Ю.Кузнецов, Солнечногорск. 1980 г.
Шёл бой в земле – его
конец терялся во Вселенной…
Юрий Кузнецов
Тот факт, что вот уже столько лет – почти полтора десятка – проводятся научные конференции по творчеству и наследию Юрия Кузнецова (1941 – 2003) свидетельствует о безусловном признании его выдающимся поэтом второй половины ХХ века, и единственным в своём роде. Свидетельствует это и о нашем желании и необходимости понять то, что привнёс он в общественное сознание и в русское народное самосознание. Уяснить его роль и значение в нашей народной и государственной судьбе. Тем более, что происходит это в условиях, казалось, немыслимого и невозможного, когда всё ещё варварски продолжается вытеснение великой русской литературы из нашей жизни и изгнания её из образования. То есть, в условиях самого изощрённого насилия над человеком – насилия духовного. Говорит это и о том, что в его поэзии, в его наследии, в его образе мира, который он нам явил, мы ищем и находим сегодня нам крайне необходимое для укрепления человеческого и народного духа.
Надо отдать должное литературной и общественной мысли начала семидесятых годов миновавшего века, когда Юрий Кузнецов входил в литературу. Сразу же, изначально было замечено не только его своеобразие, но отмечено, что это поэт, несущий нечто такое, чего до него в русской литературе ХХ века не было. И в принципе было дано точное его определение: это не бытовое, а бытийное постижение жизни. В том числе и Великой Отечественной войны. То есть, было замечено в его поэзии, прежде всего – духовное постижение жизни. А не только её социальное и историческое значение: «Снова небесная битва/ отразилась на русской земле». Как писал поэт уже позже, – «Битвы земные чреваты небесной войной». Другое дело, что в обществе, в котором преобладали позитивистские, материалистические, атеистические воззрения, духовный смысл поэзии Юрия Кузнецова, брань духовная, воплощённая в его стихах, не получила, да, видимо, и не могла получить должного объяснения. Да и как могла получить, если, духовное нередко, а то и зачастую понимается не иначе, как «церковное». Как нечто нереальное, а то и «суеверное» или «потустороннее» в негативном смысле, к чему должно относиться настороженно…
Перебираю уникальные ежегодные издания «Дней поэзии» прошлых лет. «День поэзии» за 1988 год, год 1000-летия Крещения Руси велеречиво и стыдливо помечен: «Мы отмечаем в этом году 1000-летие отечественной литературы». Допущено даже искажение истории, чтобы только не было помянуто такое грандиозное событие в истории и судьбе русского народа, как Крещение Руси. Ведь как ни считай – хоть от «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона, хоть от «Слова о полку Игореве» такого юбилея литературы не выходило. Уже 1988-й год, уже слышны тектонические сдвиги в сознании и в обществе, но даже простое упоминание о христианстве всё ещё недопустимо. И главное, подавляющее большинство литераторов, кажется, в этом не чувствовали никакой необходимости… Или этот поразительный факт. Я полагал, что в названии первой посмертной книги Юрия Кузнецова, составленной самим поэтом, допущена досадная небрежность: Вместо «Крестный путь» – «Крестный ход». Но оказалось, что это принципиальная позиция издателей. То есть вместо духовного подвига – просто церковный обряд… Поминаю этот, хорошо известный факт потому, что слишком уж он симптоматичен и символичен, когда высокое духовное понимается лишь как служебное. Впрочем, как это уже было у революционных демократов ХIХ века. Если у нас в серии ЖЗЛ выходит книга «Иисус», если Спаситель проходит в нашем сознании лишь как «замечательный человек», то это ни о чём не говорит, кроме как об абсолютном непонимании и не чувствовании святости. Ведь таким подходом искажается суть святости – не Богочеловек, а человекобог. То есть, люди снова ведут себя как боги, несмотря на все трагические последствия этого. Снова предпринимают Вавилонское строительство, проявляемое в каждую эпоху в разных формах. Всё это к тому, в какой среде заявил о себе, Юрий Кузнецов, как поэт большой духовной мощи.
Удивительным было само вхождение его в литературу. Нынешним молодым литераторам трудно даже представить ту атмосферу, которая царила в литературной жизни, несмотря на её, казалось, крайнюю идеологизированность. В самом деле, критик Ал. Михайлов при обсуждении современной поэзии, её «истоков и тенденций», не где-нибудь, а именно в журнале «Вопросы литературы», имевшем высокий общественный статус, в его 11-м номере за 1970 год приводит стихотворение Юрия Кузнецова «Атомная сказка». Причём, из его дипломной работы в Литературном институте им. М. Горького. За четыре года до первой московской книги поэта «Во мне и рядом – даль». (М., «Современник», 1974 г.).
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.
Он пошёл в направленьи полёта,
По сребристому следу судьбы.
Она пала к лягушке в болото
В далеке от родимой избы.
- Пригодится на правое дело!
