Анатолий Байбородин – русский прозаик, публицист, исследователь русской народной этики и эстетики, главный редактор журнала «Сибирь». Родился в Забайкальском селе, окончил филологический факультет Иркутского государственного университета, где позже преподавал. Всю жизнь прожил на родине – в Восточной Сибири. В разные годы редактировал выходящие в Сибири литературные журналы и альманахи.
Автор книг: «Боже мой...» (Предисловие В. Распутина). Иркутск. 1996; «Не родит сокола сова». М. «Вече», 2011. Озёрное чудо. М. «Вече», 2013; Деревенский бунт. М. «Вече», 2017. Сокровища Сибири. Очерки и статьи. М. «Вече», 2018. Слово о роде и народе. Очерки и статьи. М. «Вече», 2020.
– Анатолий Григорьевич, в нынешнем году вышли составленные Вами две прекрасные книги альбомного формата, которые Вы привезли в нынешний приезд в Москву. «Думы о русском» – сборник цитат великих людей о русской цивилизации и «Русский месяцеслов», который включает в себя православный календарь, жития святых, народные обычаи, обряды, поверья, календарь хозяина.
– Русскому месяцеслову более двух тысяч лет. Он из уст в уста, из души в душу передавался столетиями. В XVIII–XIX вв. его записали. Моя матушка была носителем месяцеслова – крестьянского двухтысячелетнего. Она не умела ни читать, ни писать, но знала небосвод и по звёздам, по луне, по солнцу читала множество примет, т.е. то, что народ за столько веков приметил. И она эта рассказывала настолько высокохудожественно, что позавидовали бы иные поэты. Такие же приметы у русского народа есть, связанные с каждой травинкой-былинкой. И здесь нет никакой романтизации язычества. Народ славит природу, созданую Богом. Советуется с природой. Приметы ведь имеют не только погодоуказательный смысл, но ещё и назидательный.
(См. «Русский обычай. Очерк о языческом и христианском в народном календаре». – Ред.РНЛ).
В месяцеслов входит и хозяйственный календарь, описания народных обычаев и обрядов, связанных с православными праздниками и днями святых, особо возлюбленных русским народом. В обрядах – отзвуки древних обрядов, в коих сплетались обрядовое действо, танец, пляска, пение, где всё же верховодило слово. В целом в месяцеслове воплотилась вся русская народно-православная цивилизация. Валентин Распутин сказал, что русский народ, обрётший землю, по крещении обрёл ещё и Небеса, а посему в «Русский месяцеслов», составленный мною, я ввёл краткие жития святых, чьими именами повеличен тот или иной день.
Как и «Русский месяцеслов», я не загадывал составить книгу «Думы о русском с древнейших до нынешних времён», но Четверть века исподволь собирались «амбарные книги» цитат – запечатлённых высказываний о русском, кои составитель, даже и не помышляя о подобном сборнике, выписывал либо для университетских лекций, либо для цитирования в очерках и статьях, а то и, просто, поразившись мудрой и украсной силой высказываний. В некое время стало жалко, что так и сгинут в амбарных книгах мысли о русском, реченные святыми, несвятыми, славянофилами, русофилами, почвенниками, до самоотречения любящими всё русское, но и сказанные русью и нерусью, презирающими, и порой и ненавидящими всё русское. Хотелось, чтобы «думы о русском» стали ведомы многим русским, кои не сподобятся перечитать уйму литературы, где рассеяны «думы». И лет десять назад, на основе выписок стал целенаправленно готовить сборник, который и повеличал – «ДУМЫ О РУССКОМ с древнейших до нынешних времён».
В аннотации к изданию я писал и ныне повторю: «Мысли о русском с древнейших до нынешних времён» – не научно-академический труд, а «записная книга» составителя, который ручается в подлинности цитат, выписанных из серьёзных печатных источников. Впрочем, автор выражает по отношению к неким историческим событиям, неким выдающимся личностям – скажем, царь Иоанн Грозный – личностное отношение, кое, между тем, опирается на исследования историков, главными достоинствами которых является не токмо основательность, доказательность исторических изысканий, но святая, духовно страстная любовь к Святой Руси, народу святорусскому, к России народной-православной. Книгу «Думы о русском» нет смысла читать от корки до корки, но к ней можно постоянно обращаться, когда является необходимость осмыслить и, может, описать некое событие, явление русской жизни. Книга может быть в числе настольных для всякого, кого интересует, волнует русская история, русская судьба.
