«Миргород» Н. В. Гоголя как историософская модель

Сборник Н. В. Гоголя «Миргород», увидевший свет в 1835 г., состоит из четырех различных по объему и тематике повестей: «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий» и «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

Зададимся сразу вот какими вопросами, без ответа на которые понимание гоголевского шедевра невозможно:

1). Почему сборник повестей называется «Миргород»?

2). Почему соединенными воедино оказались столь различные по смыслу и тематике повести?

3). Что в действительности объединяет эти повести?

4). Почему сборник «Миргород» разделен автором на две части?

Первое и самое простое объяснение названия сборника биографично: Николай Васильевич Гоголь родился 20 марта 1809 г. в местечке Большие Сорочинцы близ небольшого уездного городка Миргорода, входящего в состав Полтавской губернии. Рядом была и знаменитая Диканька, впоследствии прославленная своим великим земляком вместе с Сорочинской ярмаркой.

Отрицать такую биографичность бессмысленно, поскольку сам автор недвусмысленно указывает на нее, но только ли ею обусловлено название, или мы имеем дело с некой промыслительностью – тем творческим актом Бога, значения которого сам человек может и не понимать? Не является ли Миргород чем-то большим, чем географической точкой на карте, местом рождения великого писателя?

Попристальнее всмотримся в биографию писателя.

Приблизительно с 1832 г. Н. В. Гоголь пытается профессионально занимается историей. Он преподает в женском Патриотическом институте, созданном в Петербурге под патронатом Императрицы. В его научных планах написание – не более и не менее – «Всеобщей истории и всеобщей географии» («Земля и люди»): в двух или трех томах.

«я… напишу всеобщую историю, которой, в настоящем виде ее, до сих пор, к сожалению, не только на Руси, но даже и в Европе нет», - сообщает он о своем замысле в письме А. С. Пушкину 23 декабря 1833 г.

Тогда же из-под его пера выходит первая повесть миргородского сборника – «Старосветские помещики» - придающая циклу историософскую законченность. К этому моменту уже написана «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», вызвавшая восторг А. С. Пушкина. В декабре Гоголь решает добиваться кафедры всеобщей истории в Киеве и пишет статью «О преподавании всеобщей истории». Он начинает ее абзацем, который можно считать историософской программой «Миргорода».

«Всеобщая история, в истинном ее значении, не есть собрание частных историй всех народов и государств без общей связи, без общего плана, без общей цели, куча происшествий без порядка, в безжизненном и сухом виде, в каком очень часто ее представляют, - пишет Гоголь. - Предмет ее велик: она должна обнять вдруг и в полной картине всё человечество, каким образом оно из своего первоначального, бедного младенчества развивалось, разнообразно совершенствовалось и наконец достигло нынешней эпохи. Показать весь этот великий процесс, который выдержал свободный дух человека кровавыми трудами, борясь от самой колыбели с невежеством, природой и исполинскими препятствиями: вот цель всеобщей истории! Она должна собрать в одно все народы мира, разрозненные временем, случаем, горами, морями, и соединить их в одно стройное целое; из них составить одну величественную полную поэму. Происшествие, не произведшее влияния на мир, не имеет права войти сюда. Все события мира должны быть так тесно связаны между собою и цепляться одно за другое, как кольца в цепи. Если одно кольцо будет вырвано, то цепь разрывается. Связь эту не должно принимать в буквальном смысле. Она не есть та видимая, вещественная связь, которою часто насильно связывают происшествия, или система, создающаяся в голове независимо от фактов и к которой после своевольно притягивают события мира. Связь эта должна заключаться в одной общей мысли: в одной неразрывной истории человечества, перед которою и государства и события — временные формы и образы! Мир должен быть представлен в том же колоссальном величии, в каком он являлся, проникнутый теми же таинственными путями Промысла, которые так непостижимо на нем означались. Интерес необходимо должен быть доведен до высочайшей степени, так, чтобы слушателя мучило желание узнать далее; чтобы он не в состоянии был закрыть книгу или не дослушать, но если бы и сделал это, то разве с тем только, чтобы начать сызнова чтение; чтобы очевидно было, как одно событие рождает другое и как без первоначального не было бы последующего. Только таким образом должна быть создана история».

