Начало наших разногласий

 

 

       «Сказал также им притчу о том, что должно всегда молиться и не унывать, говоря: в одном городе был судья, который Бога не боялся и людей не стыдился. В том же городе была одна вдова, и она, приходя к нему, говорила: защити меня от соперника моего. Но он долгое время не хотел. А после сказал сам в себе: хотя я и Бога не боюсь и людей не стыжусь, но, как эта вдова не дает мне покоя, защищу ее, чтобы она не приходила больше докучать мне. И сказал Господь: слышите, что говорит судья неправедный? Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? сказываю вам, что подаст им защиту вскоре. Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18: 1-8).

Господь, в который раз спас свой мир. Все православные христиане признали Вселенский Собор. Церковь торжествовала победу. Эта победа утверждала образ и подобие Бога в человеке. Огромная заслуга в торжественном шествии Православия принадлежала Св. Тарасию, патриарху Нового Рима, папе Адриану I, императрице Ирине и её сыну Константину.

Но враг не смирился. Искали противоречия в формулировках, в неправильном переводе. Очень много ошибок было обнаружено в латинском тексте соборного определения, что не могло не сыграть пагубной роли. Карл Великий, ставший императором Западно-Римской империи, не соглашался воздавать иконе поклонение. В то же время в греческом тексте четко написано слово «почитание», но в латинском тексте читалось «поклонение». Надо признать, что Собор ясно определил, что поклонение подобает только Богу, иконе же подобает почитание.

Но из-за этой филологической неточности начались разногласия. Но будем объективны. Отношение к иконе на Западе было фундаментально отличное от понимания образа Божья на Востоке. Восток и Запад по-разному относились к творчеству, к Бытию и со-бытию. Это отношение к образу станет фактическим началом ментального расхождения двух ветвей Вселенской Церкви. Надо признать, что непонимание церковной истины началось в среде, относительно недавно принявших христианство народов. Франки, готы, англы, почувствовав себя избранными сосудами, стали поучать Вселенские Соборы. Вот что писали франкские «богословы» Отцам Седьмого Вселенского Собора:

«Бессмысленно и дерзко ставить на один уровень иконы и Евхаристию и говорить: так же, как земные плоды (хлеб и вино) превращаются в таинство, столь достойное нашего почитания, так и образы превращаются в почитание, оказываемое лицам, изображенных на этих образах».

Собор вообще на эту тему не распространялся. Но наблюдаем совершенное непонимание роли личности в Божественной истории. И папа Адриан пытался объяснить франкам их неправоту. Но неофиты, еще вчера едва знавшие азбуку, из первого класса прыгнули в Академию. Это было бы смешно, если бы не имело трагические последствия. Вместо Божественного вращения в Богословии, стало происходить извращение Истины. И дело было, конечно же, не в плохом переводе, а в самом отношении к человеческой личности, выраженной в иконе.

В книгах Каролинговой эпохи читаем: «Они [греки] возлагают почти всю свою надежду на иконы, тогда как мы почитаем святых в их телах, вернее в их мощах, или в их одеждах, согласно преданию древних отцов».

Это утверждение ложно, ибо Восток никогда не отдавал предпочтение более или менее. В конце восьмого века наступило время все расставить по своим местам, согласно достоинству и чести. Как известно, франки утверждали, что иконы нельзя приравнивать к Кресту и Святому Писанию (и это одна из первых борозд различия между Востоком и Западом). Для них «иконы – плод фантазии художников». Т.е. человеку отказано быть Бытописателем в образах: словесно можно, образно – нет. Прав Евдокимов, утверждая, «как раз в то же самое время Каролинговы книги отравляют западное искусство в самом его корне».

На Востоке вопрос иконопочитания связан со смыслом Православия, это вопрос Бытия Церкви, Личности в церковном Предании. На Западе же Карл Великий приказывает не уничтожать иконы, но и не воздавать им должного почтения. И это половинчатое решение породило межеумочное состояние, которое опаснее открытой войны, в которой враг виден явно. Папа, признавший Вселенский Собор, стал послушным орудием в руках светской власти и прелатов, совершенно не разбиравшихся в тонкостях Богословия.

В 794 году произойдет собор во Франкфурте, где принимается любопытное решение, причем подписанное легатами, недавно подписавшими Орос Вселенского Собора. Данное собрание не признало Вселенский Собор, уравняв его с иконоборческим собором 754 года.

Вот что определили 300 отцов Западной Церкви (среди них были и те, кто благословлял крещение саксов огнем и мечом): «Ни тот, ни другой не достойный называться Седьмым. Оставаясь приверженным православному учению, согласно которому мы должны воздавать поклонению одному только Богу, а святым почитание. Мы не желаем ни отказываться от икон с одним из этих соборов, ни поклоняться им с другим, и отбрасываем писание этого смехотворного собора».

Как говорится ни мира, ни войны, как у товарища Троцкого. Дальше, больше! Уже будут выступать не только против икон, но – Креста Господня. Епископы Агобард Лионский и Клавдий Туринский откровенно глумились над Крестом. Рим ещё смог справиться с начатками протестантизма, но при этом сам скатывался в болото решений Франкфуртского сбора и аналогичного с ним собрания в Париже в 825 году.

Надо отдать должное папам. Они долго боролись за чистоту Православия, но постепенная варваризация Церкви выдвигала на папский престол людей не Святоотеческой традиции, но неофитской. Для них различные нововведения и не понимание истории Церкви становятся естественными. Против этих новаторов слова Святого Собора: «Кто осмеливается […] выдумывать какие-либо нововведения, или же отвергать что-либо, что освящено Церковью, будь то Евангелие, или изображение Креста, или иконная живопись, или святые останки мучеников».

Еще в восьмом веке Православная Церковь начинает борьбу с протестантизмом. Запад же пошел по пути протестантизма, и поэтому Реформация явилась логическим продолжением отступления католического учения от Полноты Церкви.

Стоит обратить внимание, что папы всегда подчеркивали свое независимое положение по отношению к Светской власти. Однако именно папы склонились перед решениями Карла Великого. В то же время на Востоке происходит настоящая борьба за Истину. Православная Церковь в гонениях, в скорбях, страданиях, но победительная. Императоры убивают, ссылают святых мучеников, губят исповедников, но они упрямо следуют Божественному Учению. Ибо это следование означает сохранение любви, драгоценной связи человека с Богом. Преп. Иоанн Дамаскин писал: «Цель наша – протянуть руку подвергающейся нападению Истине». В этом соединении – спасение.

Православная Церковь в девятом веке еще более укрепила свой корабль. Невзирая на ветры и штормы, на гибель некоторых гребцов, на бунт отдельной части матросов, капитан – Христос вел человечество к спасению, давая надежду и обетование, укрепляя тех, кто даже пострадал до смерти. Ибо у Бога нет смерти, но есть земная и небесная Церковь, цель которой привести души человеческие к вечной Истине. И потому спор об иконах являлся не спором об искусстве, но как глубоко-богословский и догматический.  Л. Успенский писал, что «догмат Боговоплощения имеет два основных аспекта: «Бог стал человеком, чтобы человек стал богом». С одной стороны, Бог приходит в мир, участвует в его истории, обитает с нами; с другой стороны, цель этого пришествия – обожение человека, а через него и преображение всей твари, созидание Царствия Божия. Церковь и является начатком этого грядущего Царствия Божия в мире. В этом заключается самый смысл её существования. Поэтому все в Церкви устремлено к этой единой цели: всякое проявление её жизни, всякое художественное творчество».

Таким образом, иконоборчество выступало против принципа обожения и спасения человека. Противники иконопочитания к нулю сводили материю, отказывая ей в святости, т.е. отдавали материальный мир во власть врага рода человеческого. Человека лишали возможности быть святым. В этом суть иконоборчества, а не в споре допустимости или недопустимости художественного творчества. Иконоборцы не только икону лишали святости, но и сам смысл домостроительства Божья и Его воплощения. «Тот, кто мыслит, как ты, - говорит св. Георгий Кипрский в споре с иконоборческим епископом, - кощунствует против Сына Божия и не исповедует совершенного Им во плоти домостроительства».

Лишив Христианства образа, иконоборцы как бы развоплощали Церковь, превращая её в светское учреждение, где велись диспуты, игралась музыка и читалась поэзия, далекая от совершенства.

Таким образом, борясь против иконоборчества, Церковь сражалась за Богочеловекобытие, за видимую и невидимую, внутреннюю и внешнюю связь человека с Богом и Бога с человеком. «В основе её борьбы было то, что дело шло по существу о самом православии» (Г. Флоровский).

И Церковь неустанно боролась за человека. Хр. фон Шенборн заключает: «Христологические споры длились много веков. В течение всего этого времени Церковь непрестанно исповедовала тайну, открытую ей и запечатленную в Святом лике Иисуса Христа, единосущного, Образа Отчего (Первый Никейский Собор), Слова, ставшего плотию без изменения (Ефесский Собор), истинного Бога и истинного Человека (Халкидонский Собор), единого от Святой Троицы, пришедшего пострадать за нас (Второй Константинопольский Собор), Слово Божие, человеческие воля и действия Которого в полном согласии с предначертание Божиим, согласились на страдание до смерти (Третий Константинопольский Собор). Рассмотрев эти бурные века, эту страшную и мучительную борьбу вокруг истинного исповедания Христа, взгляд задерживается и останавливается на молчаливом и спокойном образе – иконе Христовой».

Так что же произошло в восьмом веке в православном мире? Почему иконоборческая ересь возымела такое влияние в сознании христиан? Совершенно очевидно, что данная ересь не был возвратом к ветхозаветному преданию. Это было бы слишком упрощенно и примитивно. Невозможно уже было удалить из сознания века христианского эллинизма.

Но так же, как представляется, ещё не были изжиты остатки платонизма и оригенизма. Оригенизм с его аллегорически-символическим методом познания не потерял своей актуальности в сознании восточных римлян. Известно, что иконоборцы отрицали святость материи, допуская разделение духа и материи. Они утверждали, что вещество мешало духовному восхождению, и вместо обожения материи подвергали её осмеянию и уничтожению.

«Христология Оригена была фоном и основной предпосылкой рассуждений его ревностного почитателя – Евсевия Кесарийского, представленных в отрывках письма последнего к Констанции, сестре императора Константина. Когда Констанция пожелала иметь Образ Христов, Евсевий объяснил ей, что изображение исторического Его облика означало бы возвращение вспять, потому что тело Христово переменилось в неизреченную славу; славу эту, в которой Христос пребывает после своего вознесения, можно созерцать лишь духовно и только язычники пытаются изобразить неизобразимое» (Л. Успенский).

В эллинском мире происходила ещё борьба между символизмом Оригена и историзмом Евангелия. Хр. фон Шенборн скажет, что «там, где появляется полемика против христианского образа, она очень часто оправдывается далеко не бесспорными богословскими воззрениями (Евсевий, Епифаний, Астерий Амасийский, Тертуллиан монтанистского периода, автор «О целомудрии»). Ведь незадолго до иконоборческих указов Пято-Шестой Собор уже выступил против символизма, который охарактеризовал как «языческую незрелость», представленную «Оригеном, Дидимом и Евагрием, возобновившими греческие басни» (1-е правило Собора)».

Поэтому победа над иконоборчеством означала повержение тех, кто пытался уничтожить домостроительство Божие. Эта победа стала Торжеством Православия. Фундаментальная попытка подменить суть Христова Учения в восьмом-девятом веке провалилась. Внутренне Восточно-Римская империя устояла. Оставалось внешнее наступление на ойкумену. И в этом наступлении использовался мусульманский фактор.

Но Церковь Христова, победив врагов внутренних, способствовала укреплению духа и тела своих чад. Церковь, подобно мытарю, коленопреклоненно молила Господа о прощении и даровании мудрости:

«Сказал также к некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны, и уничижали других, следующую притчу: два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк. 18: 9-14).

 И Господь давал просимое. Получив Дар Божий, нужно было нести его бережно, со смиреной любовью. Мытарь, стоя в Храме, просил не только о прощении, но о вхождении в Царствие Божие, что немыслимо без обожения. Фарисействующие же иконоборцы пребывали в лукавом советовании, рационализируя Образ Божий и низводя подобие Его к пустому буквоедству и формализму. В таком состоянии человек доходит объективно к признанию отсутствия Божества. Его стояние в храме превращается в комедию, которую надо чем-то заполнить. Он и будет заполнять её игрой, силлогическими спорами, о чем говорилось выше. Иконоборцам не дано было понять краткое исповедание, выраженное Св. Феофаном Начертанным в Каноне торжества Православия, принятом на Поместном Соборе в Константинополе в 842 году:

Неописанное Слово Отчее из Тебя,

Богородице, описася воплощаем,

И оскверншийся Образ в древнее вообразив,

Божественною добротою смеси;

Но исповедающе спасение,

Делом и Слово сие воображаем.

В начале кондака видим нисхождение Второго Лица Св. Троицы, что есть безусловная Истина, подтверждающая икону как составную часть христологического догмата. Далее раскрывается собственно Воплощение и Богопровидение о человеке и всякой твари. Вновь вспоминаются слова Св. Афанасия Александрийского: «Бог стал человеком, чтобы человек стал богом». «Конец кондака выражает ответ человека Богу, наше исповедание спасительной Истины Боговоплощения, принятие человеком божественного домостроительства, осуществление нашего спасения через соучастие в божественном действии: «Исповедающе спасение делом и словом сие воображаем» (Л.А. Успенский).

Итак, Бог воплотился от Святой Девы в человека, будучи и совершенным Богом и совершенным Человеком, как скажет Св. Марк Подвижник ещё в пятом веке: «Слово плоть бысть, чтобы плоть стала Словом». Тот, Которого никто не видел, Тот, Который неизобразим, воплотившись, становится и видимым, и изобразимым. Перед нами Сын Божий, ставший Сыном Человеческим, Который по своей Божественной природе единосущен Отцу, по человеческой же - единосущен человеческому роду, «во всем подобен нам, кроме греха», как гласит Халкидонский догмат.

Будучи на земле, Христос многими понимался как необыкновенный человек, но именно человек. В исторической перспективе это обыденное восприятие приводило не в Храм Божий, но в место, удаленное от Него. Избранные поняли, что перед ними Бог и Человек. Осиянные Фаворским Светом понимали, что предстоят не только Богу, но и Человеку. Поэтому и изображается Иисус на иконах не только как Человек, но и как Бог.

Крайне важно различать иконотворчество и далекие от религии изображения, этих предтеч античного возрождения. В восьмом веке Церковь сумела отстоять Абсолют, дав отпор символизму и аллегории, пытавшихся подменить историческую Истину. А опасность была, самая что ни есть реальная. Эллинизм, запрещенный Юстинианом, вновь выходил из подполья. В школах начинают изучать Платона и Аристотеля, в «Утешении философией» Боэция будут искать не Божественную, но эллинскую мудрость. Боэций воспевал мудрость и свободу, но эпигоны искали изречения древних философов. Их взор обращался не в сторону Вечнорожденного Сына Божьего, являющегося второй ипостасью Св. Троицы, Личностью, нераздельно и неслиянно сочетавшего в Себе Божественную и Человеческую природу.

