Повесть «Вий», к разбору которой мы приступаем, - первая повесть второй части «Миргорода», части, посвященной миру зазеркалья, в котором зло неотвратимо и победоносно наступает.
«Вию» в историософской модели Н. В. Гоголя принадлежит место художественной притчи о «Медном веке». Мир этого периода разительно отличается от периода предшествующего – прежде всего профанацией священного.
В этом мире религии, православию – учат, учат, притом, в заведении – бурсе, духовной семинарии киевского Братского монастыря, - которое ни при каких условиях образцовым назвать нельзя. Обыкновенное занятие семинаристов есть зубрежка, помыкание младшими учениками и разного рода бесчинства на городском рынке. Учатся в семинарии при монастыре люди поведения и нрава далеко не безупречных.
«… - Ты, добрый человек, верно, известен святою жизнию своею и богоугодными делами, и она, может быть, наслышалась о тебе», - высказывает лестное предположение о Хоме Бруте сотник, отец убитой панночки.
« - Кто? я? - сказал бурсак, отступивши от изумления, - я святой жизни? - произнес он, посмотрев прямо в глаза сотнику. - Бог с вами, пан! Что вы это говорите! да я, хоть оно непристойно сказать, ходил к булочнице против самого страстного четверга».
Наставники бурсаков, щедро раздающие воспитанникам подзатыльники, розги и даже плети, в нравственном отношении также не далеко ушли от своих подопечных. Ректор семинарии, во всяком случае, более озабочен земным, чем небесным. Провожая посланных от сотника и благодаря их за щедрое подношение, он не преминул сказать:
«… - Да не забудь, мой голубе! прибавить пану, что на хуторе у них, я знаю, водится хорошая рыба и особенно осетрина, то при случае прислал бы: здесь на базарах и нехороша и дорога».
Житейским идеалом бурсаков – т. е. людей богословски образованных, профессионалов, воспитанных при монастыре – является безделие, как внешнее, так и внутреннее, духовное. Главный герой повести – Хома Брут (иронично названный Хомой, т. е. Фомой, в честь деятельного и недоверчивого апостола Фомы, да еще и Брутом - в честь известного древнеримского республиканца, сложившего голову в борьбе с тиранией) в отличие от своего небесного покровителя и однофамильца более всего любил лежать и курить люльку. Его старший товарищ богослов Халява (еще одна – да как! - говорящая фамилия) по окончании бурсы делает блестящую духовную карьеру:
«Счастие ему улыбнулось: по окончании курса наук его сделали звонарем самой высокой колокольни…»
Сравните это с житейскими идеалами запорожского казачества повести «Тарас Бульба», с их желанием самую жизнь свою положить за веру и Отечество.
Простой народ в «Вие» духовно индифферентен.
Отпущенные на каникулы по домам бурсаки, «как только завидывали в стороне хутор, тотчас сворочали с большой дороги и, приблизившись к хате, выстроенной поопрятнее других, становились перед окнами в ряд и во весь рот начинали петь кант. Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их слушал, подпершись обеими руками, потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: «Жинко! то, что поют школяры, должно быть, очень разумное; вынеси им сала и чего-нибудь такого, что у нас есть!» И целая миска вареников валилась в мешок».
Один из подручных сотника – Дорош, подвыпив в шинке, беспрестанно допытывается у Хомы:
«… - Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе учат; тому ли самому, что и дьяк читает в церкви, или чему другому?”
- Не спрашивай! - говорил протяжно резонер, - пусть его там будет, как было. Бог уже знает, как нужно; Бог все знает.
- Нет, я хочу знать, - говорил Дорош, - что там написано в тех книжках. Может быть, совсем другое, чем у дьяка».
Разумеется, и речи нет о воспетом в предыдущей повести товариществе. Напротив, Гоголь всячески подчеркивает разобщенность людей. Непрерывно бранятся между собой бурсаки, идущие утром на занятия. Извращением товарищества является царящая в бурсе дедовщина. Три товарища, оказавшись на хуторе у ведьмы, разводятся ею в разные углы. Челядь богатого сотника, прекрасно осведомленная о качествах умершей панночки, ничего не делает для того, чтобы помочь Хоме бежать и спастись от преследования ведьмы, но охотно и добросовестно ловит его, когда он дерзает удрать самостоятельно, - ловит, обрекая на погибель. Всё тот же Дорош говорит Хоме:
«… - Напрасно ты думаешь, пан философ, улепетнуть из хутора!... Тут не такое заведение, чтобы можно было убежать. Да и дороги для пешехода плохи. А ступай лучше к пану. Он ожидает тебя давно в светлице».