Идея книги: русскость – суть, православность, заключённая в смиренной и покаянной любви ко Всевышнему, в спасительной любви к Богородице, чей последний приют на русской земле, и в сострадательной, восхитительной любви к ближнему.
– Анатолий Григорьевич, Вы – литератор по профессии. Мне на днях прислали список литературы – чтение на лето для 9 класса. На пять имён отечественных классиков двадцать имён авторов зарубежной фантастики и местного разлива мистических ужастиков. Как Вы объясняете такой дисбаланс, и откровенное разрушительное влияние на внутренний мир подростков?
– Вы хорошо написали в «Фейсбуке»: «Детям выдали список литературы для чтения на лето – 9 класс. Зачем нашим детям столько зарубежной фантастики и детективов!? Где книги о русской жизни, о русской земле и русском народе? Разве дети не должны знать, как жили их деды-бабушки и родители?.. Где литература народов российской (советской) империи?.. Где, наконец, фронтовая поэзия?.. А в школьной программе 9 класса в конце 1990-х были даже библейские истории… Кого воспитывают на детективах и фэнтези? И удивляемся, откуда берутся подростки - террористы?..»
Понимаете, в Китае или в Японии не могут прийти к власти враги Китая или Японии, а в России, увы, могут властвовать и враги России. На постсоветском одичалом российском поле воцарилась русскоязычная либерально-космополитическая, прозападная свора, что не только ограбила державу, но четверть века, отрабатывая тридцать сребреников, захватив средства массовой информации, культуру и образование, денно и нощно трудилась над растлением русских душ.
Ныне из российской власти русофобов слегка потеснили, но в культуре, и особо в образовании по сей день ещё сильно влияние прозападных русофобов, более изощрённых и потаенных. А посему в России, где русский народ – государствообразующий, образовательная программа по литературе уделила русской словесности жалкую малость, напрочь забыв воспитательную роль словесности. А литература в школе, в университете в идеале – не ради лишь познания мира, но и ради воспитания любви… хотя бы к ближнему, что уже предтеча любви к Вышнему, и ради созидательной любви к Отечеству. А советское образование, широко представляя русскую литературу, воспитывало высоконравственных созидателей, хотя и без христианской душеспасительной духовности.
Русофобия воплощается не столь даже в зрелищных искусствах и литературе, в образовании, сколь в среде проживания или выживания, отравленной бесконечным англоязычным пением и англоязычной утробной рекламой, англоязычными варваризмами, убивающими русский язык.
Но вернёмся к литературе… Если в избранной русской литературе, особо в поздних сочинениях Ивана Шмелёва, – эстетика рая, то в массовой постсоветской литературе, как и во всём искусстве – эстетика ада. Это произошло от того, что из искусства, из литературы была изъята идея народности. О понятии народности спорили славянофилы с западниками в XIX в., но в то время избранные западники тоже любили Россию и русский народ, но видели для своей страны европейский путь развития более целесообразным.
Сегодня в школьную программу вводят то, что никогда не будет созидать в детской душе любовь. В полноценные литературные времена фантастику вообще не считали литературой. Хотя в советской фантастике не было такого разрушительного мотива, какой преобладает в современной зарубежной фантастике. Теперь же всё перевернулось с ног на голову: добрую русскую литературу – на задворки, а бездуховной, да и бездушной фантастике – полная воля.
– Не верю, что может исчезнуть великая русская культура. Как Шукшин говорил: «Всё было не зря».
– В XX веке русские создали выдающиеся произведения литературы, что станут классикой, где будет красоваться и знаменитая проза, уничижительно обзываемая деревенской. Тогда в литературу пришёл народ от сохи и бороны, который самолично поведал о крестьянской жизни дивной, образной, мудрой речью. В брежневскую эпоху случился великий взлёт русской пассионарности – в науке, в искусстве, и в литературе, когда писателей власть высоко чтила, а народ любил. Благодаря сему взошла плеяда писателей, избранные произведения которых ныне – русская классика.
Более поздняя, постсоветская деревенская литература, куда критики причисляют и мою прозу, в избранных сочинениях осмысляет мир уже не с точки зрения временных идеологий, а с христианской точки зрения, как единственно истинной. Крестьянское сословие уже осмысляется так: крестьяне – суть, как несущих крест Христа.
