В 1956 году в автобиографическом очерке «Люди и положения» Борис Пастернак писал: Я не люблю своего стиля до 1940 года… Мне чужд общий тогдашний распад форм, оскудение мысли, засоренный и неровный слог».
Перелом в идейно-эстетических установках поэта связан с осознанием нравственного предназначения искусства, которое должно, согласно новым художественным принципам Пастернака, не средством разъединения, катализатором распада в мире, но средством связи, воссоздания гармоничности и целостности мира. При сохранении всех художественных достижений раннего периода стержнем творчества Пастернака после 1940 года становится уже не дерзкое стремление сравниться с Богом в создании вечных ценностей, но «верность Божьему образу мира».
В «Ожившей фреске», написанной в 1944 году, мы встречаемся с одним из наиболее совершенных воплощений данной художественной установки. Это стихотворение было написано под впечатлением поездки в Орел сразу после его освобождения. Приведем текст этого стихотворения.
ОЖИВШАЯ ФРЕСКА
Как прежде, падали снаряды.
Высокое, как в дальнем плаваньи,
Ночное небо Сталинграда
Качалось в штукатурном саване.
Земля гудела, как молебен
Об отвращеньи бомбы воющей,
Кадильницею дым и щебень
Выбрасывая из побоища.
Когда урывками, меж схваток,
Он под огнем своих проведывал,
Необъяснимый отпечаток
Привычности его преследовал.
Где мог он видеть этот ежик
Домов с бездонными проломами?
Свидетельства былых бомбежек
Казались сказочно знакомыми.
Что означала в черной раме
Четырехпалая отметина?
Кого напоминало пламя
И выломанные паркетины?
И вдруг он вспомнил детство, детство,
И монастырский сад, и грешников,
И с общиною по соседству
Свист соловьев и пересмешников.
Он мать сжимал рукой сыновней.
И от копья архистратига ли
По темной росписи часовни
В такие ямы черти прыгали.
И мальчик облекался в латы,
За мать в воображеньи ратуя,
И налетал на супостата
С такой же свастикой хвостатою.
А рядом в конном поединке
Сиял над змеем лик Георгия.
И на пруду цвели кувшинки,
И птиц безумствовали оргии.
И родина, как голос пущи,
Как зов в лесу и грохот отзыва,
Манила музыкой зовущей
И пахла почкою березовой.
О, как он вспомнил те полянки
Теперь, когда своей погонею
Он топчет вражеские танки
С их грозной чешуей драконьею!
Он перешел земли границы,
И будущность, как ширь небесная,
Уже бушует, а не снится,
Приблизившаяся, чудесная.
Март 1944
Сохранились дневниковые записи, которые помогают восстановить путь ассоциаций и размышлений Пастернака, сопутствовавших созданию лирического шедевра:
«Об этих разрушениях, об ужасе нынешней русского бездомности, о немецких зверствах и пр. писали очень много и не жалеется выражений. Истинная картина (выделение наше, Б.Б.) выглядела гораздо ужаснее и сильнее. Очевидно, о жизни нельзя писать изолированными извлечениями с изолированными чувствами, а надо привлекать все попутные мысли и соображения, поднимающиеся при этом».
Данные замечания Пастернака направлены против расчленения действительности, сведения ее к частностям и подробностям, вне представления о целом, вне поиска взаимосвязи во всем происходящем, В этом стремлении поэта к целостности, не сводимой «к изолированным извлечениям с изолированными чувствами», ярко проявляются новые художественные принципы Пастернака, который уже не может удовлетвориться характерным для его ранней поэзии разложением мира на ряд броских, выразительных, но плохо связанных друг с другом деталей.
Стихия субъективности, установка на передачу отдельных непосредственных ощущений, мимолетных и зыбких, сменяется поиском твердой опоры, гармонии и смысла, присутствующих в Божьем мире.
Средством воссоздания этой целостности становится обращение к образам древнерусской церковной фрески, позволяющей представить все происходящее не просто как нагромождение бессмысленных жестокостей и ужасов, но как одно из звеньев единой цепи, часть той «истинной картины», того высшего художественного замысла, который всегда присутствует и осуществляется в мире.
В основу стихотворения положен устный рассказ генерал-лейтенанта А.В. Горбатова. Он присутствовал при последних минутах генерал-майора Л.Н. Гуртьева, находился вместе с ним под обстрелом 3 августа 1943 года. Гуртьев тогда попросил Горбатова спуститься в окоп. Но в тот же миг над их головами раздался свист мины. Широко раскинув руки, Гуртьев заслонил своим телом командарма, втолкнул его в окоп, но сам погиб. Сцена гибели Гуртьева была описана позднее Горбатовым в его книге «Годы и войны».