Церковь победила. Реформации не получилось. Ещё сильна была Святоотеческая традиция. Поэтому вернувшиеся из древности греческие философы стали приниматься учителями Церкви, как светильники, сияющие миру в дохристианскую эпоху. Тот же Боэций, которого принято называть последним философом Древнего Рима, вернулся не как эллин латинизированный, но как мудрый христианин латинского мира.

Находясь в тюрьме, в ожидании казни, сей философ показывает высоту духа, размышляя о превратностях судьбы, о Боге, и верит в безусловную Правду, которую невозможно победить. Были ли сомнения? Конечно! Но это и показывает человеческую природу, сила которой заключена в помощи Божьей. Без упования на Божественное милосердие вряд ли возможно было выдержать после Седьмого Вселенского Собора.

В 802 году в восточном Риме воцарился император-иконоборец, и начались гонения, которые были страшнее прежних издевательств. Казалось, тьма египетская опустилась на ойкумену. Василевсы Лев Армянин, Феофил как звери набрасывались на православных. Но в недрах этого пещерного беспредела зарождается Фотиев Ренессанс и эпоха энциклопедической мудрости. В эту эпоху человек стал вспоминать то, что забыл, что есть сам, по слову Боэция, вспоминать именно тогда, когда тьма окружила его. Он обращался к началу всего Сущего. В этом обращении происходило узнавание Образа и Подобия Божья. Узнав же, появлялось стремление избегнуть мимолетности, отдаться во власть Вечности, став детьми, входящими в Царствие Божие.

         «Приносили к Нему и младенцев, чтобы Он прикоснулся к ним; ученики же, видя то, возбраняли им.Но Иисус, подозвав их, сказал: пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им, ибо таковых есть Царствие Божие. Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него» (Лк. 18: 15-17).

        Дети не задаются глупыми вопросами, но искренне верят в явленное Откровение.

         Отрицая иконопочитание, еретики не просто подвергали сомнению догмат о воплощении Сына Божьего, но и отрицали человеческий образ Бога. А значит и сущность Девы Марии, как Богородицы. Отрицание же Богоматеринства ведет к уничтожению смысла христианства, коим является спасение. Божья Матерь добровольно (за все человечество) ответила на призыв Божий («буди ми по глаголу Твоему») и стала причиной Того, что Бог – видимый и изобразимый.

Таким образом, Сын Божий изобразим, потому что изобразима его Мать. «Поскольку происходит от неописуемого Отца – говорит преп. Феодор Студит – Он, будучи неописуем, не может иметь искусственного изображения. В самом деле, какому равному образу могло бы быть уподоблено Божество, изображение которого в богодухновенном Писании совершенно запрещено? Поскольку же Христос рожден от описуемой Матери, естественно Он имеет изображение, соответствующее материнскому образу. А если бы Он не имел (искусственного изображения), то и не был бы рожден от описуемой Матери; значит, имел бы только одно рождение – очевидно от Отца, но это является ниспровержением Его домостроительства».

Итак, Иисус Христос изобразим, потому что по плоти воспринял от Матери человека, но совершенно неизобразим Отец. И, действительно, в желании познать свою суть, человек заходит иной раз в те пределы, где начинается не осознание, но заблуждение. Например, невозможно изобразить Невидимого и Неизобразимого Отца. Святые Отцы часто подчеркивали, что Христос изобразим, ибо явлен был миру. Григорий II, папа римский, писал императору Льву Исавру: «Почему мы не описываем Отца Господа нашего Иисуса Христа? Потому что мы не видели Его […] А если бы мы увидели и познали Его так же, как Сына Его, - то постарались бы описать и живописно изобразить и Его (Отца)».

Попытка изобразить неизобразимое представляет собой аллегорическую и символическую фантазию, в которой субъективное видение художника преобладает над объективной Истиной. Поэтому Церковь выступала  и выступает против данных фантазий, в которых размывался смысл Воплощения Сына. Так же невозможно изобразить Святой Дух. Но Его явление в виде огненных языков и голубя изображается, потому что представляют собой реальность, новозаветную реальность, в которой Бог творит Нового Человека. Ветхий Адам, сотворенный по образу и подобию Своего Творца, вследствие своего падения, самостоятельно не мог выбраться из ямы, в который его завела его собственная история. На это способен был только Новый Адам (Иисус Христос), воплотившийся как совершенный Бог и совершенный Человек. Новый Адам освящает и обновляет свое творение Самим присутствием. Христос, таким образом, исполняет древнюю заповедь Отца, называвшего тех, к кому Он обращался, богами. И человек получил сие благодеяние не за свои заслуги, но потому что так восхотел Бог по своей великой любви к человеку.

Итак, человек есть Образ Божий, но в чем его подобие?

Святые Отцы говорят, что Образ присущ человеку, подобие же необходимо стяжать. И это стяжание должно происходить в добре и любви, в направлении всей своей силы воли на пути к Царствию Божию. Естественно, что не всякий способен уподобиться Богу, исполнять заповеди, но кто понимает смысл Образа, по которому создан человек.

Во имя этого и необходимо возвращение к Началу, к детству человекобытия, к Крещению, когда происходит восстановление Образа и прерванной связи с Абсолютной Любовью.

«Как живописцы сначала одной краскою начертывают  образ человека, а потом мало-помалу краску за краской накладывая, представляют образ того, кого живописуют […], так и святая благодать Божия сначала через крещение восстанавливает в человеке черты образа Божия, поставляя его в состояние, в коем он был, когда был создан; а когда увидит, что мы всем произволением вожделеваем красоты подобия Божия […], тогда добродетель за добродетелью расцвечивается в душе, и от славы в славу лик её возводя, придает ей черты подобия Божия».

Итак, согласно Святоотеческому преданию, изложенному в Добротолюбии, Образ Божий заключен в бессмертной душе.

Но почему человек предпочитает бессмертному смертное? Фактически ликвидируя свое бытие, разрушая собственно свою самость. Причина, видимо, только в ложном понимании Блага. Благо – это возвращение души к духу. Однако, душа, обремененная чрезмерностью телесных инстинктов, истинному Благу предпочитает его имитацию, в ней надеясь обрести элементарное человеческое счастье, воспетое поэтами совершенство чувств, сопряженное с наслаждением. К Блаженству это вряд ли имеет отношение, которому Боэций дал классическое определение: «Блаженство – это совершенное состояние, которое является соединением всех благ», и в другом месте у него же читаем: «Блаженство есть благо, которое, когда он достигнуто, не оставляет желать ничего большего».

Суетному человеку достигнуть Блага сложно, он все время в поиске, который водит его по кругу, так сказать поиск ради поиска. Одна суета приводит за собой другую. И так бесконечно.

Когда-то некрасовские герои мечтали о покое, богатстве, чести. Они искали его там, где его не могло быть. Везде ждало разочарование ищущую счастья душу. Её удел – земные радости. В конце пути они могут принести только разочарование и страдание. Вечность проходила мимо этих странников и бесконечных путников.

Человек, как Образ Божий, есть часть огромного космоса. Он – микрокосм, на которого возложено Провидением определенная задача. Он – связующее звено. И разрушение или саморазрушение этого звена ведет космос к катастрофе либо макро, либо микромасштаба в зависимости от количества, способного преобразоваться в качество. Нарушается единое Благо, теряется духовная нить с Творцом, в результате чего хаос становится нормой существования, в которой дисгармония приобретает гигантские размеры, разламывая на части вселенскую Красоту, став, по образному выражению Леонида Андреева, прелестнейшей. В этой «прелестнейшей дисгармонии» человек лишался возможности войти в чертоги Великого Царя; у него не было бы идеала, к которому надо было обратить свои душевные взоры. Как жалок бы был человек, если бы Бог не пришел на землю, став Вторым Адамом и Спасителем всякой твари, Спасителем Гармонии и Красоты, будучи Сам Гармонией и Красотой.

«Человека, каким создал Его Бог, не стало более в мире, - говорит преп. Симеон Новый Богослов, - и возможности не было, чтобы стал кто-либо таким, каким был Адам до преступления заповеди. А необходимо было, чтобы такой Человек был. Итак, Бог, желая иметь такого человека, каким в начале создал Адама, послал в последние времена на землю Сына Своего Единородного, и Он пришедши, воплотился, восприняв совершенное человечество, чтобы быть совершенным Богом и совершенным Человеком, и Божество имело таким образом человека, достойного Его. И се Человек! Другого такого не было, нет и не будет. Но для чего таковым сделался таковым Христос? Для того, чтобы соблюсти закон Божий и заповеди Его и чтобы вступить в борьбу и победить диавола».

Таким образом, для освобождения человека от греха необходим был человек, каковым был Адам до грехопадения. Известно, что грех вошел в Адама извне. Божественной природе грех не присущ; он есть порождение воли творения, по объяснению Святого Григория Нисского, вольное выпадение твари из Полноты Бытия.

Но Воплощение Сына Божьего - не только возвращение к изначальной чистоте Адама, но и совершение того, чего не сделал Ветхий Адам. Отцы Седьмого Вселенского Собора говорят: «Он (Бог) воссоздах его (человека) в бессмертие, даровав ему этот неотъемлемый дар. Это воссоздание было богоподобнее и лучше первого создания; это – дар вечный». Обретая бессмертие, человек возвращается к Единому Благу, Красоте и Славе, смесив все Божественной добротой, по слову кондака.

Воплотившись, Бог проложил человеку путь к обожению и преображению. Христос победил первородный грех, и эта победа вела творение Божие к уподоблению Своему Творцу.

«Во Христе исполнялась высшая и предельная мера этого уподобления через обожение человеческого естества, ибо обожение означает совершенное согласие, полное единение между человечеством и Божеством, между волей человеческой и волей божественной. Поэтому уподобление Богу возможно только для человека обновленного, в котором очищен и восстановлен образ Божий. Эта возможность осуществляется в определенных свойствах человеческого существа и прежде всего в свободе. Стяжание богоподобия невозможно без свободы, так как осуществляется оно в живом и полном общении между Богом и человеком. Сознательно и свободно входя в замысел о нем Святой Троицы, человек в самом себе, в меру своих возможностей и с содействием благодати Духа Святага, творит себе подобие Богу» (Л.А. Успенский).

Итак, «нынешнее уничиженное естество» должно, чрез изменение, приобщить к Богобытию, или, как говорит Св. Григорий Богослов, «человек тварь, но он имеет повеление стать богом».

Идя вослед Христу, причащаясь Его Телу и Крови, человек способен уподобиться высшей форме Бытия. Ап. Павел скажет: «Мы же вси откровенным лицем славу Господа взирающее, в той же образ преобразуемся от славы в славу (2 Кор. 3.18)».

Придя в славу, христианин становится храмом Бога Живага и носителем Святага Духа, «больше самого себя», т.е. он уже не тот Адам, что в раю, но выше, ибо обожжен, «смешивается с божественной добротой», по слову Св. Афанасия Александрийского является богом по благодати.

До Христа было нисхождение, после – восхождение. Свойства же пути зависят от выбора, который совершит человек. Уклоняющийся пути Господня объективно оскверняет Образ Божий, имитируя Его, вступая в область фиглярства и становясь «неподобными» Богу. Каков должен быть обожженный человек Христос показал на Фаворской горе. «И преобразился перед ними, и просветися лице Его, яко солнце, ризы же Его быша белы, яко свет» (Мф. 17, 2; Мрк. 9, 1-8; Лк. 9, 27-36).

На Фаворе человеку явился Бог ученикам, привыкшем видеть Его в рабьем зраке. Им трудно было осознать явленную славу, но Господь показывал путь, по которому следовало идти. «На Фаворе не только Божество является человеку, но и человечество является в божественной славе» - говорит митрополит Филарет Московский.

Отцы Седьмого Вселенского Собора поясняли: «Что же касается характера преображения, то оно совершилось, как говорит божественный евангелист, не так, что Слово сложило с себя человеческий образ, но, скорее, через одно озарение последнего своею славой». Или, по словам Симеона Нового Богослова, «Христос ничего не воспринял тогда чуждого Ему и не перешел в другое состояние, но лишь открыл Своим ученикам то, что Он есть». Можно сказать, открыл то, к чему необходимо стремиться.

Господь показал нетварный свет, сущность которого могло понять только неповрежденное детское сознание. Явление Божественного света не поддается материалистической аргументации. Это «Царство Божие, пришедшее в силе» (Мрк. 9.1). И в это Царство может войти каждый, желающий стать подобным Христу, преобразив свою сущность.

Бог преобразился именно в теле и, значит, человек так же может быть преображен не только духом, но и телом. «Став весь огнем по душе, он (человек) и телу передает от стяжанного внутри светоблистания, подобно тому, как и чувственный огонь, передает свое действо железу» (Св. Симеон Нов. Богослов).

Вспомним, что железо, соприкасаясь с огнем, становится огнем и в то же время остается железом, но железом очищенным. Так и человеческая природа, обожжившись, остается человеческой, но обожженной, просветленной и очищенной. Эта природа восхищает своей чудодейственной красотой.

Видимо, это и есть та красота, о которой думал великий Достоевский. Это красота обожженной твари. Её нельзя путать с красотой телесной, явлением, в принципе, субъективным. Но в телесной красоте потенциально заложено будущее прекрасное. И от каждого зависит, будет ли реализована заложенная в нем потенция.

Будущее же реально уже есть в Христе, совместившем в Себе прошлое, настоящее и будущее. В Воскресном прокимне утрени читаем: «Господь воцарися, в лепоту (красоту) облечеся (Пс. 92)».

Итак, человек, обладающий Образом Божьим, по милости Святой Троицы, становится совокупностью Прекрасного, имеет свойство, по слову Св. Дионисия Ареопагита, «божественной доброты». В этом смыл и радостное восприятие Бытия. К «божественной доброте» должна стремиться, по слову Ап. Павла, человеческая мысль.

Но это обретение реально только в церковной Ограде, в Таинстве Евхаристии, в истинном приобщении к Красоте Господней и Святому Духу, где иконотворчество является составной частью нашего Бытия. «Мы представляем на иконах Образ Святой Плоти Господа» - писал Св. патриарх Герман. Отцы Седьмого Вселенского Собора  разъясняли: «Хотя Кафолическая церковь и изображает живописно Христа в человеческом образе, но она не отделяет Плоти Его от соединившегося с ней Божества; напротив, Она верует, что Плоть обоготворена и исповедует Её единою с Божеством согласно с учением великого Григория Богослова и с истиною […]. Мы, делая икону, Плоть Господа исповедуем обоготворенною и икону принимаем не что-либо другое, как за икону, представляющую подобие первообраза, потому-то икона получает и само имя Господа, через это только она находится в общении с ним; по тому же самому она досточтима и света». Преп. Феодор Студит уточняет: «Его (Христа) изображение – не в подобии человека тленного, что порицается у апостола, но в подобии человека, как Он сам ранее сказал, не тленного, но именно нетленного […], потому что Христос не просто человек, но сделавшийся человеком Бог». И Григорий Нисский пишет об исповедании Богочеловека: «Посему да не завидуют нам во всесовершенном спасении и да не приписывают Спасителю одних только костей, жил и облика человеческого […]. Соблюди целого человека и присоедини Божество».

Икона, таким образом, – это изображение человека обоготворенного, передающего свое обожженное состояние молитвенно предстоящим в Церкви. Можно сказать, икона участвует в святости Первообраза, имея в себе печать Духа Святага.