Крестьяне – а потом духовенство и, пожалуй, купечество, вышедшее из крестьянского домостроя, – яко чада малые, настрадавшись от крепостного права, стали жертвой кровавой революции и гражданской войны. Крестьяне бунт не породили, их в кровавое братоубийство втянули, их искусили бунтарским духом, прости им Господи; сами же разрушительные учения вышли из просвещённой среды. Если красные ненавидели монархизм, а заодно и Православие, если белые, прогнувшись перед конституционно-буржуазной Западной Европой, боялись прослыть монархистами, то лишь крестьяне жили с Богом и царём в голове, на кою и обрушилась революционная дубина.
Но крестьяне, сжились с колхозами, узрев там общинность, и когда советская элита проиграла Западу в «холодной войне», когда рухнула великая рабоче-крестьянская империя вместе с колхозами, крестьяне вновь стали жертвой роковой российской истории.
Перед войной Россия и Германия одновременно воспитывали в молодёжи жертвенную любовь к Родине, взращивали «детей Солнца». Но Германия опиралась на дьявольскую теорию арийского расового превосходства германцев над иными народами. В Советском Союзе так же воспитывали «детей Солнца», любящих Отечество, как в песне «…раньше думай о Родине, а потом о себе», любящих родной народ без расовой теории, а как содружество народов, где русский – старший брат, на плечи коего можно взвалить груз тяжкой тяжёлой промышленности, а инородец – младший брат, коего надо холить и нежить.
Если германцам власть насаждала расизм, нацизм, то русских, а так звали весь советский народ, власть воспитывала в духе Нагорной проповеди Христа, жаль, что без Христа. Хотя социализм, не впадающий в воинственный атеизм, и христианство могли полюбовно уживаться, о чём заповедано у русских любомудров – труды писателя Достоевского, труды мыслителей Леонтьева и Фёдорова.
Подспудно в советской литературе сохранились традиции русской дореволюционной классики, и когда я, скажем, читал роман Леонида Леонова «Вор», то роман напоминал мне «Соборян» Лескова.
– Анатолий Григорьевич, Вы – продолжатель в литературе традиции Василия Шукшина, Василия Белова, Валентина Распутина, Владимира Личутина. Для кого Вы пишете? Будет ли в России возвращение от ужастиков, детективов и фантастики к реальной и национальной жизни?
– Я не загадываю, «как слово наше отзовётся». У меня есть понимание учительного начала русской литературы, когда писатель, как воспитатель детского сада, как учитель словесности, и, наконец, как священник, ответит за души тех, кого он воспитывает.
У меня всё-таки есть предчувствие, что вопреки или благодаря власти у юного, молодого, зрелого поколения вновь проснётся интерес к своей двухтысячелетней корневой культуре. Это возникало при Сталине, хотя в то время действовали две силы: сталинская имперская державность и не уничтоженный до конца троцкистский космополитизм. И советские люди «во дни войны и мирного труда» защищали не столь социализм, сколь историческую Россию.
Вспоминаю свои молодые годы. В восьмидесятые-девяностые годы, вопреки прозападной русофобской власти, вдруг у молодёжи возник азартный интерес к православно-самодержавной России и Святой Руси, как духовной основы Отечества. Изрядно русской молодёжи причислило себя к монархистам, хотя рядом с глубокомысленными, искренними, «красовались» и ряженные.
– Дело не в правителях, а в народной стихии. По моему ощущению, прочитав лишь книгу Михаила Лобанова «С.Т. Аксаков», изданную в ЖЗЛовской серии в 1987 г., невозможно было не проникнуться любовью к русской старине. Потому и монархистами становились, при том, что у Лобанова не было такого посыла.
– Возвращаясь в брежневскую эпоху, грех забывать, что одновременно со взлётом науки, искусства «холодная война», проигрышная для Красной Империи, исподволь разрушала державное, имперской сознание в интеллигентских, вечно смутных душах. Все анекдоты – против власти, против народных героев, против нравственных идеалов. Но тогда мы ещё в страшном сне не могли вообразить, что сокрушение государственного сознания, дегероизация, нигилизм, впадающий в цинизм, приведут к тому, что станут героями и обретут власть вчерашние фарцовщики и спекулянты, с коими даже я боролся, будучи журналистом-газетчиком.