Хуторской храм пребывает в запустении. Вот в каких выражениях описывает его Гоголь:
«Церковь деревянная, почерневшая, убранная зеленым мохом, с тремя конусообразными банями, уныло стояла почти на краю села. Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакого служения».
«Они приближились к церкви и вступили под ее ветхие деревянные своды, показывавшие, как мало заботился владетель поместья о Боге и о душе своей».
«Они вступили наконец за ветхую церковную ограду в небольшой дворик, за которым не было ни деревца и открывалось одно пустое поле, да поглощенные ночным мраком луга».
«Свечи теплились пред темными образами. Свет от них освещал только иконостас и слегка середину церкви. Отдаленные углы притвора были закутаны мраком. Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость; сквозная резьба его, покрытая золотом, еще блестела одними только искрами. Позолота в одном месте опала, в другом вовсе почернела; лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно».
«…Он принялся прилепливать восковые свечи ко всем карнизам, налоям и образам, не жалея их ни мало, и скоро вся церковь наполнилась светом. Вверху только мрак сделался как будто сильнее, и мрачные образа глядели угрюмей из старинных резных рам, кое-где сверкавших позолотой… Он поспешно отошел к крылосу, развернул книгу и, чтобы более ободрить себя, начал читать самым громким голосом. Голос его поразил церковные деревянные стены, давно молчаливые и оглохлые. Одиноко, без эха, сыпался он густым басом в совершенно мертвой тишине и казался несколько диким даже самому чтецу… Тишина была мертвая. Гроб стоял неподвижно. Свечи лили целый потоп света. Страшна освещенная церковь ночью, с мертвым телом и без души людей».
Кстати, слово «страшный» и производные от него – из наиболее употребимых в этой повести: страшен не только Божий храм, - страшна его тишина, которая, казалось бы, должна располагать к сосредоточенной молитве. Страшна красота умершей панночки – не хочется любоваться её красотой. Страшен лай собак – и можно сравнить его с добродушным тявканьем жучек и бровок в «Старосветских помещиках»… Страшен мир. Страшен своей враждебностью человеку…[1]
А вот – дом сотника, как описывает его Гоголь:
«Панский дом был низенькое небольшое строение, какие обыкновенно строились в старину в Малороссии. Он был покрыт соломою. Маленький, острый и высокий фронтон с окошком, похожим на поднятый кверху глаз, был весь измалеван голубыми и желтыми цветами и красными полумесяцами. Он был утвержден на дубовых столбиках, до половины круглых, и снизу шестигранных, с вычурною обточкою вверху. Под этим фронтоном находилось небольшое крылечко со скамейками по обеим сторонам. С боков дома были навесы на таких же столбиках, инде витых. Высокая груша с пирамидальною верхушкою и трепещущими листьями зеленела перед домом. Несколько амбаров в два ряда стояли среди двора, образуя род широкой улицы, ведшей к дому. За амбарами, к самым воротам, стояла треугольниками два погреба, один напротив другого, крытые также соломою. Треугольная стена каждого из них была снабжена низенькою дверью и размалевана разными, изображениями. На одной из них нарисован был сидящий, на бочке козак, державший над головою кружку с надписью: «Всё выпью». На другом фляжки, сулеи и по сторонам, для красоты, лошадь, стоявшая вверх ногами, трубка, бубны и надпись: «Вино - козацкая потеха». Из чердака одного из сараев выглядывал, сквозь огромное слуховое окно, барабан и медные трубы. У ворот стояли две пушки. Всё показывало, что хозяин дома любил повеселиться и двор часто оглашали пиршественные клики. За воротами находились две ветряные мельницы. Позади дома шли сады, и сквозь верхушки дерев видны были одни только темные шляпки труб, скрывавшихся в зеленой гуще хат. Все селение помещалось на широком и ровном уступе горы».
Сотник - хозяин хутора – зеркальное отражение, перевертыш Тараса Бульбы, тип, прямо ему противоположный, духовный власовец. Мы помним, как отреагировал Бульба на измену своего сына Андрия, как, в конце концов, истребил его.