Этим она отличается от портрета. Портрет – это сходство изображенного с оригиналом. И этот оригинал не обязательно будет обладать святыми свойствами. Врубелевский демон показывает жуткое состояние небытия, падение духа, в котором нет, и не может быть просветления: это язык смертного состояния, способный только оттолкнуть от Бога, но не приблизить. Икона же показывает Божественную реальность, причем в том виде, в каком способны её вместить.

Церковь мудро проводит параллель между содержанием иконы и Преображением. «Падшее поклонишися на горе святей верховнии, Владыку яко узреша, зарю обнаживша божественные светлости, и ныне мы припадем нерукотворенному образу, паче солнца сияющему» (Стихира на стиховне глас 4; посвящение иконе Нерукотворного Спаса). Или же: «Убелив очерневший человеч образ, Создателю, на Фаворе показал еси Петру и сынам Громовым […] И ныне нас, Человеколюбче, благослови и освяти озарением, Господи, пречистого Твоего образа» (там же, стихира 3-я).

И это не поэтическое воображение, это Боговдохновенный литургический текст: эта истина, которую символический язык иконы делает доступным для нашего понимания.

«Эта духовная реальность, возвещаемая иконой, получает значение непосредственно относящегося к нам практического научения в последней фразе кондака торжества Православия: «Но исповедующее спасение, делом и словом сие воображаем» (то есть все домостроительство Божия, выраженное в первых двух фразах. Слово «воображать» употребляется здесь, конечно, не в смысле умозрительного представления, а в смысле претворения в образ). Таким образом, кондак завершается ответом человека Богу, принятием и исповеданием спасительного домостроительства Божия» (Л. Успенский).

Словесный ответ Богу ведом, но необходимо делание. И это делание зафиксировано в Синодике Торжества Православия, где провозглашается вечная память «верующим и доказывающим свои слова писаниями, и дела изображениями – для распространения и утверждения истины словами и изображениями (иконами)».

Таким образом, человек способен творить икону в самом себе, то, что Отцы называют «деятельной жизнью», то есть уподобиться Богу через внутреннее делание. История Церкви знает множество таких подвижников, уходящих в пустыни и творящих новую реальность, светом озаряя всю Вселенную. Эти светильники передавали свой опыт для общей пользы Церкви в образах видимых и словесных. В иконе нам дано узреть внутреннее состояние святого подвижника. Орос Вселенского седьмого Собора гласит: «Слово и образ указывают друг на друга».

Христианский мир, жизнь во Христе всеобъемлюща и не терпит духовного раздвоения. Слово и дело направлено на Богоусыновление, и разделение ведет к отпадению от Единого Блага. Этого, к сожалению, не понимали еще древние иудеи:

«И спросил Его некто из начальствующих: Учитель благий! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? Иисус сказал ему: что ты называешь Меня благим? никто не благ, как только один Бог; знаешь заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца твоего и матерь твою. Он же сказал: все это сохранил я от юности моей. Услышав это, Иисус сказал ему: еще одного недостает тебе: все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мною. Он же, услышав сие, опечалился, потому что был очень богат. Иисус, видя, что он опечалился, сказал: как трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие! ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие. Слышавшие сие сказали: кто же может спастись? Но Он сказал: невозможное человекам возможно Богу» (Лк. 18: 18-27).

 Не могли понять, что следование за Богом предполагает отрицание своего «я», умерщвление греховного человека. Сохранение же в себе хоть одного разделительного начала приводит к отпадению человека от Единого Блага. Причем Благо никуда не уходит, его покидает человек в силу своего несовершенства.

И это несовершенство сказывается и в неправильном толковании о Божественной любви. Например, трагедия иконоборчества заключается в том, что, признавая служение Слову, отвергали служение Образу, тем самым, оставаясь в половинчатом состоянии. Содержание иконы прошло мимо их ущемленного сознания. Не обращались внимания на слова Ап. Павла, сказанные им в первом послании к Коринфянам: «Сеется в тление, восстает в нетление; сеется не в честь, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное».

Христос обновил, обожжил человеческое естество, сотворив в последнем Адаме животворящий дух, бессмертие и нетление.

То, что Христос явил на Фаворе, есть прообраз будущей вечности. И по смерти Дух Святый не оставит свое творение, преображая не только души, но и тела. И начало этой преображающей вечной жизни заложено в нынешней жизни. Перед нами явлен образ Того, кем можем стать в Царствии Божьем. Перед нами явлен Человек, победивший страсти, показующий возможность пути. Перед человечеством явлена Благодать Духа Святага. И эта Благодать реально присутствует в изображении. Совершенно естественно, что изображенное тело отличается от существующего в действительности.

К сожалению, нас окружают лишь островки Божественной реальности, человек же обожженный виден крайне редко. Потому икона кажется обыденному сознанию некоей лже-реальностью, на которую не стоит обращать внимания. Не замечают, что икона самая что ни на есть реальность, впечатывающая преображенный лик на полотно, творя новую реальность, нового человека. Л. Успенский скажет: «Икона не изображает Божество; она указывает на причастие человека к Божественной жизни».

Безусловно, на иконе, изображающей, например, событие на горе Фавор, можем увидеть и не-причастие к Богобытию. Но данная антиномия еще более показывает преимущество одухотворенной реальности. Бог своим сиянием удостоверяет истинную реальность. Те же, кто отрицают иконы, лишены возможности причаститься сей реальности. Им не дано понять глубокого двойного реализма новозаветного образа. В Иисусе Христе «живет всяко исполнение Божества телесне» (Кол.2.9), значит, и Церковь, Которая есть Тело Христово, представляет собой Богочеловеческий организм.

В ней две реальности: историческая, земная и Божественная, Духасвятоносная. Икона и передает эти две реальности. Наверно, еще одна из причин, почему обыденное сознание, привыкшее к одномерной реальности, не в состоянии понять образотворчество.

Впрочем, не может это сознание осмыслить и Евангельские логии. Хотя и любят, носители пошлого знания, пощеголять знанием священных текстов, упрекая Православную церковь в том, что не всегда исторически верно изображены святые подвижники. Патриарх Тарасий отвечал в одном из писем на эти упреки: «Всячески следует принимать честные иконы Господа Нашего Иисуса Христа, поелику Он соделался совершенным Человеком, если они только пишутся исторически верно, согласно евангельскому повествованию».

Таким образом, можно говорить о четком следовании Церкви исторической реальности. Конечно, бывало, что образ доходил сквозь пыль веков нечеткий, или с течением времени забывался. Однако минимум знаний всегда присутствовал. Преп. Феодор Студит писал: «Если мы даже не признаем, что икона изображает одинаковый образ по сравнению с прототипом вследствие неискусства (работы), то и в таком случае (наша) речь не будет заключать нелепости. Ибо почитание (воздается иконе) не постольку она представляет подобие (с ним)».

Типические черты, присущие прототипу, все равно доходят до нас исторически верно. Известно, что иконописец руководствуется не фантазией. Церковь категорически против созданных иллюзий. Она требует, самого что ни на есть реализма.

Но важно понимать, что портретное и историческое сходство еще не означают икону. Икона не есть фотография, но, наполненное глубоким богословским смыслом, изображение. Взирая на Спасителя, знаем, что перед нами не просто Человек, но Божество: «видевый Мя, виде Отца» (Ин. 14.9). В этом не-словесном Богословии одна из сущностей Христианства. «Ибо, если подумать, - говорит преп. Симеон, - что Христос Господь сказал это тому, кто смотрел на Тело Его, то будем следовать, что и распеншие Христа, видели Отца, поелику видели Христа по телу; и не будет после этого никакого различия между верными и неверными, и никакого преимущества у первого перед последними, но все одинаково улучали желанное блаженство, все увидели Бога».

В. Лосский в «Мистическом богословии» писал: «Христос «исторический» «Иисус из Назарета», каким Он представлялся глазам внешних свидетелей вне Церкви, всегда превосходится в той полноте Откровения, которая дана истинным свидетелям, чадам Церкви, просвещенным Духом Святым. Культ  человечества Христова чужд восточной традиции; точнее, Его обоженное человечество облекается здесь в ту же славу, которую ученики видели на Фаворе. Это человечество Христово, в котором становится видимым Его Божество, общее с Отцом и Духом».

«Видение церкви тем и отличается от видения мира, что в видимом она созерцает невидимое, во временном – вечное, которое и открывается нам в богослужении, частью которого является икона. Так же как и само богослужение, она есть Откровение вечности во времени. Поэтому в церковном искусстве портрет человека может быть лишь историческим документом, служить в качестве пособия, но никак не может заменить литургический образ - икону» (Л. Успенский).

Итак, икона есть выражение конкретного духовного опыта обоженного человека, его исторический путь к Высшей Правде, о котором свидетельствует Апостольская церковь, созерцающая, по слову преп. Симеона, этот путь. Созерцать же способны просвещенные, согласно преп. Симеону, светом ведения. Вспомним, что Христос на Фаворе преобразился только перед тремя апостолами, способными, пусть и через время, осознать происходящее. Святой Евангелист Лука напишет икону Пресвятой Богородицы сразу после сошествия Святого Духа, когда произошло причастие Светом, после которого и стал способен изобразить Святую Святых.

Богородица и ранее была Святая Святых, но увидеть это смогли только после просвещения Духом Святым. Без «света ведения» Св. Лука никогда бы не смог изобразить Святую Матерь Божью.

Но кто-то скажет, что не все иконописцы видели оригинал, не все испытали личный свет ведения. Это так. Поэтому Церковь строго требует следовать Древнему Святому Преданию. «Изображай красками согласно Преданию, - говорит Св. Симеон Солунский. – Это есть живопись истинная, как Писание в книгах, и благодать Божия покоится на ней потому, что изображаемое свято».

Соучаствуя живому преданию, - вот суть иконотворчества. И это соучастие совместное. Благодатность Первообраза передается и образу, и тому, кто творит сей образ. «Благодать Божия покоится» на образе оттого, что «Святые и при жизни были исполнены Духа Святого; также и по смерти их благодать Святого Духа неистощимо пребывает и в душах, и в телах, лежащих во гробах, и в их чертах, и в святых их изображениях» (Преп. Иоанн Дамаскин).

Обладая Благодатью, икона становится той силой, которая «освещает очи верующих», по словам Синодика Торжества Православия, «целит духовные и телесные болезни». «Чтим образ Твой Святой, имже нас спасл еси от работы вражия» или: «изображением исцеляет нашу болезнь». Тому, кстати, есть множество исторических подтверждений. Достаточно вспомнить исцеление Эдесского царя Авгаря, произошедшее вследствие прикосновения к Образу Нерукотворного Спаса.

Но возникает вопрос: как передать красками ту духовную реальность, которую словесно познаем от Отцов. Сложно узреть Святого в окружающей нас действительности. «Мир не видит святых, подобно тому, как слепые не видят света» - говорит святитель Филарет Московский.

Действительно, практически невозможно изобразить неизобразимое. Поэтому Церковь пользуется художественным языком, «сочетающимся со строгим историческим реализмом» (Л. Успенский).

Безусловно, присутствует и символизм. Известно, что для того, чтобы передать Фаворское чудо, Апостолы сравнивали это явление с солнечным светом, «ибо невозможно в твари адекватно изобразить несозданное» (Преп. Иоанн Дамаскин).

Таким образом, материальное изображение лишь образ духовного света. Но как передать свет? Без фантазий и иллюзий, основываясь на духовном опыте Святых подвижников. Известно, что обоженность Святых на иконах передается нимбом, имеющим сферическую форму. «Представьте себе, - говорит Мотовилов о преображении на его глазах преп. Серафима, - в середине солнце, в самой блистательной яркости его полуденных лучей, лицо человека, с вами разговаривающего». Но нимб это не корона, налагаемая извне, но сияние, излучаемое от святого лика. Конечно же, нимб не единственное выражение святости; «он – только иконографический атрибут, внешнее выражение святости, свидетельство о свете» (Л. Успенский).

Известно много примеров, когда нимб с течением времени стирался с древних икон, но икона продолжала оставаться благодатной, непостижимым образом передавая обоженность и святость. Конечно, человек старается передать состояние святости человеческим языком, доступному нашему представлению. Например, Симеон Новый Богослов сравнивает с раскаленным железом. Епископ Игнатий Брянчанинов так описывает состояние святости: «Когда молитва осеняется божественной благодатью, […] вся душа увлечется к Богу неведомой силой, увлекая за собой и тело […]. У человека, рожденного к новой жизни, не только душа, не только сердце, но и плоть исполняется духовного утешения и блаженства – радости о Бозе живе». Или: «Непрестанною молитвою и поучением в божественных писаниях отверзаются умные очи сердечные и зрят царя сил, и бывает радость великая и сильно воспламеняется в душе божественное желание неудержимое, причем совосхищается туда же и плоть действием Духа, и человек весь соделывается духовным» («Добротолюбие». Сказание об Авве Филимоне).

Можно сказать, что человек, стремящийся к Богу, достигает того, что свое обычное расстроенное состояние «помыслы и ощущения, происходящие от падшего естества» сменяет глубоким, подвижническим молитвенным подвигом, вступлением в состояние благодатности и духоносности. Человеческое естество становится гармоничным и красивым, возвышающимся до небесного, т.е. «все, что в нем было беспорядком, - упорядочивается, что было бесформенным – оформляется, и жизнь его […] просвещается полным светом» (Св. Дионисий Ареопагит).

Таким образом, в человеке водворяется «мир Божий, превосходяй всяк ум» (Ап. Павел, Фил. 4.7.). В человеке поселяется Сам Христос. «При Моисее и Илии, когда являлся им Бог, пред величием Владычним во множестве служили и трубы, и силы, но пришествие Господа отличалось и обнаруживалось […] миром, безмолвием и покоем».

Ибо сказано: Се глас хлада тонка и тамо Господь (3-е Царств). «А сим показывается, что покой Господень в мире и благоустройстве» («Добротолюбие»).

Оставаясь сотворенным, человек по благодати становится богом. Душа и тело причащается Вечности. Внешне это практически не видно. «Видимое не меняется, - говорит Св. Григорий Нисский, - старец не становится отроком, и морщины не разглаживаются. Но обновляется внутреннее, запятнанное грехом и состарившееся в злых навыках, возвращаясь к невинности младенца».

Перед нами как будто прежний человек, но в то же время происходит освящение и преображение человеческого естества. «Дух Святый, сочетаясь с умом, - говорит Св. Антоний Великий, - пугает его держать тело в порядке – все с головы до ног: глаза, чтобы смотрели с чистотою; уши, чтобы слушали в мире и не услаждались наговорами, пересудами и поношениями; язык, чтоб говорил только благое […]; руки, чтоб были приводимы прежде в движение только на воздеяние в молитвах и на дела милосердия и щедродательности; чрево, чтоб держалось в добрых пределах в употреблении пищи и пития […]; ноги, чтоб ступали право и ходили по воле Божией []. Таким образом тако все навыкает добру и изменяется, подчиняясь власти Св. Духа, так что наконец становится в некоторой мере причастным тех свойств духовного тела, какие имеет оно получить в воскресение праведных».