Возрождение державного сознания в русском народе, похоже, началось с интереса к рабоче-крестьянской, социалистической империи, где не было богатых и бедных, где у молодёжи были огромные возможности воплотить свои дарования. Недаром же пели: «Молодым везде у нас дорога…». Я окончил сельскую школу в глухомани, за триста вёрст от города, и двадцать из тридцати моих одноклассников получили высшее образование, избранные обрели научные степени либо высокие государственные посты. Мой одноклассник Иннокентий Белобородов, уроженец простой деревенской семьи, вышел в генерал-лейтенанты, и был командиром дивизии по охране стратегических объектов Москвы, а потом заместителем начальника штаба МВД России. Кстати, его однофамилец, героический генерал Афанасий Павлантьевич Белобородов, оборонял Москву во время войны, Иннокентий Георгиевич Белобородов защищал в мирное время.
Советская жизнь, заслуженно романтизированная моим поколением, будет интересовать, волновать и даже воспитывать некую державную часть молодёжи.
– Вы приняли участие в Совещании молодых, проведённом Союзом писателей. Какие впечатления?
– В подмосковный пансионат, где проходило Совещание, вышли два больших автобуса с молодыми дарованиями. Впечатление от Совещания благоприятное, и думается, из эдакой молодёжи, читающей не бульварную беллетристику, а русскую классическую литературу двух столетий, может вызреть созидательное поколение русской интеллигенции. Но кроме филологической подготовки необходимо и русское народно-православное самосознание, необходима великая и восхитительная, сострадательная любовь к родному народу, чтобы эту любовь привить читателю. Но у большинства молодых литераторов в душе клубится смута, а в иных юных душах, не говоря о либеральной безродности, властвует даже и демонизм, не утаённый, а показной и куражливый.
– Когда произошёл либеральный захват российской культуры?
– В девяностые годы прошлого века после крушения Красной Империи родилось русское сопротивление натиску прозападного либерализма, космополитизма, натиску нравственного цинизма и русофобии, и в сем сопротивлении русские писатели оказались на передовой, а иные писатели, подобные Проханову, Личутину, Распутину, Белову, даже стали негласными вождями сопротивления. Но русское сопротивление оказалось слабым, поскольку всю исполнительную, законодательную власть, капитал, все богатства державы и доступ к средствам массовой информации стремительно захватили прозападные либералы. А позже и в самой среде национал-патриотов, начались раздоры на почве ревностей, завистей, честолюбия, сребролюбия. Бесы же не дремлют…
А потом в писательском, издательском мире, как и во всём российском искусстве, наряду с прозападными либералами воцарились и загадочные типы, вроде и не откровенные русофобы, но и не русофилы. К ним, имеющим либо власть в российской культуре и на телевидении, либо сильное влияние на культуру и СМИ, и потянулись литераторы, жаждущие издательского, премиального успеха. Появилось в постсоветском искусстве порочное понятие раскрученный – вроде, раскуроченный – обласканный премиями…
– В премиях таится лукавство и раздор. Однако были же премии и в советское время. Тогда было иначе?
– Издательское, премиальное, лукавство и в советской литературе случалось. Скажем, русскоязычные стихотворцы Евтушенко и Вознесенский, лауреаты щедрой Госпремии СССР и прочих денежных премий, жили роскошно, колесили по белу свету, а Николай Рубцов – явление русской поэзии – перебивался грошовыми гонорарами. Впрочем, и по натуре был неприхотлив…
Валентин Распутин кроме общественных литературных премий, получил и звезду Героя Социалистического Труда, и Государственные премии СССР, хотя его проза, в отличие от индустриальной, колхозной, военной, идейно шла в разрез с коммунистической идеологией. Да он, как Фёдор Абрамов, ещё и критиковал власть, и когда вручили звезду героя, помню, в большом иркутском зале Валентин Григорьевич принародно заявил, что звездой ему рот не заткнут. Народ в зале был в восторге…
– Вот это и удивительно, что советская власть вручала гос. премии писателю, критикующему саму власть…
– Нет, изначально Валентин Распутин прославился, будучи певцом великих комсомольских строек. Об этом мало пишут критики… О ту романтическую пору на Ангаре возводились Братская и Усть-Илимская гидростанции, а по-соседству – могучие комбинаты, а на сопках среди цветущего багульника на глазах росли белоснежные башни грядущих городов. В книгах «Край возле самого неба», «Человек с этого света» стройки века воспел молодой Распутин, из крепкого очеркового журналиста на глазах перевоплощаясь в даровитого писателя, воспевателя грядущей индустриальной мощи Красной империи; и в сем воспевании Валентин Распутин был созвучен Николаю Островскому с его хрестоматийным романом «Как закалялась сталь». Идейная близость особо прозвучала, когда Распутин написал рассказ «Я забыл спросить у Лёшки», где пламенный комсомолец, похожий на Павку Корчагина, что вдохновенно и надсадно трудился на лесоповале, даже тяжело раненный бредит о светлом будущем всего трудового человечества и умирает с мечтой о коммунизме на посиневших устах…
Позже Валентин Распутин редко включал в книги сказ «Я забыл спросить у Лёшки», а тем паче очерки с ударных комсомольских строек; мало того, вдохновенно воспевавший индустриализацию страны, великие комсомольские стройки, вдруг стал осерчало бранить железную поступь Народной Империи, и в сей брани, в сем плаче о патриархальном, крестьянском мире вершина – великая повесть «Прощание с Матёрой».
