление». На самом деле, в данном случае проявляется известный закон — сознание определяет бытие. Воспринимая мир определённым образом, человек становится другим. И в этом огромная опасность, которую предчувствовал Обломов. Хотя в его время человек с клиповым сознанием ещё не сформировался, но процесс уже был запущен.

Не согласен я и с твоей характеристикой Обломова. Огромной его заслугой является уже то, что он увидел надвигающуюся напасть, осознал её пагубность и не дал втянуть себя в становившееся всеобщим умопомрачение. Обломов и не должен и не мог быть героем. Он созерцатель, а не делатель. Образ Обломова многое утратил бы, если бы Гончаров превратил своего героя в активиста, идейного борца, реформатора. К счастью, у Ивана Александровича хватило ума и гения, чтобы не портить свой роман. «Обломов» не был бы одним из лучших русских романов, если бы писатель вздумал создать из него манифест, вроде псевдолитературной дряни Чернышевского «Что делать?».

Павел Тихомиров: Так, по Обломову. (Конкретика всегда интереснее теоретических выкладок, не так ли?)

Заслуги у него нет никакой в том, что он был таким. Таким уродился. Ленивым и созерцательным.

Другое дело, что мы его воспринимаем как некую альтернативу суетящимся персонажам.

Но является ли альтернативой суете сует ленивая мечтательность?

Неучастие во зле ещё не означает утверждения добра.

Да, он мог чувствовать и даже осознавать зло суетливости, но, видя всё это, кем он стал?

Его пример вдохновляет?

Да, Гончаров не стал катать псевдолитературных манифестов, но, полагаю, для воспитания в душе читателя верного настроя несравненно полезнее десять раз протестантский «Робинзон Крузо», нежели по сути индуистский «Обломов». Даже если толковать образ Обломова при посредстве некоего православного контекста, а Робинзона прочитаем не в подлиннике, а в пересказе, сделанном Чуковским для нужд юных безбожников.

Александр Тимофеев: Обломов, конечно, не вдохновляет. Но он отрезвляет. А трезвость — первый шаг к выздоровлению души. Обломов смог сделать только этот шаг. Почему он не пошёл дальше? Не знаю. Но полагаю, что было бы негармонично и неестественно, если бы он был решительным, воинствующим, активным. Обломов, пользуясь кинематографической лексикой, «не переигрывает», а мог бы. Ещё в советской школе нас заставляли читать литературную критику того времени. Критики почти поголовно возмущались апатичностью Обломова.

Чтение статьи Добролюбова «Что такое обломовщина?» для нас было обязательным. Добролюбов, на мой взгляд, извратил образ Обломова. Главное в Обломове вовсе не лень и апатия, как считал критик, а предчувствие надвигающейся катастрофы. С «Обломовым» вообще не повезло: его неверно прочли. Кстати, аналогичная судьба была у «Грозы» Островского. Самоубийство умудрились выставить подвигом. Вот и трезвомыслие и несуетность Обломова были названы «ленью» и «апатией». И до сих пор эта либеральная чушь середины XIX века — в наших головах.

В наше время призывы к трезвомыслию остаются не услышаны. Бессмысленный бег продолжается. И я не знаю, как его остановить. И Обломов тоже не знал, как, видать, не знал Гончаров. И мы не знаем. Три десятилетия подряд лучшие умы говорят о пагубности «клипового мышления»… И что же изменилось? Наступило всеобщее просветление? Отнюдь. Ситуация усугубляется. И если в XIX веке эта беда коснулась лишь немногочисленного образованного слоя тогдашнего общества, то ныне болезнь приобрела массовый характер.

Болезнь кажется хронической и неизлечимой… Обвини меня в обломовщине, но мне действительно не известно эффективное лекарство. Предвижу, ещё не одно десятилетие придётся ворчать, видя источником всех бед пресловутое и неискоренимое «клиповое мышление».

Павел Тихомиров: Да, всё просто как дважды два с этим пресловутым «клиповым мышлением».

Есть задача у социальных инженеров – вырастить «новую чернь», т.е. непритязательную по своим запросам массу потребителей товаров и услуг, которые бы обладали заданными характеристиками.

Вот спецы и трудятся.