Антоний Великий фактически нарисовал словесную икону: осталось воплотить его слова в краски. «Аналогия между словесным описанием и образом здесь настолько очевидна, что приводит к определенному выводу: здесь раскрывается онтологическое единство аскетического опыта православия и православной иконы. Именно этот опыт и его результат показывается нам в иконе и передается через неё. При помощи красок, форм и линий, при помощи символического реализма, единственного в своем роде художественного языка, нам раскрывается духовный мир человека, ставшего храмом Божиим. Тот внутренний мир и благоустройство, о котором свидетельствую подвижники, передается в иконе миром и благоустройством внешним: все тело святого, все детали, даже морщины и волосы, одежда и все, что его окружает, все объединено, приведено к высшему порядку. Это зримое выражение победы над внутренним хаотическим разделением человечества и мира» (Л. Успенский).

Изображается не натуральный портрет, а духовная реальность. Этим и важна иконная живопись. Символическим, не натуралистическим, языком передается святое спокойствие и гармония. Там, где Бог, нет места страсти и беспокойству. Взирая на икону, человек соприкасается с Божественной реальностью.

Таким образом, икона становится образным выражением херувимской Песни Великой Субботы: «Да молчит всякая плоть человеча […] и ничтоже земное в себе да помышляет». Икона способствует вхождению человека в небесные чертоги, внутреннему преображению. Икона совершает то, что Святое Евангелие совершает Словом.

Человек еще в размышлении, но икона уже показывает завершение нашей динамики.

«Петр же сказал: вот, мы оставили все и последовали за Тобою. Он сказал им: истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или родителей, или братьев, или сестер, или жену, или детей для Царствия Божия, и не получил бы гораздо более в сие время, и в век будущий жизни вечной» (Лк. 18: 28-30).

 Услышали, увидели и пошли вослед Богу. Икона не просто учит, но формирует духовное сознание христианина. В иконе видим порядок и гармонию, молитвенную устремленность к Абсолюту. Тем самым, происходит обучение молитвенному порядку и настрою. «Итак, братия, - говорит Св. Григорий Богослов, - не будем святого совершать нечисто, высокого – низко, честного – бесчестно и, кратко сказать, духовного – по земному […] У нас все духовно: действие, движение, желание, слова, даже походка и одеяние, даже мановение, потому что ум на все простирается и во всем образует человека по Богу; так духовно и торжественно и веселие».

Святая икона учит человека управлять собой, своим чувствами, чрез которые, как известно, приходят греховные побуждения: «Возмущается чистота сердца его (человека) по причине мятущегося движения образов, которые входят и выходят через чувства – зрения, слуха, осязания, вкуса и обоняния и через слово» (Св. Антоний Великий).

По мысли святых отцов наши чувства представляют собой двери души. «Все двери души твоей, т.е. чувства, тщательно затвори и храни, - учит Авва Исайя, -  чтобы через них душа не ушла бы блуждать или в душу не налезли мирские дела и слова». Необходимо помнить, молящемуся пред иконой, что «кто верует, что его тело воскреснет в день суда, тот должен хранить его непорочным и чистым от всякой скверны и порока» (Авва Исайя). Икона, порой, выступает в качестве нелицемерного судьи.

Глядя на неё, христианин собирается с мыслями, начинает испытывать стыд за свои прегрешения, пытается, хотя бы в молитве, двери души своей держать строго и крепко.

Таким образом, Церковь посредством иконы воспитывает христианскую душу и направляет её по пути созидания храма, где исключена всякая нечистота и грех. Для каждого христианина икона становится окном в бесконечность, или, как говорят Отцы, дверьми Божественной жизни. Преп. Макарий Великий пишет: «Отверзаются пред Ним двери, и входит Он внутрь многих обитателей; и по мере того как входит, снова отверзаются перед Ним двери […], и обогащается он; и в какой мере обогащается, в такой же показываются ему новые чудеса».

А, восходя от чуда к чуду, происходит то, что Отцы называют metanoia (обращение).

Итак, в иконе наблюдаем Блаженное состояние, и сами становимся блаженными, если научимся, по словам Аввы Дорофея, «поститься слезами». Поститься же возможно, взирая на святыню.

Пост глазами должен перерасти наши чувства, преображаясь духовно, побеждая страстную экзальтированность.

Конечно же, в иконе показано и человеческое естество. Но это человеческое явлено в сокровенном соединении с Божественным. На иконе изображен обожженный человек, совершающий человеческие телодвижения, свободными от греха членами тела.

Св. Максим Исповедник пишет, что «подобно Плоти Христовой, и наша освобождается от духовной тли. Ибо как Христос по естеству был безгрешен и и плотию и душою, как Человек, так и мы, верующие в Него и в Него облекшиеся духом можем произволением быть в Нем без греха».

Икона проникнута святостью и любовью, тело праведника «стало в некоторой мере причастным тех свойств духовного тела, какие имеют получить оно в воскресение праведных», «тело смирения нашего», ставшее «сообразным телу славы Его» (Фил. 3.21.) (Св. Максим Исповедник).

Таким образом, в иконе явлено преображающееся человечество. И это не фантазия, но объективная реальность. В этой реальности заключена Непостижимая Красота, как внешняя , так и внутренняя, сердечная. Апостол Петр пишет: «Потаенный сердца человек, в неистлении кроткого и молчаливого духа, еже есть пред Богом многоценно» (1 Петр, 3,4).

Вот эту-то Красоту приобщения человека Божеству и показывает икона. «На свойственном ей языке она воспроизводит действие благодати, которая, по выражению, Св. Григория Паламы, «начинает как бы живописать в нас на том, что по образу, то, что по подобию, так что […] мы образуемся в подобие»» (Л. Успенский).

В иконе творится подобие Божие, которое есть синоним Красоты. Перед нами Благодать. Ради этой Благодати и призывают Отцы оставлять грешный мир.

Созидание духовного человека в христианской истории зачастую начинается с созерцания иконы. Ибо, если Храмы Божии находятся в небрежении, то происходит и оскудение веры. Об этом оскудении постоянно напоминали Святые Отцы. «Иные приходят в Церковь только в самые торжественные праздники, и даже тогда не столько для молитвы и назидания, сколько для развлечения. Иные уходят после чтения, не стараясь понять читанное и не слушая объяснения; многие вовсе не слушают чтения, а разговаривают где-нибудь в углу». Это писал учитель третьего века знаменитый Ориген.

Таким образом, следование за Христом начинается с отношения к Храму и Образу Божьему, что невозможно без отношения к самому себе, к своему внутреннему миру. Через освящение внутреннего мира совершается преображение внешнего. Даже одежда святого человека становится преображенной и святой. В иконе же видим преображенного человека в совокупности. И тело и душа становятся Храмом Божьим (как видим, чеховская мечта уже давно была реальностью).

Действительно, в глубинах сердечного знания лежит стремление к святости и Свету. Этим стремлением спасался и спасается православный человек, ибо без действенного делания по Богу невозможно совершить пасхальный переход от грешной жизни к новой, Божественной. Этот путь, конечно же, взаимный. «В какой мере человек приближается человек к Богу намерением своим, в такой и Бог приближается к нему дарованиями своими» (Преп. Исаак Сирин).

Стремясь почтить икону, прикасаемся её Святости, приобщаясь её Благодати, вне которых нет христианства. А «Благодать Божия всегда направляет волю нашу в добрую сторону» (преп. Иоанн Кассиан). И необходимо открыть свой ум, ибо «Благодать действует чрез ум, а сатана чрез плотские чувства и влечения» (Блаж. Диадох).

Таким образом, важнейшим становится вопрос человеческой свободы, его воли, устремления, самосознания, его способности бороться за Бытие.

«Отозвав же двенадцать учеников Своих, сказал им: вот, мы восходим в Иерусалим, и совершится все, написанное через пророков о Сыне Человеческом, ибо предадут Его язычникам, и поругаются над Ним, и оскорбят Его, и оплюют Его, и будут бить, и убьют Его: и в третий день воскреснет. Но они ничего из этого не поняли; слова сии были для них сокровенны, и они не разумели сказанного» (Лк. 18: 31-34).

 Вступая в область Божественного, человек начинает ощущать нечто загадочное и непонятное. Видимо, это следствие нашей безобразности, потери истинной реальности. Возвращение в неё означает восстановление структуры нашего Бытия, означает воскресение.

В девятом веке, в восточной части Римской империи и происходило воскресение и восстановление. Правильно будет называть эту эпоху Возрождением. Возрождалось истинное искусство, призывающее человека стать богом по благодати. Происходило возвращение творения в сонаследие вечной жизни. И это возвращение и возрождение были сущностными и полными, касаясь всей структуры человеческого естества и всей сотворимой природы, «потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего её, - в надежде, что и сама тварь будет освобождена от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Ап. Павел, Рим.8. 20-23).

Опасность иконоборчества как раз и была в том, что лишала человечество его образности, калечило и без того поврежденный первородным грехом облик; уничтожала едва обозначенную гармонию Бытия. Эта гармония начиналась в пустыне, где Господь был со зверьми и ангелы служили Ему (Мрк. 1.13).

Эту событийность и отстаивало Православие в иконопочитании. Борьба за икону означала сохранение древнего предания, а где и его восстановление. Церковь не дала возможность ворваться в иконографию человеческим страстям и чувствам. Именно этого не избежало Западноевропейское возрождение  в 14-16 в.в.

Взгляните на Рафаэля: какое величие и мастерство художника, какая грандиозная и потрясающая воображение кисть, какая глубина исследования человеческой психологии, понимание материнства и сыновства (разумею Мадонну Грандика), какая необозримая и тщательно продуманная красота: великолепие искусства во всем. Вот только живопись сия – человеческая, гениальная, но человеческая. Великий мастер не смог войти чертоги Господни, они прикрыты для него завесой. Не обожженный Светом Христовым художник не способен указать путь к возрождению. Торжество человеческой мысли еще не означает торжества Богомудрия.

Творение же иконы начинается в глубоком смирении и осознания своего недостоинства, понимание того, что художник есть орудие Божие, идущее к своему Творцу с коленопреклоненной молитвой.

Как мало истинной святости  и религиозного переживания в делах художников западного Возрождения. Поэзия тела и души, едва касающаяся духа. Этнография неодухотворенной души!

Какое глубокое отличие представляет собой православная икона! «Это объединение всех существ в Боге, начиная с ангелов и кончая низшей тварью, и есть обновленный во Христе грядущий Космос, который противопоставляется всеобщему раздору и вражде среди твари. Собор всей твари, как грядущий мир вселенной, как всеобъемлющий Храм Божий, является основной мыслью православного церковного искусства, которая господствует и в архитектуре, и в живописи (мысль Евгения Трубецкой). Вот почему на иконе изменяется все, что окружает святого. Мир, окружающий благовестника и носителя Божественного Откровения, человека, становится образом нового грядущего, преображенного мира» (Л. Успенский).

И в этом мире царствует гармония и красота. Флора и фауна приведены в изумительную бесстрастность, четкость и ясность. Кстати, изображение негатива на иконах, как раз преследует цель: показать нечеткость линий, размытую неясность. В негативе отсутствует симфония Бога и человека, что и подчеркивали иконописцы, тем самым, обращая взоры человека к райскому Бытию, когда еще не преступили заповеди Божьей первые люди. Адам и Ева жили в блаженстве, но потеряли его. И пострадала вся тварь. Святые восстанавливали единство не только с человеком, но и животными. Достаточно вспомнить Марию Египетскую, после смерти которой, барс лапами своими вырыл могилу для святой к великому изумлению Аввы Зосимы.

Естественно, это находило свое отражение в иконотворчестве. Это кажется неправдоподобным и потому… истинным. Собственно, кажущееся «неправдоподобие» доказывает, что иконописец верно уловил грань непостижимого грядущего Бытия.

Важно помнить, что икона передает не столько характерность того или иного персонажа, сколько обожженное внутреннее состояние святого. Отсюда и своеобразное отношение Церкви к зодчеству и архитектуре.

Сцена изображает действие не внутри здания, но внешне, т.е. перед ним. Пропорционально верно и четко изображен человек, другое дело – архитектура. Налицо алогичность. Пропорции не соблюдаются, и кажется, что перед нами некое фантастическое «нагромождение» камня. Однако именно это «нагромождение» показывает глубокую внутреннюю связь с сверхбытием. Архитектура, не поддающаяся логике, становится за грань, переходя в область веры. Разумом понять непостижимое невозможно, Бога циркулем не измеришь. Отсюда и художественная диспропорция. Но это диспропорция, говорящая небесным языком.

Евангелие так же кажется обыденному сознанию невероятным и странным словесным «нагромождением», той самой диспропорцией. И потому мудрым мира сего видится некой формой неразумия. «Погублю премудрость премудрых и разум разумных отвергну» - говорит Господь устами Апостола Павла в первом послании Коринфянам.

Жизнь во Христе представляет собой форму диспропорции, она антиномична по сути, что не может не отражаться в творчестве. «Говорят, что я безумный – говорит один юродивый. – Но без безумия нельзя войти в Царствие Божие [...]. Чтобы жить по-евангельски, надо быть безумным. Пока люди будут благоразумны и рассудительны, царствие Божие не придет на землю» (Воспоминания арх. Спиридона «Мои миссии в Сибири»).

Вот христианское зодчество и иконотворчество и передают не-рассудочность и не-благоразумие. Мир, который показывают мастера христианского искусства, диаметрально противоположен миру, в котором господствуют человеческие категории. И потому непросвещенному Светом Христовой Истины сложно понять икону или церковную архитектуру.

Так и Апостолы не понимали идущего на вольные страсти Христа. Им было невдомек: зачем великому чудотворцу и воскресителю мертвых необходимо идти на смерть. Виделось нелогичным. Но в этой алогичности суть спасения. И эту суть прекрасно передает икона. Обратим внимание, что иконописцы добивались того, чтобы на изображения святых, пронизанных светом, не ложились тени.

На иконе, таким образом, видим, как Божественный свет,  пронизывая вещество, сущностно влияет на человеческое естество, становящееся храмом Христовым. И в этом храме должны быть образы Спасителя, Богоматери и Святых, как вовне, так и во внутреннем человеке. Седьмой Собор постановил: «Подобно изображению честного и животворящего Креста, полагать во святых Божиих Церквах, на священных сосудах и одеждах, на стенах и досках, в домах и на путях честные и святые иконы».

Вне иконы нет пути к созиданию Храма Божьего. Это аксиома. И эту аксиому будут проводить в жизнь творцы Фотиева Ренессанса, напрочь отвергая разумных мира сего.

Победив иконоборчество, Церковь вновь пошла по пути, начертанному Ей Христом. Она не опустилась до примитивизма, свойственного человеческому разуму; Она творила Божественное  и лучезарное многоцветие.

«Иконы - как бы вехи на пути к новой твари, и мы все, по словам ап. Павла, «славу Господню взирающее, в той же образ преобразуемся (2. Кор. 3. 18)»» (Л. Успенский).

Тот, кто пережил опыт встречи с Божественным светом, безусловно, жаждет передать Его другим. Такова православная икона, которая, по слову преп. Иоанна Дамаскина, является «откровением и показанием скрытого». Она передает веру, без которой немыслимо озарение.

«Когда же подходил Он к Иерихону, один слепой сидел у дороги, прося милостыни, и, услышав, что мимо него проходит народ, спросил: что это такое? Ему сказали, что Иисус Назорей идет.