Все население хутора знает о том, что дочь сотника – ведьма. Безусловно, знает или догадывается об этом и ее отец. Тем не менее, говорит он над ее гробом, «я не о том жалею, моя наимилейшая мне дочь, что ты во цвете лет своих, не дожив положенного века, на печаль и горесть мне оставила землю. Я о том жалею, моя голубонька, что не знаю того, кто был, лютый враг мой, причиною твоей смерти. И если бы я знал, кто мог подумать только оскорбить тебя, или хоть бы сказал что-нибудь неприятное о тебе, то, клянусь богом, не увидел бы он больше своих детей, если только он так же стар, как и я; ни своего отца и матери, если только он еще на поре лет, и тело его было бы выброшено на съедение птицам и зверям степным».
Хома Брут, поседевший после второй отчитки, решается поговорить с сотником напрямую.
«… - Пойду к пану, - сказал он наконец, - расскажу ему всё и объясню, что больше не хочу читать. Пусть отправляет меня сей же час в Киев.
В таких мыслях направил он путь свой к крыльцу панского дома.
Сотник сидел почти неподвижен в своей светлице; та же самая безнадежная печаль, какую он встретил прежде на его лице, сохранялась в нем и доныне. Щеки его опали только гораздо более прежнего. Заметно было, что он очень мало употреблял пищи, или, может быть, даже вовсе не касался ее. Необыкновенная бледность придавала ему какую-то каменную неподвижность.
- Здравствуй, небоже, - произнес он, увидев Хому, остановившегося с шапкою в руках у дверей. - Что, как идет у тебя? Всё благополучно?
- Благополучно-то, благополучно. Такая чертовщина водится, что прямо бери шапку, да и улепетывай куда ноги несут.
- Как так?
- Да ваша, пан, дочка… По здравому рассуждению, она, конечно, есть панского роду; в том никто не станет прекословить; только не во гнев будь сказано, упокой Бог ее душу…
- Что же дочка?
- Припустила к себе сатану. Такие страхи задает, что никакое писание не учитывается.
- Читай, читай! Она не даром призвала тебя. Она заботилась, голубонька моя, о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление.
- Власть ваша, пан: ей-богу, невмоготу!
- Читай, читай! - продолжал тем же увещательным голосом сотник. - Тебе одна ночь теперь осталась. Ты сделаешь христианское дело, и я награжу тебя.
- Да какие бы ни были награды… Как ты себе хочь, пан, а я не буду читать! - произнес Хома решительно.
- Слушай, философ! - сказал сотник, и голос его сделался крепок и грозен, - я не люблю этих выдумок. Ты можешь это делать в вашей бурсе. А у меня не так: я уже как отдеру, так не то, что ректор. Знаешь ли ты, что такое хорошие кожаные канчуки?
- Как не знать! - сказал философ, понизив голос. - Всякому известно, что такое кожаные канчуки: при большом количестве вещь нестерпимая.
- Да. Только ты не знаешь еще, как хлопцы мои умеют парить! - сказал сотник грозно, подымаясь на ноги, и лицо его приняло повелительное и свирепое выражение, обнаружившее весь необузданный его характер, усыпленный только на время горестью. - У меня прежде выпарят, потом вспрыснут горелкою, а после опять. Ступай, ступай! исправляй свое дело! Не исправишь — не встанешь; а исправишь — тысяча червонных!»
Возмущает сотника вовсе не то, что его обожаемая дочь «припустила к себе сатану», это вроде бы дело обыкновенное. Известие о том, за что Тарас Бульба убил родного сына, об измене православной вере, сотник воспринимает с полным равнодушием. Его возмущает отказ Хомы исполнить порученное ему дело, непослушание безродного бурсака. Он сперва пугает его, а потом просто напоминает о большой компенсации за пережитый страх, полагаясь на всесильную власть денег. Сотник – дитя совершившейся псевдоморфозы: он – и по языку, и по одежде, и по бытовому устройству – еще православный малоросс, но фактически представитель совершенно новой – бесочеловеческой – формации, состоящей из людей, припустивших к себе сатану, либо толерантных к этому обстоятельству.
