Новая концепция истории России периода Империи

14 июня 2013 г. в рамках состоявшейся в Российском государственном гуманитарном университете конференции «"Стены и мосты" II: Междисциплинарные и полидисциплинарные исследования в истории» прошла презентация двух последних книг одного из самых известных в России и за её пределами отечественного историка – доктора исторических наук, профессора Санкт-Петербургского государственного университета, главного научного сотрудника Санкт-Петербургского института истории Российской академии наук Бориса Николаевича Миронова.

На презентации присутствовало более сорока человек. Среди них – профессора, доценты, аспиранты и студенты Российского государственного гуманитарного университета, участники конференции из С.-Петербурга, Москвы, Ростова-на-Дону, Казани, Томска, представители издательства «Весь мир». Специально пришли на презентацию и специалисты из Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова и Института экономики Российской академии наук.

Автором были представлены книги: «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII - начало XX века» (М.: «Весь мир», 2012); «Страсти по революции: нравы российской историографии в век информации» (М.: «Весь мир», 2013).

После выступления Б.Н.Миронова, автору было задано более десятка вопросов, на которые были даны исчерпывающие ответы. Обсуждение книг вышло далеко за временные рамки, отведённые для презентации организаторами конференции.

Первая книга предлагает новую концепцию истории России периода империи и новую концепцию Русской революции 1917 г.

Согласно ей социальная и политическая система общества в XVIII—начале ХХ в. достаточно успешно модернизировались, главным образом под влиянием структурных реформ сверху. После отмены крепостного права произошло настоящее экономическое чудо. Экономика стала рыночной: экономические решения принимались индивидуально (бизнесменами, торговцами, сельскохозяйственными производителями), цены устанавливались в результате стандартных рыночных механизмов. В 1861–1913 гг., за 52 года, национальный доход увеличился в 3,84 раза, а на человека — в 1,63 раза, индекс человеческого развития — с 0,171 до 0,308. Душевой прирост объема производства равнялся 85% от среднеевропейского. С 1880-х гг. темпы экономического роста стали выше не только среднеевропейских, но и «среднезападных». Национальный доход возрастал на 3,3% ежегодно — это даже на 0,1 больше, чем в СССР в 1929–1941 гг., и только на 0,2% меньше, чем в США, — стране с самыми высокими темпами развития в мире. Развивалась все отрасли народного хозяйства, хотя и в разной степени. Наибольшие успехи наблюдались в промышленности. Однако и сельское хозяйство, несмотря на институциональные трудности, прогрессировало среднеевропейскими темпами.

Но главное чудо состояло в том, что при высоких темпах роста экономики и населения происходило повышение его благосостояния, другими словами, индустриализация сопровождалась ростом уровня жизни крестьян и рабочих (около 90% всех россиян в 1897 г.) и, значит, происходила на пользу народа, вопреки общепринятому представлению.

В пореформенный период был достигнут значительный прогресс не только в экономике, но во всех сферах жизни. В частности, кардинальные изменения претерпел политический процесс: исполнение его важнейших функций (социализации, рекрутирования элиты, коммуникации, артикуляции и агрегации интересов, определения и осуществления политического курса, вынесения судебных решений) перешло от разного рода коронных учреждений, традиционных институтов и органов сословного управления к средствам массовой информации, добровольным ассоциациям, парламенту, политическим партиям, школе всех уровней и литературе. В пореформенное время быстрыми темпами развивалось гражданское общество

Реформы «сверху» устраняли один за другим мешавшие модернизации ограничители, встроенные в традиционную институциональную систему (круговую поруку, мещанские общества и цехи, передельную общину, сословные ограничения социальной мобильности, монополию коронной бюрократии и самого монарха на власть, ущемлявшие гражданские права законы и т. д.), и тем самым создавали возможность избежать революции. Поскольку смена институциональных систем — длительный, болезненный и противоречивый процесс, для выхода из зоны риска требовалось значительное время — хотя бы лет двадцать, как говорил П.А.Столыпин, социального покоя.

Революции начала ХХ в. произошли не потому, что Россия после Великих реформ 1860-х гг. вступила в состояние глобального перманентного кризиса, а потому, что общество не справилось с процессом перехода от традиции к модерну. Как и в других странах второго эшелона модернизации, ее ускоренное, а в ряде случаев и преждевременное, проведение потребовало больших издержек и даже жертв — например со стороны помещиков, у которых государство принудительно экспроприировало землю, хотя и за компенсацию. Это привело к лишениям и испытаниям для отдельных групп россиян и не принесло равномерного благополучия сразу и всем. Велики оказались и побочные негативные последствия модернизации — увеличение социальной и межэтнической напряженности, конфликтности, насилия, девиантности во всех ее проявлениях — от самоубийства до социального и политического протеста. Необыкновенный рост всякого рода протестных движений порождался, с одной стороны, дезориентацией, дезорганизацией и социальной напряженностью в обществе, с другой — полученной свободой, ослаблением социального контроля и возросшей социальной мобильностью, с третьей — несоответствием между потребностями людей и объективными возможностями экономики и общества их удовлетворить.