Тогда он закричал: Иисус, Сын Давидов! помилуй меня. Шедшие впереди заставляли его молчать; но он еще громче кричал: Сын Давидов! помилуй меня. Иисус, остановившись, велел привести его к Себе: и, когда тот подошел к Нему, спросил его: чего ты хочешь от Меня? Он сказал: Господи! чтобы мне прозреть. Иисус сказал ему: прозри! вера твоя спасла тебя. И он тотчас прозрел и пошел за Ним, славя Бога; и весь народ, видя это, воздал хвалу Богу» (Лк. 18: 35-43).

Озарение же дает радость, Бытие, желание жить и творить. Был слеп, вошел в свет Божий, и все преобразилось, изменилось и захотелось каждому рассказать о несказанной радости Света. Войдя же в радость Света, человек становится богом по благодати, исполнив, тем самым, древнее предназначение: из образа стать подобием. И возможно это только при помощи Воплотившегося Слова, Сына Божия. «Тот, Кто сотворил мир, видя его обуреваемым бурею и в опасности быть поглощенным в месте неподобия, встал за руль души и пришел ей на помощь, исправляя все её прегрешения» (Св. Афанасий Александрийский).

Воистину без Христа немыслимо наше спасение и прозрение. И чаще всего это происходит тогда, когда нам кажется, что Его совершенно нет рядом. Бл. Августин  в «Исповеди» скажет: «Я увидел себя далеко от Тебя, в месте неподобия».

Господь пришел, преображая все вокруг и в отдельности, как Он это сделал с иерихонским слепым. И это преображение было неразрывно связано с утверждением Его образа. В 9 веке в Соборной и Апостольской Церкви прекращаются христологические прения. Вторая ипостась окончательно утвердилась в своей Божественной сущности в христианском мире. Споры вокруг Личности Христа будут происходить уже не в церковной ограде, но вне Её. Христианский мир вступил в единоборство с исламской цивилизацией. Это будет спор двух мировоззренческих систем. Причем спор не только богословский, но и военный.

Это было жесточайшее противостояние двух систем. Мусульманский мир считал себя новой просвещенной цивилизацией. И это просвещение возможным считалось поддерживать, находясь в состоянии постоянной войны с христианским миром. Исламские богословы выработали доктрину, согласно которой не может быть вечного мира с христианами, но только война, прерываемая перемирием не более чем на десять лет. Ислам вел войну на уничтожение христианской цивилизации. Надо признать, что это была взаимная борьба на истребление. Начали мусульмане. Но далее разобраться уже было сложно. Две столь разные цивилизации не могли ужиться на одной земле. Но это борьба была не только на уничтожение, но и стремление двух разных систем овладеть умами языческих народов. В сражении за язычников оттачивалось не только военное мастерство, но и богословское. Достаточно вспомнить расцвет Багдадского халифата: искусство, литература, философия достигает небывалой высоты. Ученые Багдада постигали смысл человеческого Бытия. Два параллельных мира искали Истину. И упрекнуть в лицемерии их не подымится рука. Это был Ренессанс. Арабы по-своему несли культуру языческим народам; Восточный Рим, обновленный богословием Фотия, приходил в славянскую избу.

И славяне принимают христианскую весть, отвергнув мусульманскую. Славянину, с его образно-символическим мышлением, понятнее было христианство с Его иконопочитанием. Икона, кстати, являлась краеугольным камнем преткновения в христиано-мусульманских спорах. Ислам, как известно, отвергает Божественность Христа. Совершенно логично вытекает и отрицание иконы, показывающей таинство Боговоплощения. От иконоборчества к исламу один шаг. Фотий скажет: «Вы (иконоборцы) рождаете в своем уме непримиримую войну против Христа, и обнаруживаете её не прямо, а под видом иконы».

Чтобы мирно сосуществовать с исламом, необходимо было окончательно добить остатки иконоборчества. Этим и будут заниматься творцы Фотиева Ренессанса. Надо признать, что Отцы данной эпохи были не только богословами, но и прекрасными философами, лингвистами (как Кирилл и Мефодий), риторами, врачами и даже воинами.

 Эпоха Фотия – это Возрождение преображенного человека. Вновь восстанавливается древняя иконопись, наполняясь новым духовным содержанием; возрождается философия, но не как явление античного мира, а как христианского новоэллинизма. Восстанавливается Академия. Но не философская Академия Платона, а великого богослова Средневековья Константина (Кирилла) Философа. В Академии возрождалась мысль, направленная на спасение человека. Не игра богов, но поселились в стенах первого высшего учебного заведения Европы размышления о Едином Боге; в сознании восстанавливается понимание того, что всякое человеческое действие направляется волей Провидения. Но не так как у Платона, который в своих «Законах» человека превращает в марионетку в руках богов. Для христианина это недопустимо.

Академия возвращается к творениям Боэция, утверждавшего, что человек свободен и имеет право выбора. «Мысль Боэция можно выразить ещё и так: мы свободны в своем выборе, пока не выбрали, а когда уже выбрали, наша свобода перешла в необходимость, и канула в вечность. Но все-таки и возможность выбора, и способность управлять своими стремлениями у человека сохраняется, даже если то, что мы изберем и что пожелаем, заранее известно Богу, ибо от того, что кто-то наблюдает за моими действиями, они не перестают быть моими, а наблюдает за нами и опекает нас сам Бог, создавший нас разумными, а значит, и свободными по своему образу и подобию. Из всего этого следует, что человек предопределен к свободе, и поэтому сам творит свою судьбу, и ничто не может сделать его несчастным, если он живет по правде и творит добро» («Судьба и дело Боэция» Г.Г. Майоров).

Свободу и утверждали Отцы Фотиева Ренессанса. Эта была духовная свобода, ибо физически творцы Возрождения чаще пребывали не в архиерейских покоях, но в темницах и искушениях. Но на пути к свободе искушения неизбежны.

«Итак, надлежало, чтобы человек прежде был подвержен испытанию; ибо муж не искушенный, не испытанный не имеет никакой цены; и, чтоб, достигши совершенства путем испытания - чрез соблюдение заповеди, он таким образом добыл себе бессмертие, как награду за подвиг добродетели» (преп. Иоанн Дамаскин).

Известны преследования, которым подвергался патриарх Фотий. Анафема, предательство ближних, ссылки, темницы. Но не отступил от Истины Православия.

В 9 веке, казалось, Истина Христова победила. Но враг готовил новые нападения. С запада темной тучей надвигалась схизма. Западный Рим шел навстречу своей нравственной гибели, желая иметь ключи не только от небесного царства, но и земного.

Папа объявил себя наместником Христа. Большего абсурда придумать было невозможно. Оказывается, Христос нуждается, чтоб кто-то занимал Его место.

Папы, доказавшие свою преданность Православию, восславили римскую кафедру. Но их наследники думали не о Соборном единстве Церкви, но о власти земной. В ход пошла очевидная ложь. Вспомнили про Исидоровы декреталии, ложность которых была очевидна. Пипин и Карл Великий подарили курии целую область, что явилось ошибочным. В Средней Италии образовалось мощное теократическое государство с армией и флотом, постоянно пополняемыми европейским фанатиками.

Западный Рим все более вбирал в себя мир, который порабощал его. Рим восточный, подобно Закхею, пытался взобраться на Древо, чтобы увидеть Бога.

  «Потом Иисус вошел в Иерихон и проходил через него. И вот, некто, именем Закхей, начальник мытарей и человек богатый, искал видеть Иисуса, кто Он, но не мог за народом, потому что мал был ростом, и, забежав вперед, взлез на смоковницу, чтобы увидеть Его, потому что Ему надлежало проходить мимо нее. Иисус, когда пришел на это место, взглянув, увидел его и сказал ему: Закхей! сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме. И он поспешно сошел и принял Его с радостью. И все, видя то, начали роптать, и говорили, что Он зашел к грешному человеку;

Закхей же, став, сказал Господу: Господи! половину имения моего я отдам нищим, и, если кого чем обидел, воздам вчетверо. Иисус сказал ему: ныне пришло спасение дому сему, потому что и он сын Авраама, ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее» (Лк. 19: 1-10).                                                                         

Новый Рим спустился с высот и принял Господа с Радостью. Церковь на Востоке жила и мыслила себя неотделимой частью Тела Христова, Его Любви, Свободы.

На Западе начинает формироваться несколько иная картина. Идея папской непогрешимости стала затуманивать головы западных богословов. Не обращали внимания и на слова императора Карла Великого, писавшего Льву III: «Мне предлежит с Божьей помощью, оружием отвне защищать Святую Церковь от нападения язычников и опустошений неверными и укреплять её внутри через признание католической веры. Вам, святой отец, предлежит, как Моисею, с поднятыми к небу руками укреплять вашей молитвой мое воинское служение».

Ясно расставлена власть цезаря и первосвященника. Но папы решили взять на себя функции государей. Они благословляли склоненные головы царей и решили, что эти цари должны беспрекословно слушаться их в делах управления. Короли становились марионетками в руках римских первосвященников. Но это явление можно было бы преодолеть, если бы не была навязана Церкви и обществу дискуссия об исхождении Святого Духа.

Этот спор возник тогда, когда были побеждены практически все опасные еретические учения и утвержден христологический догмат Церкви. Именно Карл Великий, так умно расставивший акценты в вопросах папской власти, поддержал мнение некоторых богословов, что Святой Дух исходит не только от Отца, но и от Сына, тем самым, кстати, вмешавшись в прерогативы духовенства (но западное духовенство все повернет так, что не император будет решать).

Такое решение было принято вестготскими епископами на соборе в Толедо, где была побеждена ересь Ария в 586 году. Понять готов вполне можно. Они отдавали честь Сыну, которого ересь Ария унижала. Но Карл и его богословы непременно требовали утвердить мнение испанцев. Отчего это произошло? Видимо от недостатка исторической памяти и богословского образования. Ни франки, ни германские племена практически никогда не участвовали в христологических спорах: их богословский уровень не позволял им этого делать. Карл очень хотел, чтобы его империя, которую он называл римской, была первой не только в военном и дипломатическом отношении, но и богословско-философском.

Исторический факт: Франция в девятом веке представляла собой образец варварства и невежества. И свою задачу творцы Каролингского Ренессанса видели в просвещении народа Истиной Христовой. Алкуин, Павел Диакон, Феодульф Орлеанский, Павлин Аквилейский создали уникальную школу христианского просвещения. Их цель: возродить образ Божий в каждой христианской личности Западно-Римской империи.

Но это возрождение проходит на той исторической почве, где не было твердой вероисповедной закваски. Кроме того, многие богословские утверждения в латинском языке звучали несколько двусмысленно, которым вчерашние варвары владели не совершенно. Богословы Запада стали позволять себе толковать церковные формулы, давно уже принятые на Вселенских Соборах.

Выкованные в борьбе с ересями, греки и христиане Востока в каждой ошибке западных богословов видели затаенный смысл и дьявольскую прелесть. И потому осторожно относились к сказанным словам и определениям. И, кстати, папа Лев III поддержал Отцов Востока. Когда Карл Великий приказал изменить Символ Веры, римский первосвященник запретил изменять текст Символа и даже приказал выбить дощечки с текстом Символа и прибить их в Храме Св. Петра в Риме. Это решение папы Льва католическая церковь почему-то не любит вспоминать, особенно, когда вопрос касается непогрешимости римских первосвященников.

Интересное суждение, посвященное вопросу о Филиокве, находим у Алексея Лосева, специально написавшему по данной проблеме сочинение.  «В указанном только что сочинении я утверждаю, что исхождение от двух ипостасей предполагает какое-то существенное тождество этих первых двух ипостасей в одном из самых существенных пунктов. Тождество это, однако, согласно общецерковному учению, не может быть проведено до полного их слияния. Должна уступить какая-нибудь из двух ипостасей. Если представить себе, что первенство здесь принадлежит Отцу, то это будет значить, что изводящее, порождающее, сверхсущее начало будет выше слова, смысла, идеи, т.е. что момент отцовства превратится в некий агностический принцип, который дуалистически будет противостоять всему осмысленному и оформленному. Если же в этом объединении Отца и Сына будет превалировать вторая ипостась, в ущерб первой, то это будет значить, что на первый план выпирается оформленное, словесное, смысловое начало: и момент порождающего, сверх-смыслового лона будет принижен и отодвинут. Такую смысловую сферу, которая не уходит корнями в сверх-смысловое лоно, называют рационалистической.

Итак, Filloque есть или агностицизм или рационализм, возникающий на почве стремления усвоить человеку самостоятельность его внутреннего субъективного устроения и отнять ее у Бога, так что Божество, при всем своем христианском противостоянии твари, необходимым образом получает субординационную структуру, т.е. ту, которая свойственна пантеистическим системам, где нет раздельности твари и божества и где несовершенство твари приходится обосновывать в самом божестве, делая в нем иерархийные подразделения. Католицизм не есть, конечно, пантеизм, но в своего не пантеистического Бога он вносит пантеистическое строение, откуда и получается, что Дух Св. ближе к твари и ниже первых двух ипостасей, так что волей-неволей приходится производить дробление в пресвятой Троице на первые две ипостаси, с одной стороны, и на третью, с другой.

Итак, католицизм впадает в формально-логический агностицизм, где есть сущность и принижено явление этой сущности, или в рационализм, позитивизм, где есть явление, но сущность не оплодотворяет этого явления, так что оно превращается в мертвую схему. Ни там, ни здесь, очевидно, нет, собственно говоря, и никакой сущности, и никакого явления, и никакого проявления сущности. Этому противостоит чисто диалектическая православная точка зрения, которая 1. признает существенное своеобразие каждой ипостаси, не внося никакого субординационизма и признавая их абсолютно равночестными, и которая 2. в силу этого своеобразия ипостасей утверждает, что Дух Св. не может находиться в одинаковых отношениях и к Отцу и к Сыну. От Отца он «исходит», как и в физических вещах их реальная жизнь зависит прежде всего от того, чем собственно, какою именно вещью является данная вещь. Но от Сына Он не может исходить, так же как и в физической вещи ее реальная жизнь не может зависеть от ее структуры подобно зависимости от самой вещи. Лучше всего взять аналогию с растением. Сказать, что реальная жизнь данного растения зависит в одинаковой мере от семени и от его анатомического строения, – можно, но только если не придавать этим словам серьезного значения. Явно, что жизнь исходит из семени и корней, а не от строения дерева, вернее же от того жизненного заряда, который заложен в семени. Сказать же, что жизнь растения происходит как от семени, так и от его структуры, это значит или принизить и лишить субстанциальности структуру растения – тогда получится агностический дуализм между самим растением и его живыми силами, – или лишить субстанциальности эту самую живую силу, и тогда – получается только одна фактическая структура растения сама по себе, т.е. обнаружится рационалистический механизм и позитивизм. Дух Св. исходит от Отца. Но исходить от Сына значит исходить из Слова, из Разума, т.е. это значит уже не просто исходить, но выводиться, быть выведенным. Растение, конечно, происходит из семени, но его невозможно разумно вывести из него».

Что же все-таки произошло с Римской Церковью? Отчего она соглашается с нововведениями Карла? Ответ, видимо, лежит в исторической плоскости. Негатив был заложен, когда папы стали опираться на лжеисидоровы декреталии. Но более всего, как это ни странно, на решения пап повлиял тот факт, что в течение многих веков Римская кафедра непоколебимым столпом стояла среди еретических учений, оставалась верной Кафолической истине, даже тогда, когда весь Восток был погружен в страшную иконоборческую ересь. Уверенность в своей правоте привела пап к тому, что они считали себя вправе видоизменять решения вселенских Соборов. Они были убеждены, что, так как они наследники Апостола Петра, то всякое их решение есть решение Апостола Петра, что представлялось выше всякого собора.