Собственно, Хома Брут – ягода одного с ним поля. Православен он формально, так сказать, по месту и времени рождения. Никакой внутренней расположенности именно к православной вере он не показывает, воспринимая ее, скорее, как свод неких магических формул, позволяющих до поры до времени успешно противостоять бесовским козням. Никакого благоговейного чувства не испытывает он в храме. Он и на чтение Псалтири над покойницей является в значительном подпитии и сожалеет о том, что в храме Божием нельзя закурить трубки, впрочем, найдя оригинальный выход из этого неудобства. Тем не менее, молитвы, читаемые им, действенны. Ведьма и ее окружение, естественно, реагируют на молитвы, полуавтоматически возносимые насмерть перепуганным Хомой; круг, очерченный им, оказывается непреодолим для них именно до того момента, пока Хома, погруженный в молитву, не отвлекается от нее из-за свойственного ему легкомысленного любопытства. Заметим, что любопытство Хомы пересиливает даже вдруг зазвучавший и услышанный им предупреждающий голос ангела-хранителя…
Отметим и то, что бесовскую силу стены храма также не останавливают: бесы спокойно проникают внутрь и бесчинствуют в освященном месте до петушиного крика. После третьей ночи они не успевают покинуть храм, застревают в оконных и дверных проёмах, так что «вошедший священник остановился при виде такого посрамленья Божьей святыни, и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь, с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником, и никто не найдет теперь к ней дороги».
Последнее, о чем надлежит сказать: о перемене положения женщины в повести «Вий» сравнительно с предыдущими повестями. Женщины в «Старосветских помещиках» и «Тарасе Бульбе» беззлобны, покорны, почти бессловесны. Даже прекрасная полячка в «Тарасе Бульбе», обольстившая Андрия, вызывает некоторую симпатию.
Женщины в «Вие» бранчливы, крикливы и перечливы.
«… - А про Шепчиху ты не слышал? - сказал Дорош, обращаясь к Хоме.
- Нет.
- Эге, ге, ге! Так у вас, в бурсе, видно, не слишком большому разуму учат. Ну, слушай: у нас есть на селе козак Шептун. Хороший козак! Он любит иногда украсть и соврать без всякой нужды. Но… хороший козак. Его хата не так далеко отсюда. В такую самую пору, как мы теперь сели вечерять, Шептун с жинкою, окончивши вечерю, легли спать, и так как время было хорошее, то Шепчиха легла на дворе, а Шептун в хате на лавке; или нет: Шепчиха в хате на лавке, а Шептун на дворе…
- И не на лавке, а на полу легла Шепчиха, - подхватила баба, стоя у порога и подперши рукою щеку.
Дорош поглядел на нее, потом поглядел вниз, потом опять на нее и, немного помолчав, сказал:
- Когда скину с тебя при всех исподницу, то нехорошо будет.
Это предостережение имело свое действие. Старуха замолчала и уже ни разу не перебила речи».
Сама женская красота словно опрокинута и зловеще преображена: ведь именно редкостной красавицей является убитая Хомой ведьма-панночка; ею, внутренне содрогаясь от ужаса, любуется-таки Хома.
«Трепет побежал по его жилам; пред ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело прекрасное, нежное как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови — ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста — рубины, готовые усмехнуться… Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно-пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно-знакомое показалось в лице ее. «Ведьма!» - вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы; это была та самая ведьма, которую убил он».
«Он подошел ко гробу, с робостию посмотрел в лицо умершей и не мог не зажмурить, несколько вздрогнувши, своих глаз.
Такая страшная, сверкающая красота!
Он отворотился и хотел отойти; но по странному любопытству, по странному поперечивающему себе чувству, не оставляющему человека, особенно во время страха, он не утерпел, уходя, не взглянуть на нее и потом, ощутивши тот же трепет, взглянул еще раз. В самом деле, резкая красота усопшей казалась страшною. Может быть, даже она не поразила бы таким паническим ужасом, если бы была несколько безобразнее. Но в ее чертах ничего не было тусклого, мутного, умершего. Оно было живо, и философу казалось, как будто бы она глядит на него закрытыми глазами».
И вовсе не простой иронией звучит фраза, сказанная под занавес философом Тиберием Горобцом:
«… - У нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре — все ведьмы».
Всей этой историософской наполненности опять-таки не заметила российская «передовая» либерально-демократическая критика – в лице В. Г. Белинского, прежде всего. Красивую малороссийскую сказку, не более того, увидел он в повести «Вий», как до этого увидел только мещанский анекдот в «Старосветских помещиках» и героическую военную повесть в «Тарасе Бульбе». Беда Белинского и его эпигонов состояла в том, что повести Гоголя воспринимались ими дискретно, вне диалектической внутренней связи. Являясь частями единого целого, они представлялись их близорукому, хотя и гегельянскому, взгляду соединенными грубо-механически, безо всякой глубинной логики. Возможно, что и сам Н. В. Гоголь не подозревал подлинного масштаба своего творения, но настоящим художникам это очень часто свойственно. Как много позднее скажет один из поэтов: я – только дудка Божья. Иное дело – толкователи их произведений…[2]
[1] Другое часто употребляемое в повести слово – «чёрт». Все персонажи, особенно же Хома Брут, почти непрерывно чертыхаются. Удивительно ли, что такое призывание нечистой силы, в конце концов, оборачивается прямым контактом с нею?