Конфликт традиции и современности можно назвать системным кризисом. Однако такой кризис не имеет ничего общего с тем пониманием системного кризиса, которое доминировало в советской историографии и до сих пор широко бытует в современной литературе, — как всеобщего и перманентного кризиса, превратившего российский социум в несостоятельную и нежизнеспособную систему, не способную развиваться и приспосабливаться к изменяющимся условиям жизни и обеспечивать благосостояние граждан. Кризис российского социума был болезнью роста, свидетельствовал о его развитии, а не о приближении его конца. Он не вел фатально к революции, а лишь создавал для нее предпосылки, только возможность, ставшею реальностью в силу особых обстоятельств — трудностей военного времени и непримиримой и ожесточенной борьбы за власть между оппозиционной общественностью и монархией. Тяготы войны, помноженные на безответственное поведение либеральных и революционных элит и ослабление государственной власти, оказались непереносимыми для общества.

Непосредственная причина и движущая сила революции — борьба за власть между разными группами элит. Лидером, вдохновителем и организатором революционных действий выступила либерально-радикальная интеллигенция, а народ был вовлечен в них умелой агитацией и пропагандой по двум причинам: без народной поддержки общественность не имела сил низвергнуть монархию, удержаться у власти и обеспечить легитимность государственного переворота. В этом смысле революции обусловлены не столько социально-экономическими, сколько политическими факторами. Они не являлись неизбежными, а произошли вследствие «роковых ошибок», допущенных властью и общественностью.

С точки зрения механизма революционного процесса, в Русской революции 1917 г. стихийность сочеталась с организацией: налицо были, с одной стороны, социальные, экономические, политические и культурные предпосылки, подталкивающие массы к революционным действиям, хотя и не предопределившие их, с другой — энергичная и умелая организационная работа лидеров и стихийный лавинообразный характер распространения революции. Русская революция 1917 г. сочетала конструктивистскую и структуралистскую модели революционного процесса.

Книга «Страсти по революции» живописует нравы современной российской историографии. В ней рассказано о дискуссии, которая развернулась после публикации монографии «Благосостояние населения и революции в имперской России», и она служит историографическим к ней дополнением.

Публикация первого издания монографии в 2010 г. вызвала бурю страстей и среди профессионалов, и среди читающей публики в Интернете. Книга взяла за живое: опубликованы 14 рецензий и материалы двух круглых столов – в журнале «Родина» и «Российская история». И хотя отрицательных рецензий меньше, чем положительных, температура негативных эмоций явно превысила обычную норму. Главная интрига в предыздательских и послеиздательских дискуссиях заключалась в столкновении разных концепций и парадигм: по большому счету история обсуждения рукописи и книги – это история смены господствующей парадигмы в изучении истории России периода империи. Участников дискуссии можно разделить на «оптимистов» и «пессимистов»: первые считают, что в позднеимперской период в развитии страны преобладали положительные тенденции, которые при более удачном стечении обстоятельств позволили бы избежать революции, а вторые настаивают на неисправимости самодержавия и на тотальном системном характере кризиса, с неизбежностью закончившегося революциями. «Оптимисты» борются с «пессимистами» – вот в чем суть дискуссии и причина высокого накала страстей.

Как ни удивительно в наше относительно либеральное время, когда можно издавать практические любые книги и статьи, не все свои ответы на возражения и замечания автору удалось опубликовать, в то время все пожелавшие отрицательно высказаться о книге такую возможность получили. Поэтому Б.Н.Миронов решил собрать свои ответы под одной обложкой. В своих ответах он не только ведет дискуссию с оппонентами по существу, но и рассматриваю вопрос о мотивах неадекватной критики, потому что связь человека и его творчества – несомненна, и ее осознание способствуют лучшему пониманию критического пафоса.

Представляет ли это историографический интерес? Безусловно, представляет.

Во-первых, аналогичные дискуссии будут проходить и впредь, потому что перестройка в отечественной историографии, начатая во второй половине 1980-х гг., далеко не закончилась; период империи в особенности мало ею затронут. Господствующие в настоящее время концепции сформулированы в советской историографии 50—60 лет, т.е. два полных поколения, назад, требуют пересмотра уже хотя бы потому, что создавались в не самых лучших творческих условиях, под идеологическим контролем и по марксистским лекалам, которые, напомню, были сконструированы более 150 лет назад. Но «историческая наука не терпит «твердо установленных», самодовольных и каменеющих в догматы истин. А раз смена парадигм продолжится, то изучение опыта смены вех имеет смысл. Пусть он поощряет ревизионистов, предостерегает традиционалистов и способствует более спокойной смене парадигм.

Во-вторых, опыт показывает, что единственный способ защищать свою научную позицию, которая имеет серьезные основания, но расходится с господствующими в историографиями традициями, для человека, не располагающего административным ресурсом и социальным капиталом, – это гласность, ибо общественное мнение научного сообщества – реальное оружие в борьбе с недобросовестной критикой. С помощью гласности настоятельная смена парадигм пойдет быстрее и с меньшими издержками для тех, кто покушается на устаревшие концепции. И, может быть, дискуссии будут проходить более правильно, красиво и благородно.

Михаил Бабкин, доктор исторических наук, профессор, Москва

Фото пресс-службы РГГУ