Но самое интересное заключено в том, что папы, ревниво относящиеся к решениям светской власти, в вопросе Филиокве принимают кесарево решение. Ни один император Рима не мог изменить вероисповедание: такое просто немыслимо на Востоке.

На Западе это произошло. Дошло до того, что римский епископ считал себя вправе судить другого епископа, чего не допускал Древний Устав Церкви. Властолюбие пап стало переходить все пределы. Но на них по-прежнему смотрели, как на столпов веры. Западный мир в силу своей широкой богословской невежественности не мог противостоять каноническим нарушениям. Уход от канона неизбежно приводил элиту западного общества (а таковыми являлось священство) не к мудрому священнодействию, но мирской суете. Ситуация же, сложившиеся в светском обществе, в её нравственной сфере, была ужасная. Причем, не оправдывая Восток, надо говорить, что и там происходили крайне негативные явления. Короли, императоры выглядели подчас нравственными уродами, но, в отличие от Запада, восточная цивилизация обладала нравственным иммунитетом, было сильно развито личностное начало и острое чувство христианской справедливости. Восток бурлил, если видел явное проявление зла.

Западный мир не имел столь длительной христианской истории. Христианская цивилизация Западной Европы в основном состояла из новообращенных. Сцепить этот варварский германский мир мог только авторитет Рима, обаяние которого для варваров было запредельно велико. Четыре века прошло, как прекратило свое существование Западно-Римская империя, но Карл Великий провозглашает себя не императором франков, но Рима.

Рим представлялся варварскому миру светильником, откуда распространяется сияние правды и закона. Это было объективно. Римская Церковь стояла на крови мучеников и великих святых, в её фундаменте – Апостолы Петр и Павел.

Кроме того, папы последовательно утверждают верховную власть престола Св. Петра, которому Господь вручил ключи от рая. Епископы Рима не обращали внимания, что это право было дано лично Петру (к тому же не будем забывать, что Петр, порой, совершал ошибки, которые исправляла Церковь, соборным гласом которой был Апостол Павел), но не конкретно им. К тому же право вязать и решать грехи получили все Апостолы без исключения, поэтому претензии пап были смехотворны. Но римская курия сумела убедить, подпавший под обаяние варварский мир, что только у неё право на вечную жизнь, право на духовное водительство вселенной.

Возможно, что таковое водительство для варварского мира было спасительно. Грубый варвар склонял голову перед Святой и Католической Церковью, становился христианином и обладателем нравственного мерила. Папы жестко вели борьбу за свою паству, требуя исполнения своих постановлений. Папы не боялись отлучать от Церкви даже королей и императоров (случай с императором Лотарем, которому не был разрешен развод, весьма показателен), если они позволяли себе отступать от канона. Личность папы Николая тому подтверждение.

Девятый век дал миру несколько твердых и решительных пап, готовых жизнь и имущество положить за каноны Римской Церкви. К сожалению, эти каноны стали все более отходить от оросов Вселенских Соборов, но папы в девятом веке еще представляли всю Полноту Вселенской Церкви.

С одной стороны это вселяло надежду на исправление, но с другой – папы принимали новые законы, которые фактически превращали христианскую цивилизацию в полуварварскую. Достаточно указать на странное решение, лишающее мирян право причащения Крови Христовой. Народ Божий по велению пап был разделен на обыкновенных и необыкновенных (прямо как в теории Раскольникова из романа Федора Достоевского). Духовенство получило право  полного причастия, потому что оно свое и ближние Богу, а миряне – это чада греха, т.е., выражаясь по-польски быдло.

Таким образом, был уничтожен смысл прихода Христа на землю. Как известно, человек, не совершивший причащения Телу и Крови Христа, Царствия Божия не наследует.

Это произошло объективно. Западный мир был настолько варваризирован, что римская церковь пыталась оградиться от вторжения в Алтарь людей, малознакомых с христианством. Но в итоге произошло то, что этот мир оставался варварским, лишь называясь христианским. К тому же, светская власть хотела видеть на епископских кафедрах послушных себе людей. Получалось, что не духовенство образовывало мир, а мир, лежащий, по слову Апостола, во зле, развращал тех, кто был призван учительствовать и священнодействовать.

И вот уже и на римской кафедре встречаются недостойные люди. Даже дошло до того, что в 855 году римский престол занимала папесса Иоанна (хотя, надо признать, сведения об этом противоречивы). Отсутствие достоинства у духовного лица приводила к страшным нравственным перекосам. Как можно было говорить о непогрешимости, если епископскую кафедру занимал погрязший в грехах человек. Он уже не о Божьем думал, его волнует власть как таковая. Когда-то император Восточного Рима Василий I считал, что государство – это тело, а Церковь – душа. Все вместе это Храм Божий, в котором царствует Симфония. Но папа Рима требовал подчинения себе. Однако управлять может только просветленный духовно человек. Отступления же римской курии от решений Вселенских Соборов неизбежно приводило к тому, что престол Св. Петра стали занимать люди, для которых политическая необходимость будет важнее, чем Свет Христов.

Церковь призвана просвещать и спасать любовью, а не поджигать огонь инквизиции, обращая варварский мир к Христу огнем и мечом. Церковь не должна возлагать на себя цезаристские обязанности, что может уничтожить Её сущностно.

Именно так понимали служение Церкви на Востоке, где папацезаризм не прижился, несмотря на цезаропапизм некоторых императоров. Василевсу воздавалось должное как Помазаннику Божьему, но не более. На Востоке это был человек, завтра могущий оказаться не в царских чертогах, но в монашеской келии, что часто и происходило.

К тому же власть развращает, и потому тот, кто брал на себя власть цезарей неизбежно приходил к решениям, противоречащим Нагорной Проповеди Христа. Патриархи Востока это знали, и не взваливали на себя это ярмо. Они были независимы и свободны в своей апелляции к Закону Христову, если светская власть нарушала канон.

Патриархов преданных Христу низлагали, ибо мир лежит во зле. И они об этом помнили, призывая думать не о временной жизни, но о вечной. И эта твердость имела успех. Цари склонялись перед исповеданием святых патриархов, ставших путеводительными звездами, сияние которых освещало общество христиан, участвующих, без деления на разряды, в Евхаристической Тайне, в которой каждое движение Бога и человека сопровождается внутренней любовью ко всему сущему.

Закхей готов отдать ради Господа все имение свое, дабы только Христос вошел под кров его дома. Так поступали святые патриархи, жертвовавшие не только имением своим, но и жизнью. Не величие кафедры их волновало, но Истина Христова, Которой они были призваны служить. Пример Св. Игнатия и Фотия показателен.

Так было угодно, что они дважды занимали патриаршую кафедру Константинополя. Их постоянно пытались натравить друг на друга недобросовестные люди, но их искренность, способность к прощению, их нелицемерная любовь побеждали врагов и угашали самую страшную ярость. Эти два патриарха боролись как против папизма, так и против цезаризма. В девятом веке это было борьба против двух зол, выбор между которыми неприемлем.

Св. Игнатий известен в истории своей бескомпромиссностью, праведной и святой жизнью. Будучи сыном императора Михаила Куропалата, Св. Игнатий начинает восхождение на патриаршую кафедру с монашеской келии, тверда исповедуя Православие, беспощадно обличая иконоборческую ересь. Став патриархом, он не совершал реверансов в сторону Императрицы Феодоры и ее брата кесаря Варды: он жестко критикует их неправомерные поступки, причем делает это не в царских покоях только, но и Храмах Божьих (патриарх открыто не допустил к причастию кесаря Варду за его развратную жизнь). Игнатий хвалит верность царицы Православию, но не может не обличать её слабости, слабости её сына Михаила, прозванного пьяным. Но вместо исправления власть ополчилась на Святого. Предлог был в каноне. К сожалению, Св. Игнатий был поставлен патриархом без собора, настолько очевидна была его праведная жизнь, что посчитали, что в этом нет надобности. Однако этой ситуацией воспользовалась царственная семья. Был созван собор, на котором Св. Игнатий был низложен. И патриарх подчинился, потому что нарушение канона, установленного Святыми Отцами, непозволительно даже святым (какая разница с западным Римом!).

Новым патриархом был избран Фотий, человек исключительной порядочности, гениальный философ и богослов. Фотий не желал быть патриархом в той щекотливой ситуации, которую создал кесарь Варда. Но Церковь не могла оставаться без Святителя.

Впоследствии Фотий писал: «И не испытав, на самом деле, я чувствовал себя недостойным архиерейской и пастырской должности; в то же время смущало меня ожидание неприятностей, ныне обуревающих мою душу. Я плакал, умолял, употреблял все меры, чтобы отклонит избрание, умоляя, чтобы пронесли мимо меня чашу многих и многообразных забот и искушений. Поэтому так я упорствовал, когда влекли меня к принятию священного сана».

Действительно, сенатору, начальнику царской гвардии сан патриарха преподносил проблемы на блюде. Но Бог дал столько мин, сколько дал.

«Когда же они слушали это, присовокупил притчу: ибо Он был близ Иерусалима, и они думали, что скоро должно открыться Царствие Божие. Итак сказал: некоторый человек высокого рода отправлялся в дальнюю страну, чтобы получить себе царство и возвратиться; призвав же десять рабов своих, дал им десять мин и сказал им: употребляйте их в оборот, пока я возвращусь. Но граждане ненавидели его и отправили вслед за ним посольство, сказав: не хотим, чтобы он царствовал над нами. И когда возвратился, получив царство, велел призвать к себе рабов тех, которым дал серебро, чтобы узнать, кто что приобрел. Пришел первый и сказал: господин! мина твоя принесла десять мин. И сказал ему: хорошо, добрый раб! за то, что ты в малом был верен, возьми в управление десять городов. Пришел второй и сказал: господин! мина твоя принесла пять мин. Сказал и этому: и ты будь над пятью городами. Пришел третий и сказал: господин! вот твоя мина, которую я хранил, завернув в платок, ибо я боялся тебя, потому что ты человек жестокий: берешь, чего не клал, и жнешь, чего не сеял. Господин сказал ему: твоими устами буду судить тебя, лукавый раб! ты знал, что я человек жестокий, беру, чего не клал, и жну, чего не сеял; для чего же ты не отдал серебра моего в оборот, чтобы я, придя, получил его с прибылью? И сказал предстоящим: возьмите у него мину и дайте имеющему десять мин. И сказали ему: господин! у него есть десять мин. Сказываю вам, что всякому имеющему дано будет, а у неимеющего отнимется и то, что имеет;

врагов же моих тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо мною. Сказав это, Он пошел далее, восходя в Иерусалим» (Лк. 19: 11-28).

 Каждому Господь дарует по его дарованию. На Западе бытует утверждение, что, если бы не Фотий, то не произошел бы раскол Полноты Церкви. Папа Николай считал, что нельзя было ставить Фотия патриархом, так как он прошел семь степеней священства за сутки. Формально папа был прав. Но дух канона гласит, что епископом может быть муж праведной и святой жизни, в чем Фотию католики не отказывают.

Причина раскола, конечно же,  не в Фотии. Западный Рим стал задавать вопросы, на которые уже давно были даны ответы в творениях Великих Каппадокийцев, Афанасия Александрийского, Иоанна Златоустого и закреплены в Оросах Святых и Вселенских Соборов.

Восток сотни лет бурлил в огненных еретических котлах. Но в этом огне билась мысль, выковывалась православная Истина. Диалектика Православия была настолько крепка, что отступление от неё виделось безумием. Православие, как вероисповедание, есть религия Неба. Земные глаголы не для неё, где обстоятельства и выгоды способны уничтожить путь к Истине. Бог выше обстоятельств, и потому Православие выше земных домыслов, оно обращено к духоносному. И именно о Духе Святом и будет фундаментальный спор с Западом у Востока.

«Неясности» в Евангелии стали трактовать по-человечески представители Римской Церкви. Первые шаги отступления начались ещё в иконоборческие времена. На Западе к иконе относились не как к образу, действуемому в Церкви, но как к учебнику, научаемому христианской жизни. Данное отношение было свойственно многим западным Отцам, в том числе и Григорию Великому. Но следует помнить, что высказывания Отцов зачастую зависят от остроты богословского вопроса. В древней Церкви икона не выступала в качестве спора, поэтому частные мнения Отцов Церкви воспринимались спокойно, как часть богословской истории Церкви. Этот вопрос назрел, когда были завершены основные христологические споры и он, что было крайне важно, был решен мирно в соответствии с Оросом Седьмого Вселенского Собора, который подписали и легаты римского папы.

Но в девятом веке будет поднят фундаментальный вопрос, о котором уже упоминали выше, исхождения Святого Духа. Архитектор вселенной, искушавший в пустыне Христа, не победивший Его Церковь в споре о Втором Лице Святой Троицы, наносил удар по Лицу Третьему – Духу Святому. Удар был расчетливый. Ветхому Риму предлагалась высшая церковная власть в ойкумене. Чтобы ее закрепить, необходима была идея, способная весь мир объединить вокруг Рима. Таковой идей и было Филиокве.

И дело было не столько в исхождения Святага Духа, сколько в праве изменять Символ Веры. Ветхий Рим присваивал себе возможность распоряжаться решениями Соборов по своему усмотрению, потому что за него тысячелетняя верность Св. Евангелию; Римская Церковь признавала себя непогрешимой, папа официально провозглашался наместником Христа. Этимология слова наместник означает нахождение на месте Христа, т.е. слово наместника приравнивалось к слову Бога. Вывод простой: всякий не повинующийся воле наместника есть противник Богу. Собор в таком случае тоже уже не мог быть авторитетом. Такая идея могла зародиться только на варваризированном Западе.

Восток, в отличие от Запада, твердо держался Предания Святой Церкви. Причем никакой император не мог изменить даже буквы в тексте Символа Веры. В шестом веке такую попытку пытался совершить Юстиниан. Но Собор твердо отклонил претензии Василевса прибавить к Деве Приснодева, хотя это была и есть фундаментальная правда. Отклонил потому что решение Второго Собора налагало прещение на любые изменения, пусть и самые благие. Восточные Отцы знали, что за них все Святоотеческое Предание и потому не боялись и царского гнева.

Варварский же Запад склонился перед скипетром Карла Великого, который изменял Символ по политическим соображениям, стараясь привлечь на свою сторону испанскую церковь. Папы же после смерти Карла, стали на себя примерять кесареву порфиру, становясь, как было сказано выше, непогрешимым авторитетом (хотя еще Григорий Двоеслов, папа Рима (590-604г.г.) предупреждал об этой опасности своих восточных собратьев).

И именно Фотий и его собрат Св. Игнатий будут стараться вернуть пап на путь Истины. Они добьются того, что легаты Римской церкви подпишут определение Собора, который состоялся в 879-880 годах, гласившее: «Если кто, в такую крайность безумия, дерзнет излагать другой Символ […] или сделает прибавку или убавку в Символе, преданном нам Отцами Святого Вселенского Никейского Собора […] анафема да будет».