[2] Переживаемое нами время характеризуется, в частности, резко возросшим уровнем духовного нездоровья, обусловленного во многом предшествующей эпохой государственного безбожия – той эпохой, которая в числе своих главных предтеч считала также и В. Г. Белинского. Духовное нездоровье коснулось, увы, и литературоведения, все чаще трактующего выдающиеся произведения русской художественной классики с позиций какой-то странной наукообразной мистики, не имеющей ничего общего со светлой мистикой христианства. В качестве курьеза ниже я приведу отрывки из одного такого оккультного опуса, посвященного Н. В. Гоголю и размещенному в Интернете. Опус принадлежит перу Юрия Радченко и называется «Главная загадка Гоголя». Большая часть его отведена разбору повести «Вий» - «одного из ключевых гоголевских произведений», по мнению автора. В статье г-н Радченко делает ряд важных открытий. Прежде всего, говорит он, «хозяйка постоялого двора и панночка – это два совершенно разных персонажа, существующие раздельно. Объединяет их только один человек – Хома Брут, его безудержная фантазия, путешествие его астрального тела в тот момент, когда физическое спит крепким сном. Как развивались события первой «колдовской» ночи? Мы помним, что Хому определили на постой в овечий хлев, где у него начали слипаться глаза. Бабуся приходит к нему как бы на грани бодрствования и засыпания. Логичнее предположить, что бурсак все-таки заснул, причем мертвецким сном. В таком состоянии его и пушками нельзя было разбудить. Под утро, когда в хлеве стало очень холодно, одна из овец привалилась к Хоме, чтобы хоть как-то согреться. Этот «вес» на своей спине и почувствовал бурсак. Но так как Брут больше всего на свете опасался, чтобы какая-нибудь ведьма или черт не сбили его с пути истинного и не вовлекли душу в геенну огненную, ему вполне естественно приснилось, что его оседлала ведьма и разъезжает на его спине по окрестностям. Все это вполне укладывается в теорию сна, которую выдвинул академик Павлов. Речь идет о чередовании периодов глубокого и неглубокого сна…» Навряд ли человек, озабоченный своим посмертным будущим, стал бы ходить к булочнице на Страстной седмице, но Радченко никаких текстуальных гоголевских возражений не замечает. Разобравшись со старухой-ведьмой, он так же лихо разделывается и с ведьмой-панночкой. «А что делала в эту самую ночь панночка? – спрашивает он и начинает расследование. - Итак, Хома Брут до рассвета своего хлева не покидал, а значит, с панночкой не контактировал. Тогда каким образом она получила увечья, которые в конце концов оказались смертельными?! Вероятность того, что панночка отправилась на ночную прогулку, была ничтожной, ведь седой сотник очень дорожил своей единственной отрадой. Вспомним эпизод из другой гоголевской повести – «Страшная месть»: «Вдруг вошел Катеринин отец, рассержен, нахмурен, приступил к дочке и сурово стал выспрашивать ее: что за причина тому, что так поздно воротилась она домой». А в ответ на замечания зятя как отрезал: «Кому ж как не отцу смотреть за своей дочкой?». Не думаю, что старый сотник иначе относился к своему отцовскому долгу. Но тут он вдруг разрешает панночке отправиться гулять, даже не отправив с нею соглядатаев... По всему выходит, что у ведьмочки был особый повод ускользнуть от всех, оставшись незамеченной. Но не для того, чтобы подышать воздухом и поглядеть на звезды. Причина должна быть очень существенной. Вернулась она после прогулки мертвенно-белая – нетрудно догадаться, что эта бледность, эта немощь стали следствием анемии, вызванной большой потерей крови. Почему же ни Гоголь, так любящий мелкие детали, ни старый сотник ни словом не упоминают о синяках или ссадинах от ушибов? Только потому, что никаких внешних повреждений на теле панночки не было! Давайте вспомним, что первым делом приписывают ведьме? Сожжение псаря Микиты! Этот парень от всей души полюбил дочь сотника. А дальше народная молва рассказывает так: однажды пришла она к нему в конюшню, села верхом, и они поскакали в чисто поле. После этой скачки Микита воротился едва живой и с той поры