Советская власть, мне думается, старалась отвоевать творчество Распутина у Запада, ибо в «холодной войне» писатель творчеством своим был предельно близок тогдашнему диссидентству, хотя и не числился в их рядах. Запад, полагаю, заинтересовался прозой Распутина, и стал его переводить, не потому что восхитился художественным талантом писателя, а потому что усмотрел талантливо исполненную критику власти, критику родного народа. Либеральный Запад на свой русофобский лад даже и произведения Распутина толковал. Скажем, говоря о повести «Последний срок», Запад злорадствовал: мол, где хвалёная русская нравственность, если герои повести эдак себя ведут?! Старая мать умирает, а два сына водку пьют в бане, старшая дочь высматривает, что ей перепадёт из материного добра, средняя ходит по деревне, брезгливо косясь на деревенских, а третья, любимая, и вовсе не приехала. Старуха, святая русская душа, уйдёт, и – пустота…
Распутин писал о нравственном ослаблении народа с любовью и болью, как Шукшин, воскликнувший: «Что с нами происходит?!», но Западу не интересна была сострадательная русская любовь; интересен был мрачный сюжет, касаемый якобы типичной крестьянской семьи.
Думаю, русский народ так настрадался за полвека, что в эпоху брежневского покоя устало расслабился, а позже, когда поражённая в «холодной войне» с Западом рухнула рабоче-крестьянская империя, народ спохватился: дескать, мы же при коммунизме жили, и как же умудрились похоронить «земной рай». Спохватились, да поздно: близко локоток, а не укусишь.
– Видимо, путь наживы – это не русский путь.
– Среди русских всякого добра хватает. Уже в советские времена нравственная смута одолела просвещённое общество, прозванное образованщиной, и алчность уже смутила нравственно шатких советских начальников и тогдашних торгашей, коих страшился Шукшин, но после крушения Красной Империи, когда тридцать лет денно и нощно вбивалась в душу и разум реклама утробных, плотских наслаждений, за кои надо платить, дух наживы воцарился и в русском народе. Впрочем, русскими величать подобных грешно, ибо русскость – не кровь, а дух терпения, смирения и любви. Но даже среди дьявольской вакханалии Божественным чудом выжили избранные – обычно, истинно, искренно православные, кои, не страдая жаждой наживы, сохранили в душах русское боголюбие и братолюбие.
Кстати, сохранилась в русских и крестьянская тяга к матери-сырой земле, воплощённая даже и в дачном земледелии; а ещё добавилась страсть к поэзии. Европейцам не понятны и дачные, и стихотворные страсти. Голодные, холодные, бывало, а все пишут стихи, и хорошо, что пишут – значит, душа не мертва, значит, душа просит, лишь бы не печатали, не портили народу художественный вкус. Читают в застольях, публикуют на сайте «Поэзия ру», и ладно.