Найден ещё один ответ, почему западный мир отошел от Истины – безумие. Одно отступление неизбежно рождало другое. Против этого яростно сражался Фотий, пытаясь спасти Римскую Церковь. Эта попытка спасения вызывает у безблагодатного духовенства Запада просто-таки приступы бешенства.

Вернувшись домой, легаты Рима, оказавшись в неблагодатной обстановке, вместо того, чтобы беспощадно разоблачать и обличать склоняются перед непогрешимым папой, объявленного владыкой мира. Западный мир забыл слова Апостола Павла, что Бог «все покорил под ноги Его (Христа) и поставил его выше всего, главою Церкви, которая есть тело Его» (Еф. 1: 22-23). Ставил ли Господь себе наместника? Ответ в словах Самого Христа: «Вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствую над ними, и вельможи их властвуют над ними. Но между вами да не будет так; а кто хочет быть большим между вами, да буде вам слугой; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом» (Мрк. 10: 35-44).

Хорош слуга, утверждающий приговоры инквизиции и отправляющий еретиков на костры. Хорош раб, когда приходящие к нему, падают ниц, чтобы облобызать его грязную туфлю и воскурить фимиам, как Богу.

Такого фарса Восток с его обостренным поиском Истины принять не мог. Буйное же варварство  Запада вводили в Церковь с помощью слов Св. Петра: «Ты – Петр, и на сем Камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют Её» (Мтф. 16:18-19).

Но что это за камень? Два великих святых Востока и Запада отвечают. Иоанн Златоуст в 53-й Беседе на Евангелиста Матфея говорит: «На сем камне Я создам церковь мою, т.е. на вере исповедания. А в чем состоит исповедание апостола? Вот оно: Ты – Христос, - Сын Бога Живаго». Блаженный Августин во втором трактате на первое послание Иоанна Богослова пишет: «Что означают слова: созижду Церковь Мою на сем камне? Они означают: на сей вере, - на словах: Ты Христос, Сын Бога Живаго».

Два великих светильника Божья одинаково понимали слова Спасителя. И это было понимание всей Церкви. Никогда апостол Петр не понимался главой Церкви.

Действительно, Христос дал Петру власть «пасти Агнцев Моих», чтобы он, обратившись, привел христиан не к самому себе, но к Учителю – Христу.

Наконец история Церкви свидетельствует, что на Апостольском Соборе в Иерусалиме председательствовал не Петр, но Иаков, брат Господень. Петр же воспринимался как равный среди равных. Например, трудно представить послушание Апостола Иоанна Богослова Римскому епископу, преемнику Петра. К тому же известно слово Христа: «А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос, все же вы братья, и отцем себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, который на небесах» (Мф. 23:8-9).

Западный же мир своим отцом стал называть римского папу, который считал себя наследником Св. Петра.

Но спорен вопрос и римского епископства Петра, которого Господь послал к обрезанным, а Павла к необрезанным. К тому же непонятно почему один епископ получал власть над другим, когда древние соборные правила такого права никому не предоставляли. Но даже если следовать логике католиков, претендующих на вселенское господство римского престола, то такого права Ветхий Рим не имел совершенно. Шестое правило I Вселенского Собора гласит: «Да хранятся древние обычаи, принятые и в Египте, и в Ливии, и в Пентаполе, дабы Александрийский епископ имел власть над всеми сими. Понеже и римскому епископу сие обычно. Подобно и в Антиохии, и в иных областях да сохраняются преимущества церквей».

Т.е. римский папа ставился в один ряд с областными епископами. А Второй собор третьим правилом приговорил: «Константинопольский епископ да имеет преимущество чести по римскому епископу, потому что град оный есть Новый Рим».

Таким образом, епископ Нового Рима уравнивался в чести с Ветхим. Четвертый вселенский Собор 28-м правилом постановил: «Определяем и постановляем о преимуществах Святейшей церкви Константинополя, Нового Рима. Ибо престолу ветхого Рима отцы прилично дали преимущества, поелику то был царствующий град. Следуя тому же побуждению, и сто пятьдесят боголюбезнейшие епископы предоставили равные преимущества святейшему престолу Нового Рима, праведно рассудив, что град, получивший быть честь быть градом Царя и синклита и имеющий равные преимущества с ветхим царственным Римом, и в церковных делах возвеличен будет подобно тому, и будет вторым по нем». И 36-е правило Шестого Вселенского Собора гласит: «Определяем, да имеет престол Константинопольский равные преимущества с престолом древнего Рима и, якоже сей, да возвеличивается в делах церковных, будучи вторым по нем; после же оного да числится престол великого града Александрии, потом престол Антиохии, а за сим престол града Иерусалима».

Итак, у Рима первенство чести, но равенство власти. К тому же никто не вправе был вмешиваться в дела областных епископов. Очень важное 8-е правило III Вселенского собора: «Да соблюдается и в иных областях и повсюду в епархиях; дабы никто из боголюбезнейших епископов не простирал власти на иную епархию, которая прежде и сначала не была под рукою его, или его предшественников; но аще кто простер и насильственно какую епархию себе подчинил, да отдаст оную: да не преступаются правила отец, да не вкрадывается под видом священнодействия надменность власти мирския». Последние слова папам надо бы на ночь читать, чтобы не забывали, что власть духовная и светская вещи суть разные.

Внимательно следует читать и 139-е правило Седьмого Вселенского Собора, запрещающее обращаться за епископским судом в Рим, если того не желают областные епископы.

Таким образом, можно говорить о самовольном присвоении папами несвойственных им прерогатив первосвященника, которыми обладает только «единый вечный первосвященник, Господь наш, Иисус Христос» (Евр. 7: 23-24, 28).

Апостол Павел пишет, что Он «может всегда спасать приходящих через Него к Богу, будучи всегда жив, чтобы ходатайствовать за них» (Евр. 7:26).

И далее развенчивание глупейшего мнения о папской непогрешимости. Ибо непогрешимость свойственна только Богу и Телу Христову – Церкви, которая, по словам Апостола Павла, есть «столп и утверждение Истины» (1. Тим. 3:15).        

Можно с уверенностью утверждать, что спор Фотия и папы Николая носил не личностный характер, но это было стояние цареградской кафедры за Истину, выстраданной в многовековой борьбе с ересями. Папы же, отвергая постановления Церкви, реально впадали в безумие. И «в лукавую душу не войдет премудрость и не будет обитать в теле, порабощенном греху, ибо Святой Дух премудрости удалится от лукавства и уклонится от неразумных умствований и устыдится приближающейся неправды» (Прем. Соломона, 1:4-5).

Глядя на Николая создается впечатление, что он яростный борец за соблюдение Святоотеческих канонов. Он считает неправедным избрание Фотия, называет его неофитом, недостойным епископского достоинства. Но это ложь. Не может быть неофитом внук и племянник святых исповедников. Николая не это на самом деле волнует. Он спорит за юрисдикцию. Уступили бы ему Иллирик, единообразие латинского языка в богослужении, и не волновало бы, кто занимает кафедру в Константинополе.

Папа требовал подчинения своим правилам, отвергая всякую самобытность идущих к Христу народов. Поэтому суть конфликта заключалась в выборе между свободой и рабством.

Ветхий Рим нес миру закон, Новый – Благодать. Дух Божий дышит и живит, где хочет и где пожелает. Нет, - восклицает папа, - только в сфере моей юрисдикции.

Бред и паранойя, основанные на тщеславии и непогрешимости. Папа напоминал юношу, который говорил Господу, не стесняясь, о своей праведности. Но ему надо было быть мытарем, просящим у Христа прощения. Папа мнил себя ключарем Царствия Божия, и даже стыда юноши у него не было, который ушел от Бога опечаленный, ибо сердце его принадлежало Мамоне. Папы покинули так же Бога, но у них не хватило смелости юноши и они продолжали прикрываться именем Христовым, пытаясь служить двум господам.

Это служение было принципиально невозможно. Приходилось делать выбор. И латинский мир его сделал. Этот мир уходил от Полноты Церкви, как уже говорилось выше, в силу своей варваризации, что не могло не сказаться на психофизическом типе западного человека. Особенно это сказывалось в отношении к иконе, что в восьмом-девятом веках стало фундаментально определять взаимодействие Востока и Запада.

Когда шел спор об иконе, то для Востока – «это были вероучебные споры, которые привели к углублению и определению вероучения, настоящие этапы догматического развития. Запад же, не знавший таких споров, не придал им большого значения и увидел в них не подлинно догматическое развитие, а лишь дисциплинарную меру, утверждение почитание икон, не учитывая по существу их догматического значения» (Гию ле М.Ж. «Дух русского и греческого православия». Париж. 1961 г.)

Это, кстати, сказал представитель западного мира.

Действительно, различие Востока и Запада проходило и в области психологии. Вероисповедание Востока, его пылкая борьба за икону латинским миром не понималась совершенно. В иконе видели только педагогическое воздействие, не осознавая содержательную сущность образотворчества. И хотя Рим и вязался в спор, «однако он никогда не следовал за востоком в богословской аргументации и не ощутил всех последствий византийского богословия об иконах и всего того, что было с ним связано» (О. Георгий Флоровский). На западе только в двадцатом веке наблюдаем проблески сознания. Римокатолик Даниэль Ропс напишет: «Икона дает западным людям понятия о том, за что в действительности боролись в этом «споре об иконах», который до крови раздирал византийский Восток в течение стольких лет и который представляется им, как они его видят, столь пустым, столь ничтожным. Возможно ли, чтобы люди убивали друг друга ради того, чтобы знать, имеют ли они право изображать Бога и святых. Но в действительности дело было не в этом, а в споре, предметом которого были высшие данные веры. Если икона неизменная, нетленная икона, является своего рода «типом» несказанной реальности, то не значит ли отказаться от неё – тем самым отрезать себя от этой реальности».

Итак, в результате иконоборческого противостояния рождался новый тип христианства, опирающийся на икону и считавший её частью Сущего, Которое есть неотъемлемое, составляющее в человеке образ и подобие Божие.

Запад прошел мимо утверждения Божественного Образа. Он лишь следовал закону. Отсюда неизбежное пренебрежение к формирующимся национальным культурам, к личностным началам в человеке.

Это особенно выражалось в отношении языка. Папы требовали, чтобы богослужение велось на четырех языках: еврейском, арамейском (на котором говорил Христос), греческом и латинском. Но реально в условиях Европы богослужение проводилось на двух языках империи: греческом и латинском. Там, где церкви подчинялись римской юрисдикции, единственным языком выступал латинский.

Данное положение казалось папам идеальным, давало возможность объединить людей в единую историческую общность, в единую христианскую цивилизацию. Но это благое пожелание объективно нивелировало национальные культуры. И не зря Дух Святый сошел на Апостолов, после чего они заговорили на разных языках. Именно право народов говорить на своем родном языке отстаивал Фотий, которого проклинал собор 867 года, почему-то называемый на Западе Восьмым Вселенским.

Патриарх Фотий страдал за право быть свободным и самобытными (семь лет по наущению папы его держали в темнице, предавая унижениям и оскорблениям). В девятом веке еще находились в Риме люди, понимавшие это и на Соборе 879-880 г.г., признавшие достоинство Фотия. Вчитаемся в документы: «Я (первый легат папы, Павел, епископ Анконский) признаю почитаемого Фотия законным и канонически избранным патриархом и согласно папских писем и коммонитория заявляю, что нахожусь в общении с ним. Одновременно я осуждаю и анафематствую собор, бывший против него в Константинополе (восьмой вселенский), так же как и все, что было сделано против него при Адриане. Кто отрекается от него – отделяется от Церкви. Кроме того, я признаю Второй Никейский Собор Седьмым Вселенским».

Современный католический богослов аббат Ф. Дворник признает, что именно Фотий восстановит единство Церкви. Но, несмотря на отдельные проблески Истины, высвечивавшиеся из Рима, западная половина Церкви пошла уже дорогой земного существования. Восток же продолжал жить по законам космического Бытия.

Это стало отражаться и в искусстве, и в храмостроении, и в архитектуре. Византийский мир становится менее античным, вписываясь в текст христианской цивилизации. Во многом, благодаря деятельности святых Игнатия и Фотия, в Восточном Риме стал изживаться цезаропапизм. Император буквально ежечасно должен был представлять своим поданным свидетельство своего православия, соглашаясь на симфонию властей (хотелось ему этого или не хотелось). Это была эпоха, когда нравственный авторитет Церкви был столь велик, что преступить его казалось невероятным. Это не значит, что императоры не совершали преступлений. Совершали! Но вынуждены были склоняться перед авторитетом Церкви.

В 969 году был вероломно убит император Никифор Фока. На следующий день Иоанн Цимисхий направляется в Святую Софию, что возложить на свою главу корону. Но патриарх, этот голос Церкви, не пускает Иоанна в Храм. Если бы это произошло сто лет до этого события, то, видимо, произошло бы с патриархом, как со святыми Игнатием и Фотием (изгнали бы с кафедры). Но шел Х век, и будущий император просит прощение и дает слово наказать виновных, отослав их на дальние острова, а неверную жену Никифора, Феофано, отправляет в далекую Армению. Иоанн так же обещает править вместе с юными василевсами Василием и Константином. Только после этого он был коронован.

Данный факт подтверждал высокий нравственный авторитет Церкви, которая действительно являлась голосом Бога, истинным Посланником Христа Духа Святага.

Восток находил симфонию, мучительно, но находил. Западный мир весь в противоборстве императорской власти и папской. Все Средневековье прошло в этой борьбе.

Восток же ясно определил, что глава – Христос. И это будет отражаться в храмовых фресках. На византийских иконах появляются коленопреклоненные императоры. Христианство Востока становится не только исторической цивилизацией, но догматической. Т.е. канон воплощается в реальность бытия. И в этой догматической реальности активное участие принимают Василевсы. Достаточно указать на Константина Порфирогенета, писавшего не только светские, но и религиозные сочинения.

Вхождение в реальность Божественного Бытия не могло не отразиться на внутреннем мире восточного римлянина, который стал внимательно наблюдать свой духовный путь, так похожий на крестовокупольное восхождение к Небу. Византийский Храм принимает форму куба, увенчанного куполом. «Такой храм является идеальной формой выражения в архитектуре основ православного литургического мышления. В противоположность архитектуре классической, которая, исходя из внешнего, шла к внутреннему и придавала содержание форме, православная архитектура исходила из содержания, придавая ему форму, идя таким образом от внутреннего к внешнему»            (Леонид Успенский).

Происходило внутреннее перерождение человека, неизбежно проявляемое вовне. Таковому уже не страшно гонение, унижение и оскорбление, ибо духовный путь совместился с Христом, с Его Правдой, выраженной в Церкви, глава которой, творящий сущее, Сын Божий.

«И когда приблизился к Виффагии и Вифании, к горе, называемой Елеонскою, послал двух учеников Своих, сказав: пойдите в противолежащее селение; войдя в него, найдете молодого осла привязанного, на которого никто из людей никогда не садился; отвязав его, приведите; и если кто спросит вас: зачем отвязываете? скажите ему так: он надобен Господу. Посланные пошли и нашли, как Он сказал им. Когда же они отвязывали молодого осла, хозяева его сказали им: зачем отвязываете осленка? Они отвечали: он надобен Господу. И привели его к Иисусу, и, накинув одежды свои на осленка, посадили на него Иисуса. И, когда Он ехал, постилали одежды свои по дороге. А когда Он приблизился к спуску с горы Елеонской, все множество учеников начало в радости велегласно славить Бога за все чудеса, какие видели они, говоря: благословен Царь, грядущий во имя Господне! мир на небесах и слава в вышних! И некоторые фарисеи из среды народа сказали Ему: Учитель! запрети ученикам Твоим. Но Он сказал им в ответ: сказываю вам, что если они умолкнут, то камни возопиют» (Лк. 19: 29-40).