иссох, как щепка. «И когда раз пришли на конюшню, то вместо него лежала только кучка золы да пустое ведро: сгорел совсем, сгорел сам собою». Как развивались отношения между панночкой и Микитой? Они встречались; она отвечала ему взаимностью. Сох он, наверное, не столько от неразделенной любви, сколько от переизбытка любовных утех. Что же касается езды верхом, то с этим еще проще: «Ты посмотри, Ганна, как парень высох», – могла сказать одна кумушка. «Сам виноват! Нельзя бабу на плечи себе посадить и везти!» – ответила другая. И понеслось... Эта любовная интрижка закончилась тем, чем и должна была закончиться, – беременностью панночки, в которой она, скорее всего, и призналась парню. И тут-то Микита натурально струхнул. Одно дело развлекаться с красоткой, и совсем другое – почувствовать на своей шкуре гнев сотника. Перспектива быть запоротым до смерти на глазах всего честного народа вряд ли улыбалась парню. Надо было драпать, что он и сделал. Зола осталась после костра – видно, он долго решался на побег; а на пустое ведро беглец просто не обратил внимания! Несладко пришлось и панночке. Если бы она повинилась во всем отцу – ее ждало не менее суровое наказание. А потому самым оптимальным выходом для девушки был аборт. Его-то она и отправилась делать к бабке-повитухе этой злополучной ночью. Но у той руки наверняка дрожали от страха, отсюда и неудачная операция. Белая от большой потери крови, дочь сотника вернулась домой. Но не признаваться же ей в аборте! Проще всего свалить вину на неизвестных, которые избили ее этой ночью... Такой поворот придает развитию событий совсем другое русло». Что верно, то верно! Ничего необычного не видит г-н Радченко и в блужданиях покойной панночки по храму в поисках бурсака Хомы. «Нет ничего необычного и в том, что Хоме удалось поднять из гроба панночку. Весь заряд непомерного страха, вся отрицательная энергия, которая сковывала все его члены, вся эта тревога ожидания послужили тому, что в церкви возник как бы огромный электромагнитный стержень, который послужил обыкновенным сердечником. Вы, конечно, помните простейший опыт из школьной программы с отрезанной лапкой лягушки: если положить ее на блюдце, а потом пропустить через нее электрический ток, лапка «пробудится» и пару-тройку раз дернется. Означает ли это полное оживление? Помилуйте! Эта лапка никогда не сможет скакать по дорожке! На этом, кстати, и были основаны громогласные заверения колдуна Юрия Лонго в том, что он якобы может оживлять мертвецов. На самом деле, он может «вкачать» определенное количество энергии в покойника и на какое-то время заставить его выполнять «простые движения». То же самое произошло и с Хомой. Для того, чтобы «оживить» панночку, понадобилось очень много энергии. В самом начале это сделать было невозможно, но со временем энергия накопилась. Вспомним «этапы большого пути». «Перелистывая каждую страницу, он посматривал искоса на гроб, и невольное чувство, казалось, шептало ему: «Вот, вот встанет! Вот поднимется, вот выглянет из гроба». Но тишина была мертвая. Гроб стоял неподвижно». «Возвыся голос он начал петь на разные голоса, желая заглушить остатки боязни. Но через каждую минуту обращал глаза свои на гроб, как будто задавая невольный вопрос: «Что, если поднимется, если встанет она? Но гроб не шелохнулся». И, наконец, развязка. «Ну, если поднимется?» Она приподняла голову... Он дико взглянул и протер глаза. Но она, точно, уже не лежит, а сидит в своем гробе. Он отвел глаза и опять с ужасом обратил на гроб. Она встала...» Точно так же силой своего страха Хома заставил гроб летать по церкви...» Наконец, «еще одна особенность, ради которой, по моему глубокому убеждению, Николай Васильевич Гоголь и взялся описывать это происшествие. Речь идет о магическом круге, в который не могут проникнуть черные силы. Этот очерченный круг – не что иное, как наше биополе, защищающее человеческий организм от неблагоприятных воздействий, которые лежат в основе всех наших болезней». Говоря коротко, по мнению Ю. Радченко, «…»Вий» сплошь и рядом шит белыми нитками». Такое вот литературоведение!