1833 год завершается вдохновенным обращением Гоголя к Гению – Богу или Ангелу-хранителю:

«Я совершу… Я совершу. Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле Божество! Я совершу!»

Он полон сил и действительно чувствует себя способным создать что-то необычайное и великое.

«Я весь теперь погружен в историю малороссийскую и всемирную; и та, и другая у меня начинает двигаться. Это сообщает мне какой-то спокойный и равнодушный к житейскому характер… Ух, брат! Сколько приходит ко мне мыслей теперь! да каких крупных! полных, свежих! Мне кажется, что сделаю кое-что необщее во всеобщей истории», - пишет он М. П. Погодину 11 января 1834 г. из Петербурга.

С 1834 г. Гоголь в качестве адъюнкт-профессора начинает читать лекции в Санкт-Петербургском университете. Отзывы об этом периоде жизни Гоголя в целом для него неблагоприятны. Студенты его лекции явно игнорируют. Цензор А. В. Никитенко – весьма и весьма образованный чиновник – в таких словах резюмирует общее недовольство:

«Пользуясь особым покровительством В. А. Жуковского, он захотел быть профессором. Жуковский возвысил его в глазах Уварова до того, что тот в самом деле поверил, будто из Гоголя выйдет прекрасный профессор истории, хотя в этом отношении он не представил ни одного опыта своих знаний и таланта. Ему предложено было место экстраординарного профессора истории в Киевском университете. Но Гоголь вообразил себе, что его гений дает ему право на высшие притязания, потребовал звания ординарного профессора и шесть тысяч рублей единовременно на уплату долгов. Молодой человек, хотя уже и с именем в литературе, но не имеющий никакого академического звания, ничем не доказавший ни познаний, ни способностей для кафедры — и какой кафедры — университетской! — требует себе того, что сам Герен, должно полагать, попросил бы со скромностью. Это может делаться только в России, где протекция дает право на все. Однако ж министр отказал Гоголю. Затем, узнав, что у нас по кафедре истории нужен преподаватель, он начал искать этого места, требуя на этот раз, чтобы его сделали, по крайней мере, экстраординарным профессором. Признаюсь, и я подумал, что человек, который так в себе уверен, не испортит дела, и старался его сблизить с попечителем, даже хлопотал, чтобы его сделали экстраординарным профессором. Но нас не послушали и сделали его только адъюнктом. Что же вышло? «Синица явилась зажечь море» — и только. Гоголь так дурно читает лекции в университете, что сделался посмешищем для студентов. Начальство боится, чтоб они не выкинули над ним какой-нибудь шалости, обыкновенной в таких случаях, но неприятной по последствиям. Надобно было приступить к решительной мере. Попечитель призвал его к себе и очень ласково объявил ему о неприятной молве, распространившейся о его лекциях. На минуту гордость его уступила место горькому сознанию своей неопытности и бессилия. Он был у меня и признался, что для университетских чтений надо больше опытности. Но это в конце концов не поколебало веры Гоголя в свою всеобъемлющую гениальность. Хотя, после замечания попечителя, он должен был переменить свой надменный тон с ректором, деканом и прочими членами университета, но в кругу «своих» он все тот же всезнающий, глубокомысленный, гениальный Гоголь, каким был до сих пор. Это смешное, надутое, ребяческое самолюбие, впрочем, составляет черту характера не одного Гоголя…»

Так постепенно разворачивается драма великого художника: знать нечто сущностно важное, но не уметь этого донести до слушателей языком исторической науки. Гоголя не слышат.

«Знаешь ли ты, что значит не встретить сочувствия, что значит не встретить отзыва? Я читаю один, решительно один в здешнем университете. Никто меня не слушает, ни на одном, ни разу не встретил я, чтобы поразила его яркая истина. И оттого я решительно бросаю теперь всякую художественную отделку, а тем более — желание будить сонных слушателей. Я выражаюсь отрывками и только смотрю вдаль и вижу его в той системе, в какой оно явится у меня вылитою через год. Хоть бы одно студенческое существо понимало меня! Это народ бесцветный, как Петербург», - делится Гоголь своей бедой с М. П. Погодиным 14 декабря 1834 г.