Современная цивилизация искусилась материальными благами и стала враждебна природе. Хотя и блага-то ныне сплошь искусственные, а были натуральные, природные… Мой отец, вернувшись с войны, изрядно перебрал сельских работ, служил и лесником и наша семья – отец, мать, трое детей, в том числе и я, дошкольник, – жили в сибирской тайге на берегу реки Уды. Зарплата у отца была грошовая, но спасала богатая сибирская тайга. Мы засаливали по две бочки рыжиков и груздей, и одну бочку отец, запрягши коня в телегу, увозил в сельскую столовую. Запасали на зиму и бочку брусники. В речке Уде отец ловил рыбу, и ленок, хариус, солёный, копчёный, соседствовал с домашней сметаной и творогом, с молотой черёмухой. И одевались работящие трезвенные сибиряки в сохатиные унты, овчинные полушубки и даже лисьи малахаи либо ондатровые шапки. Всё натуральное: воздух, вода, бревенчатая изба, еда, одежда, плоть и даже отношения натуральные, а теперь всё искусственное…
Несмотря на послевоенную нужду, озёрное, речное, таёжное, сенокосное детство, вспоминаю, как счастье, кое посильно запечатлел в прозе. И мне жалко городских детей, что среди машинного чада и смрада играют в тесных дворах, сжатых каменными башнями. Может, всё же часть горожан со временем отхлынет в пустующие деревни, к заброшенной земле.
– Анатолий Григорьевич, каких современных писателей Иркутска и Сибири в целом Вы бы отметили?
– Писатель, воплотивший душу в сочинения, живёт и после исхода в иной мир, а посему я, как редактор журнала, рассматриваю литературу, не деля на живущих ныне и почивших. Семидесятые, восьмидесятые годы – пора яркого и азартного рассвета художественной прозы в Иркутске, когда, раздвигая молодыми, дюжими плечами стареющих, бледнеющих былым дарованием, ворчливых литературных генералов, один за другим вырывались в заглавный литературный ряд Распутин, Вампилов, Пакулов, Шугаев, Машкин, Суворов, Китайский и прочие, коих всех скопом и похоже, опрометчиво вписали в стенку. Вскоре к ним приобщились и другие: русские народные поэты Михаил Трофимов, Анатолий Горбунов… Но все они покинули сей свет, а из ныне здравствующих иркутских писателей ценю творчество Альберта Гурулёва, Валентины Сидоренко, Василия Забелло, Андрея Антипина. А про всех сибирских писателей мне судить трудно; я могу сказать похвальное слово лишь о тех, с кем свело писательское ремесло: в Кемерово – Сергей Домбай и Борис Бурмистров, в Новосибирске – Михаил Щукин, на Алтае – Станислав Вторушин, в Красноярске – Александр Щербаков и Михаил Тарковский, в Чите – Чубенко… Но, думаю, зреют иные молодые дарования, что украсят сибирскую литературу, а иные полноправно войду в общерусскую.
– 31 мая сего года в Союзе писателей России прошло чествование журнала «Сибирь». Как Вам удаётся сохранять, наполнять добротными произведениями один из лучших литературных журналов, которому исполнилось 90 лет?
– В журнале не всё зависит от главного редактора, даже если у того семь пядей во лбу и дар от Бога; образ журнала зависит от духовного, творческого уровня окружающих писателей, ибо журнал – издание, подвластное губернской писательской организации. При публикациях главный редактор вынужден быть иногда снисходительным, печатая прозу и поэзию здешних членов Союза писателей – пусть порой бедно и бледно, но профессионально, а к сему ещё и автор – юбиляр либо давно не печатался. За снисходительность меня не единожды бранил Василий Козлов, который до меня был главным редактором лет тридцать. На брань я бы эдак ответил: «Ты, брат, редакторствовал, когда в Иркутске процветала такая плеяда талантливых писателей, какая не снилась прочим губерниям даже в сказочном сне: прозаики Валентин Распутин, Алексей Зверев, Глеб Пакулов, Альберт Гурулёв, Геннадий Машкин, Евгений Суворов, Станислав Китайский, Вячеслав Шугаев, Ким Балков, Валентина Сидоренко, Олег Слободчиков, Андрей Антипин, поэты Ростислав Филиппов, Петр Реутский, Михаил Трофимов, Анатолий Горбунов, Виктор Соколов, Андрей Румянцев, Геннадий Гайда, Владимир Скиф, Татьяна Суровцева, да и сам Василий Козлов».
Ныне таких мастеров днём с огнём не отыщешь, а посему спасаю журнал тем, что наряду с прибайкальскими представляем и писателей других губерний, чьё мудрое и живописное, русское народное слово слышно по всей России-матушке.
Беседу вела Ирина УШАКОВА