 Камни возопиют, если умолкнет голос Православной Церкви. Что, слава Богу, принципиально невозможно, ибо глава Её не папа, но Христос. Он, в мире и славе, шел и призывал народ к покаянию и новой жизни. Так Восточный Рим, благодаря деятельности Фотия, обратил пристальное внимание на свое внутреннее духовное устроение.

Потрясенный поступью Сына Божьего, человек захотел изобразить эту величественную поступь, но изобразить так, чтобы потом наступило благоговейное молчание. Вот что говорил Св. Фотий на освещение крестовокупольного храма в Царьграде, увенчанного Образом Христа: «Он как бы обозревает землю, обдумывая её устройство и управление её. Художник хотел таким образом формами и красками выразить попечение Творца о нас. В парусах множество ангелов составляют стражу своего Царя. В апсиде над престолом сияет Божья Матерь, воздевая за нас свои пречистые руки как заступница. Сонм апостолов и мучеников, пророков и праотцев, в своих образах, наполняет и украшает храм».

Рождалась новая роспись, рождался новый византийский чин. Империя наконец-то становилась православной во всех своих сословиях. В каждом доме отражалось соборное единство. Вокруг Христа, запечатленного в куполе и Богоматери в апсиде, собирается небесная и земная Церковь. Человек, ангелы небесные, звери, - вся природа Вселенной объединяется в Единый Храм Божий; весь космос вмещается под своды византийского Храма, Который есть образ восстановленного единства, нарушенного грехопадением

Космосу Церкви, как Телу Христову, принадлежит все мироздание, которое после воскресения Христа становится причастным Его прославлению и подчинено Его власти. «Дадеся Ми всяка власть не небеси и на земли» (Мф. 28:18). «Земля проклятая (Быт. 3:17) становится землей благословенной, начатком новой земли под новым небом» (Л. Успенский).

Восточный мир настраивался на космическую мелодию Божественного Бытия, смысл которого заключался в обожении человека. Потрясенный Божественной мелодией православный мир вошел в Литургию, где реально совместились действие Бога и человека. Литургия, т.е. общественное богослужение наполняется глубоким сакральным смыслом реального Богобытия. Проповедь, доселе главное действующее лицо литургии, становится равной взаимодействию Бога и человека. Литургия приобретает большую насыщенность, появляется «Херувимская Песнь» и «Достойно есть». Православный человек стал воспринимать общественное богослужение не как подготовку к вечной жизни, но как саму жизнь, жизнь в Царствии Божьем, где земля и небо «едиными усты и единым сердцем» поют осанну Богу.

Созидались храмы, созидались изнутри, и это внутреннее движение служило величайшему таинству – Евхаристии.

И этот мир шел в славянские страны, уча их свободе и любви. Никаких имперских амбиций. Христос входил в славянские страны на мирном жребяти. И преданные свободе и любви приняли Господа. Христос возвещал Закон любви, красивый и действенный. В этом Законе нет боевых рыцарских коней, но излучающая и преображающая любовь на мирном животном.

Бог пришел в славянские земли, чтобы начать для славян новую эпоху. Славянский мир постепенно входил в христианскую цивилизацию. Восточный Рим делал это бережно, стараясь сохранить этническую самобытность. У Византии не стояла задача покорять славянские племена, они хотели видеть в них союзников. Наоборот, славяне первыми напали на Римскую империю. Первое столкновение было зафиксировано в 519 году. Теснимые германцами и кочевыми племенами, славяне массами стали переходить Дунай. К концу шестого века они уже заселили Фессалию и Пелопоннес. «До сего дня (584 г.), – свидетельствует Иоанн Эфесский, -  они живут там без страха. Через тридцать лет Исидор Севильский пишет, что в «пятом году царствования императора Ираклия славяне отняли у ромеев Грецию, персы Сирию и Египет, и многочисленные провинции».

Но что поражает? Славяне фактически овладели всем Балканским полуостровом, а империя спокойно бросает все силы на Персию. В чем причина? Видимо, славяне, чуждые рабства, не желали покорять римские провинции, но заселяли их, становясь федератами империи. Обаяние христианской цивилизации, в фундаменте своем имевшее сущностное понимание свободы и любви, не могло не сказаться на славянской психологии.

Надо сказать, что в шестом-девятом веках на территории Греции формировался новый греко-славянский этнос. Император Михаил III признавал, что жители Фессалии великолепно понимали славянский язык.

Славянский мир вписывался в ценностную парадигму империи, ему была чужда идея государственного самоопределения, так как Рим в их понятии являлся образцом государственного строительства. Если появлялась необходимость в участии, то славяне из своей среды выдвигали наиболее талантливого, который занимал престол империи, как это было с Василием Македонянином, ставшим императором в 866 году.

Но главное: славяне «унаследовали от Византии не только глубокий интерес к человеческой личности, но и великий принцип соборности, оказавшимся столь созвучным, с укладом жизни и нравственными понятиями славян е только глубокий интерес к человеческой личности, но и великий принцип соборности, оказавшимся столь созвучнымлием Македоняни» (И. Экономцев).  

И, кстати, заслуга Фотия в том, что он способствовал созданию новой славяно-римской империи, став сотворцом просветительского дела святых братьев Кирилла и Мефодия. Они каким-то особым чутьем прозрели самобытность славянской души, её удивительную способность к восприятию сакральных истин. Они поняли, что с народом, обладающим развитым личностным началом, нельзя было говорить высокомерным имперским (латинским) языком.

Приглашая в Храм, Святитель Фотий не ставил условия вхождения, ибо идущий в него знал, что в нем Христос, давший каждому народу его уникальную культуру, заключенную в его языке.

Творцы Фотиева Ренессанса несли знание и освобождение, учитывая особенности славянского менталитета. В этом заключается истинный христианский гуманизм.

В славянский мир входило слово и церковное зодчество, победившее иконоборчество. Это было крайне важно. Убежден, что именно иконотворчество приблизила Христа к славянским племенам. «В проповеди православия искусство сыграло роль проводника, повторяем; не культуры, а веры, будучи  одним из основных органических её элементов. Принимающие христианство народы, принимают и его образный язык, выработанный в центре христианского мира, принимают как опытное выражение получаемой им истины, запечатленное в художественных формах. Каждый народ, входящий в Церковь, принимает её интегрально, с её прошлым, настоящим и будущим. Ереси Ария, Нестория или иконоборцев были для них не чем-то чужим, а искажением их собственной веры и истины. Поэтому и ответ на них Церкви воспринимался как противоядие всегда возможных их возрождений в той или иной форме. И в то же время, именно поэтому каждый народ, входя в Церковь, вносит в неё свои национальные особенности, раскрывается в ней в соответствии со своим характером, как в святости, так и во внешнем её проявлении – искусстве. Образный язык Церкви воспринимался не пассивно, а творчески, сопрягается с местными христианскими традициями, и каждый народ на общей основе вырабатывает свой собственный художественный язык. Таким образом, осуществляется многообразие в единстве» (Л. Успенский).

Вот она – соборность и самобытность! Рождаясь в новом языке, православная истина творчески переосмысливалась, созидая из народа душевного духовный этнос. По мысли Моравчика, Православная церковь, в отличие от Западного Рима, развивало именно национальный аспект в каждом народе.

«Православные миссионеры не только не навязывали своего языка, но, наоборот, составляли азбуку и грамматику для перевода Священного Писания и богослужения на местные языки. Сама же основа образного языка Церкви оставалось неизменной и на этой основе художественный язык каждого народа вырабатывался непосредственным переживанием принятой им истины. Святость и образ, так сказать, творятся заново на получаемой основе. И святость, и образ получают национальную окраску и форму потому, что они – результат живого опыта. Рождается специфический тип русской, сербской, болгарской святости в соответствии с этим и специфический тип иконы» (Л. Успенский).

Поэтому так важна эпоха Фотиева Ренессанса. В ней зарождалась истинно-православная духовность и соборная симфония властей. Восточно-римское общество наполнялось Богочеловеческим и пневматологическим духом. К сожалению, Ветхий Рим не смог подняться до вселенского уровня. И, хотя он примет Кирилла, но перестал быть православным городом: варварский мир попирал Гробницы Святых Апостолов.

«И когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем и сказал: о, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего» (Лк. 19: 41-44).

 Возлагая корону на главу Карла Великого, римский папа полагал, что пришел час величия Древнего Рима. Возвращается былая мощь римской империи. То, чего не смог совершить Теодорих, сделал другой германец.

Но вернулся ли действительно былой Рим? На самом деле пришел христианизированный варвар, специфически понимавший веру во Христа, очарованный органной мессой, в которой он ничего толком не понимал. Он слушал красивый, но мертвый латинский язык богослужений, в который хорошо облекать формулы, но не душу. Эти формулы разделяли христианский мир, делая действительность рассудочной. Отсутствие духа приведет к тому, что церковный народ будет разделен на священническую элиту и мирян, не имеющих право на общее Евхаристическое общение. Паства лишалась богословского разумения, месса становилась формальным обрядом, лишенная сакрального соучастия церковного народа на Небе и на земле.

Сохранилось предисловие к Евангелию, составленное Константином Философом: «Услышьте славяне все, - говорил он им, - слово, еже от Бога прииде, слово, еже кормит души человеческие, слово, еже крепит сердца и умы… Душа не имеет жизни, если словес Божиих не слышит, отверзите прилежно уму двери, оружие примите твердое, еже куют книги Господни; в буквах мудрость Христова является, которая души ваши укрепит… Поймите своим умом, да не ум имея неразумен, на чуждом языке слышите слово, как голос медной трубы звенящее. Без света нет радости оку видеть творение Божие; так и всякой душе бессловесной, не ведущей Божия закона… Душа безбуковная – мертвая является в человеке. Всякая душа отпадает от жизни Божьей, когда слова Божьего не слышит».

Латинский мир этого не понял, и чинил множество препятствий святым братьям-просветителям. Римские фарисеи звали братьев на суд, как когда-то их единомышленники судили Христа. «Пилатники» писали Константину: «Как же ты сотворил славянам книги, и обучаешь их тому, чего не позволяли ни Апостол, ни Римский папа, ни Григорий Богослов, ни Иероним, ни Августин? Мы знаем только три языка, на которых можно по книгам славить Бога: еврейский, еллинский и латинский».

Ответ Философа был блестящий: «Не льется ли дождь от Бога на все? Солнце не сияет ли на весь мир? Не все ли мы дышим одним воздухом? Как не стыдитесь вы принимать только три языка, а прочим племенам велите быть слепыми и глухими! Бог, по-вашему, или немощен, что не может дать одним того, что дает другим, или завистлив, что не хочет… Нам известно, что многие народы умеют воздавать славу Богу, каждый на своем языке: армяне, персы, абазги, иверцы, готы, обры, козары, египтяне, сирияне и др. Если не хотите уразуметь того, из Писания познайте волю Божию. Давид вопиет: Пойте Господеви вся земля, пойте Господеви песнь нову».

И эта песнь рождалась, и уже никто не мог остановить её.

        «И, войдя в храм, начал выгонять продающих в нем и покупающих, говоря им: написано: дом Мой есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников. И учил каждый день в храме. Первосвященники же и книжники и старейшины народа искали погубить Его, и не находили, что бы сделать с Ним; потому что весь народ неотступно слушал Его» (Лк. 19: 45-48).

 Даже Рим с почетом принимает благовестников Христовых, и всякого идущего против  проповеди святых братьев  Римская церковь подвергла отлучению. Папа слушал, потрясенный величием святого Кирилла, Никеоцареградский Символ веры, произнесенный им всенародно: «Так исповедую я свою веру с Мефодием, присным моим братом и помощником в службе Божией. В сей вере состоит спасение и упование, и ее предаем мы оба ученикам своим, да тако веруя, спасутся». И папа Адриан принял это исповедание. Более того, разрешил проводить богослужение на славянском языке, о чем и свидетельствует в послании к славянским князьям: «С радостью узнали мы, что Господь внушил вам, что не одной верой, но и добрыми делами следует служить Ему, ибо вера без дел мертва. Вы просили себе учителей, и император греческий, предупредив нас, послал к вам Блаженного Философа Константина с братом. Теперь мы посылаем к вам обратно сына нашего Мефодия, как мужа совершенного в разуме и правоверии, чтобы он учил вас при помощи церковных книг, переведенных с Божьей благодатию, на ваш язык Константином Философом. Если и кто другой возможет достойно и правоверно переложить Священные книги на язык ваш, дабы вы удобнее могли познать заповеди Божии, то да будет сие свято и благословлено Богом и нами, и всей кафолической апостольской Церковью. Да сбудется слово Писания: «яко восхвалят Бога вси языцы», и ещё «вси возглаголят языки различные величие Божие, якоже даст им Дух Святой отвещевати». А если кто дерзнет отвращать вас от Истины и осуждать книги и язык ваш, такого считайте лжеучителем».

Поразительно! Папа объявил лжеучителями всех своих последователей. Наверно поэтому не произошло раскола в девятом веке, ибо были ещё здравые умы в Римской Церкви, ещё возносился благовонный фимиам в Храме Святых Апостолов.

Но, к сожалению, слова стали расходиться с делами. Католическая церковь обрушилась на нового Паннонского епископа Мефодия и его учеников. Не почет и уважение ждало Мефодия в Моравии, но суровая борьба за новую христианскую реальность вплоть до тюремного заключения и смерти в горечи. Ибо знал Равноапостольный Учитель, что не оставят в покое его учеников.

История поучительная! Не обращая внимания на папские решения, прелаты-пилатники торжественно уничтожали славянское богослужение.

И папы уступают. Вначале варварам, потом пилатникам-трехъязычникам, а после и сами станут разбойничьим вертепом. Славянские Апостолы ещё давали Риму шанс стать на путь Истины, следовать заветам Первоверховных Апостолов Петра и Павла. Спустя тысячу лет, святые братья воскресили  Апостольскую проповедь. Но латинское духовенство, это лжеучительство, по слову папы Адриана,  не слышало проповеди Любви и Добра. Их мир лежал во зле. Там, где они приходили, наступал хаос, разрушение и смерть. Ростислав, призвавший св. братьев, был свергнут, ослеплен и заточен собственным племянником Святополком; Болеслав Чешский убьет брата Вячеслава и его бабку Людмилу, крещенную Св. Мефодием.

Не слово Божие несли католические пастыри, но убийства, лишения права на самобытность, искажая славянскую природу и образ.

Два века Господь терпел отступления римской церкви, посылал вестников, предоставляя шанс на исправление. Иной раз, как видели, наступало прояснение, но после ещё большее падение, которое усугубляло положение западного общества. Взлеты духовные в Риме все более утяжелялись, теряли драгоценную нить Богобытия. И уже не ведал церковный народ, кто ими правит Бог или Его наместник (да и Его ли?).