Изменялись принципы тактики и стратегии ведения военных действий – понадобились в огромных количествах молодые люди, обладающими определёнными навыками – как сейчас говорят – выживания в относительно экстремальных условиях, а также обладающие товарищескими качествами, патриотизмом и преданностью идее – вот появились скауты и их обезбоженная версия – советские пионеры.

Отпала необходимость в массовой армии, пришли на смену национальным армиям отряды высокопрофессиональных наёмников/кондотьеров, пропали куда-то как скауты, так и прочие их аналоги.

Нужен зато теперь полубеспомощный потребитель – такого и взращивают.

Ну всё же очень логично, тут и конспирологий никаких не нужно.

И ничего тут не поделать. Слишком глобален процесс.

Можно (и нужно, конечно же) пытаться приучать детей к бумажной книге, к хорошим кинокартинам, к туристическим выползаниям на природу… Но всё это – подобно тому, как лягушка бьётся в молоке. Может чисто теоретически сбить молоко в масло и потом выбраться из сосуда, но может и надорваться.

Так что в подобной ситуации, возможно, «индуизм» Обломова психологически понятен. Хотя и неприемлем. Во всяком случае, неприемлем для человека, пытающегося быть Христианином.

Как говорится в известной притче: «если у вас была температура под 40, то температура 37,5 – несомненно – лучше. Но это не значит, что 37,5 – норма. Норма – это 36,6».

Болезнь «клиповым мышлением» я не считаю неизлечимой. Тут нужна воля суверенной власти, и в принципе, ситуацию можно серьёзно исправить. Если суверенная власть будет заинтересована не в превращении широких масс потребителей товаров и услуг в некую «новую чернь», а в принципиально иных вещах, то достаточно продвигать примеры общественного успеха, который являлся бы следствием реализации нормальных интеллектуальных и душевных качеств.

Ну, ясное дело, что для этого необходимо обладать подлинным суверенитетом.

Пока что, видимо, удобнее всё-таки взращивать «чернь». Не обладающую ни системным мировоззрением, ни даже неким кругозором.

Вот мы и видим, что, к примеру, школьные учителя являют собою реальный отрицательный пример того, чего достигают в жизни люди, которые потратили молодость на обретение образования вместо того, чтобы вести образ жизни блогеров да условных «бузовых».

Что же касается «Грозы» Островского, то странно, что столько у нас православных верующих среди читателей (нет, не газет, а книг), а никто не завопил о том, что «Король-то голый!» В том смысле, что Катерина-то в глубочайшей духовной прелести пребывала. И напечатано это совершенно открытым текстом у Островского. Сама она, к примеру, так описала своё внутреннее состояние во время молитвы: «А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идёт, и в этом столбе ходит дым, точно облака, и вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют».

Или вот, об искушениях: «Такой на меня страх, такой-то на меня страх! Точно я стою над пропастью и меня кто-то туда толкает, а удержаться мне не за что…Лезет мне в голову мечта какая-то. И никуда я от неё не уйду. Думать стану — мыслей никак не соберу, молиться — не отмолюсь никак. Языком лепечу слова, а на уме совсем не то: точно мне лукавый в уши шепчет, да всё про такие дела нехорошие. И то мне представляется, что мне самоё себя совестно сделается. Что со мной? Перед бедой перед какой-нибудь это!

Ночью, Варя, не спится мне, всё мерещится шёпот какой-то: кто-то так ласково говорит со мной, точно голубит меня, точно голубь воркует. Уж не снятся мне, Варя, как прежде, райские деревья да горы; а точно меня кто-то обнимает так горячо-горячо, и ведёт меня куда-то, и я иду за ним, иду… Сделается мне так душно, так душно дома, что бежала бы. И такая мысль придёт на меня, что, кабы моя воля, каталась бы я теперь по Волге, на лодке, с песнями, либо на тройке на хорошей, обнявшись…»

Уж яснее ясного Островский изобразил анатомию развития страсти, но мы повторяем вслед за Белинским про «луч света».

Ну, тут беды, впрочем, особой нет.

Дайте трибуну нормальным здравомыслящим и ярким проповедникам культуры – и не только растолкуют ученикам про подлинные смыслы трагедии Островского, но и мало-помалу отучат от «клипового мышления».

Была бы, повторюсь в который раз, «суверенная воля».