Стихотворение Б. Пастернака, посвященное подвигу Гуртева, в первоначальном своем виде называлось «Воскресенье». В черновиках стихотворения на верхнем поле страницы, где описывается смерть генерала, записаны его предсмертные слова: «Я, кажется, умираю». В первоначальных набросках стихотворения Гуртьев, почувствовав близость смерти, переносится мыслями в Сталинград, где он возле завода «Баррикады» вместе со своими сибирскими стрелками под бесперебойным обстрелом выдерживал сверхчеловеческое напряженье многосуточного штурма трех немецких дивизий: И вот он ранен, и по ходу /Предсмертной логики какому-то /Он в Сталинграде близ завода /На берегу речного омута.
Черновые наброски «Ожившей фрески» датированы 26 марта 1944 года, днем, «когда наши войска достигли прежних границ Румынии» (приписка автора на полях).
Ранние стихи Бориса Пастернака отличает повышенное внимание к изображению конкретных деталей, на которые разлагаются предметы и которые нередко заслоняют собой целое. Беспорядок Пастернак любил описывать больше, чем порядок. Показательным в этом отношении является описание сноса старых московских зданий из романа в стихах «Спекторский» (1931).
Тут горбились задворки института,
Катились градом балки, камни, пот,
И, всюду сея мусор, точно смуту,
Ходило море земляных работ…
Землистый залп сменялся белым хряском.
Обвал бледнел, чтоб опухолью спасть.
Показывались горловые связки.
Дыханье щебня разевало пасть.
Эти строки проникнуты пафосом разрушения: взрываются, превращаются в груду щебня старые дома (а такие картины были нередки в Москве второй половины 20-х годов, когда было положено начало уничтожению исторического центра Москвы), и это воспринимается лирическим героем с воодушевлением - как часть революционного переустройства мира, в котором он мечтает принять участие.
На первый взгляд, картина, предстающая в «Ожившей фреске», имеет много общего с картинами беспорядка в ранних произведениях поэта. Однако это сходство – чисто внешнее, поверхностное. Если в ранних стихах Пастернака описание беспорядка, хаоса, разрушения часто имело самодовлеющее значение, передавая мятущееся и страстное состояние души, то в «Ожившей фреске» детали разрушения («штукатурный саван, т.е. белая завеса из штукатурной пыли, «дым и щебень», «дома с бездонными проломами», «четырехпалая отметина в черной раме» - т.е. окно с выбитыми стеклами и сохранившейся крестовиной рамы, «пламя», «выломанные паркетины») оказываются лишь толчком, поводом для выхода на уровень символического обобщения, при этом каждая деталь, не утрачивая своей реальности и конкретности, вместе с тем становится знаком иной, высшей реальности.
В подтексте стихотворения развертывается образ грандиозной литургии - богослужения, всем своим ходом отображающим жизнь, крестные муки и воскресение Иисуса Христа. Картина боя под Орлом, воспоминания о детстве, о Сталинграде, где Гуртьев также вел бои среди разрушенного города, – все предстает как проекция главных событии Священной истории, связанных с Христом. Центральным образом стихотворения является крест – символ земных страданий, воскресенья и вечной жизни. Этот образ встает за конкретной деталью: «Что означала в черной раме четырехпалая отметина?» Картина грандиозного молебна, в котором участвует сама земля, парадоксально сочетает в себе «воющую бомбу», «дым и щебень», уподобляемые куренью кадильницы, «свист соловьев и пересмешников» и цветенье кувшинок. Эти два противоречивых ряда образов соединяются в строфе: И родина, как голос пущи,/Как зов в лесу и грохот отзыва, /Манила музыкой зовущей /И пахла почкою березовой.
В начале стихотворения возникает символ смерти - «штукатурный саван» «Конец же «Ожившей фрески» исполнен веры в вечную жизнь. Герой не уходит в небытие, но: Он перешел земли границы, / И будущность, как ширь небесная, / Уже бушует, а не снится,/ Приблизившаяся, чудесная». Эти строки по своему пафосу соответствуют ликующим песнопениям, всегда звучащим в конце литургии, а также самым вдохновенным строкам Библии: Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа? (1Кор.15:55).
Настоящее, прошлое, будущее в стихотворении оказываются слитыми воедино, благодаря присутствующему в нем образу вечности, высшей реальности, «истинной картины» , являющейся прообразом всего совершающегося на земле. В «Ожившей фреске» разворачиваются два ассоциативных ряда, как бы идущих друг к другу навстречу. Образ литургии создается в результате переосмысления конкретных земных деталей и, напротив, образы церковной фрески проецируются на земную реальность. При этом возникают параллели: битва с адским воинством – бой с фашистами; чудовищный змей-Сатана – «вражеские танки с их грозной чешуей драконьей», Георгий Победоносец, поражающий дракона, – генерал Гуртьев.