Нужно сказать, что Гоголь вовсе не был таким бесталанным историком: именно ему историческая наука обязана, например, очень интересным сравнительным методом научной работы – составлением синхронистических таблиц.[1] В качестве историка он не был обойден вниманием Царской Семьи: Императрицей – «в награду отличных трудов» - ему был пожалован бриллиантовый перстень. Младшие сестры Гоголя, устроенные им в Патриотический институт, личным распоряжением Императора содержались там сверх-комплектно, т. е. за казенный счет.

Но для всех своих студентов и многих коллег-преподавателей он был и остался прежде всего Рудым Панько – придуманным автором «Вечеров на хуторе близ Диканьки». И интересен он был именно в этом качестве: от него ждали веселых историй, соленых малороссийских прибауток и анекдотов, а он замыслил говорить о сущностно важном, что открылось ему. Это было воспринято, мягко говоря, как чудачество, как попытка заняться не своим делом.

«Я все держусь, — и не без причины, — того мнения, что в первую пору своего развития Гоголь был совсем свободным (от мистицизма) человеком, искусно пробивавшим себе дорогу, а то, что кажется в нем порывами в иной мир, чем действительный, должно считать не более как маленьким, невинным плутовством, отводившим глаза и потешавшим людей, иначе настроенных, чем он. Мистическим субъектом он сделался вполне только тогда, когда успехи его внушили ему идею об особенном его призвании на Руси, не просто литературном, а реформаторском. Тогда он и заговорил с друзьями языком ветхозаветного пророка», - вспоминал впоследствии П. В. Анненков в письме М. М. Стасюлевичу 27 октября 1874 г.

На таком фоне создавался «Миргород». Он увидел свет в феврале 1835 г. Мы предполагаем и собираемся это обосновать, что «Миргород» является художественной интерпретацией историософских взглядов Н. В. Гоголя, которому, как и Пушкину, был явно тесен костюм простого беллетриста и который был много шире и глубже иных своих ученых современников.

«В мифопоэтическом контексте понимания эстетический сюжет рассмотренного цикла повестей – это модель деградирующего в своем развитии мира, - очень тонко и точно замечает отечественный литературовед И. А. Есаулов. - Образно говоря, «золотому» веку, в котором жили «старосветские люди» первой повести сборника, находившегося в гармонии еще не с обществом, а с природой (это еще «доисторическое», мифологическое время), приходит на смену век «серебряный» в «Тарасе Бульбе», где герои уже имеют врагов и есть насильственная смерть. «Медный» век представлен в «Вие», главный герой которого находит врага в своей собственной субъективности, и, наконец, «железный» - в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Здесь пустая, бессодержательная вражда становится символом недолжного существования обособившихся от былого «товарищества» людей».[2]

В мифопоэтическом контексте понимания, о котором пишет Есаулов, и Миргород становится символом целого мира – мира падшего и ждущего обновления. Отсюда и название: Миргород – город-мир, город мира – того мира, который устраивает, благоустраивает, о котором промышляет Бог.

Это, собственно, и объясняет, почему в одном сборнике оказались собраны столь, на первый взгляд, различные произведения.

Повести, входящие в сборник «Миргород», действительно совершенно четко соотносятся с разными этапами человеческой истории.

Повесть «Старосветские помещики» описывает т. н. «Золотой век» и является художественным изображением первобытного блаженного состояния первых людей.

Следующая повесть – «Тарас Бульба» - рассказывает о «Серебряном веке» и его специфических особенностях: «товариществе», т. е. церкви, сильных и решительных, не очень набожных, но, безусловно, православных людей, противостоящих проникшему в мир злу.

Третья повесть – «Вий» - повествует о «Медном веке»: зло не только проникло в мир, оно поразило самую сердцевину его, сакральный центр – Церковь, - осквернив ее. Но, проницательно видит Гоголь, это еще не конец.

Конец наступает в четвертой повести – «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», - повести об исторически последнем, «Железном веке», о воцарившейся на земле скуке. Жизнь заканчивается тогда, когда становится незачем жить.

Таков, коротко, конспект нашей работы, ее основные тезисы. Далее мы намерены обосновать их буквально по пунктам, следуя за мыслью или, сказать точнее, за христианской интуицией Николая Васильевича Гоголя, за тем, как она, на наш взгляд, развивалась.