Положил он лягушку в платок,
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
Как помнится, после публикации этого стихотворения, а так же стихотворения «Возвращение»(«Шёл отец, шёл отец невредим…») в «Дне поэзии» 1973 года стало ясно, что в русскую литературу пришёл большой поэт. Стихотворение «Возвращение» на «Круглом столе» «Литературной газеты» было единодушно признано новым словом нового поколения о войне.
Он вошёл в литературу как-то сразу, без всякого ученичества. Видимо, потому, что его поэтический мир отличается поразительной цельностью. Причём, без всяких внешних признаков преднамеренной оригинальности, что было в поэзии этого периода в моде. Точно отмечал Станислав Куняев, что «объём знаний о мире был ему дан сразу…» («И бездны мрачной на краю…», М., «Голос-Пресс, 2015). Такое редкое своеобразие мы наблюдаем разве только в творчестве М. Лермонтова.
Это вовсе не значит, что в его творчестве не было изменений и развития. Та же «Атомная сказка», вроде бы, вдруг получила продолжение и уточнение в стихотворении 2003 года «Прозрение во тьме», уже в конце его творческого пути:
Царевна спящая проснулась
От поцелуя дурака.
И мира страшного коснулась
Её невинная рука.
Душа для подвига созрела,
И жизнь опять в своём уме.
Ага, слепая! Ты прозрела,
Но ты прозрела, как во тьме.
А в этой тьме и солнце низко,
И до небес рукой подать,
И не дурак –
Антихрист близко,
Хотя его и не видать.
Такое стремительное и даже бурное вхождение Юрия Кузнецова в литературу имело свою принципиальную особенность. Он не отвергал предшествующего в литературе, не свергал кумиров, не сотрясал основ. Да, он говорил, что поэзия погрязла в быте, но не свергал этого, как ему «мешающего». Это было совсем не то, что мы наблюдали в «шестидесятничестве», как XIX века, так и XX-го, когда сам протест, сам бунт уже почитался величиной положительной и драгоценной. Вне зависимости от того, куда и зачем он направлен, имел причины или нет. Логика здесь такова: одной из задач литературы, мол, является нарушение границ. А потому всякое нарушение, даже беспричинное, точнее разрушение является благотворным, ибо оно якобы несёт нечто новое, расчищает место для нового, пока неведомого. Но это далеко не так. Это является оправданием разрушения вне зависимости от того, осознают это адепты такой «философии» или нет. Особенно это стало характерным во второй половине миновавшего века, когда поэты зачастую «входили» в литературу через эпатаж, а то и скандал… Так во все времена утверждалось революционное сознание в отличие от традиционного. До такой степени, что литература, толкуемая или с точки зрения «передовых» революционных учений, или господствующей идеологии представляет теперь не историю литературы, а историю революционного движения, «освободительного» движения в собственной стране…
Совсем иначе всё обстояло в творческой судьбе Юрия Кузнецова. Он просто утверждал свой мир. И даже те его стихи, в которых поначалу была усмотрена гордыня, бунт и вызов, со временем получили объяснение. Скажем, эти, в своё время зацитированные: «Звать меня Кузнецов. Я один/ Остальные обман и подделка». Уяснилось, что это вовсе и не гордыня, а скорее поэтическая традиция: «Един есть Бог, един Державин». Или – в стихах Б. Пастернака «Я слежу за разворотом действий/ И играю в них во всех пяти./ Я один. Повсюду фарисейство./ Жизнь прожить, не поле перейти».
Юрий Кузнецов не сбрасывал с «корабля современности» предшествующее в поэзии, как это было принято до него. А утверждал свой образ мира. Более того, казалось, не только не был сориентирован на пресловутую «современность», как единственное мерило ценностей, а наоборот, решительно уходил от неё. Традиционность же его поэтических форм давала безосновательный повод говорить о его «провинциализме». Собственно, он возвращал человека в его извечное духовное состояние, представлял мир в его извечном традиционном устройстве, которое оказалось заслонённым случайными мыслительными и идеологическими поветриями. Но именно это ему и не прощалось. Он говорил о духовной природе человека и божеском устроении мира. Но уклонение в обществе от таких представлений было столь сильным, что выражаемое им воспринималось как вызов, как нечто не вполне реальное, «виртуальное», «потустороннее», а то и «суеверное».
Вместе с тем он возвращал и поэзию к её исконному и истинному предназначению, полагая, как и великие предшественники его, что искусство вечно как душа человека. В отличие от позитивистских воззрений, считавших, что каждая эпоха порождает своё искусство, всецело обусловленное преходящими, а не вечными представлениями. Совершенно прав Владимир Личутин, говоривший о том, что «в двадцатом веке Юрий Кузнецов, пожалуй, единственный, кто вернулся к мирочувствованию родоначальников русской поэзии» («Взгляд», Краснодар литературный, 2008). Но именно это погрязшему в позитивизме и материализме обществу было непонятным, казалось чем-то архаичным, необязательным и лишним.
Он возвращался к тому состоянию и положению, когда спор об искусстве, о поэзии был спором о жизни, о её устройстве, о её незыблемых во все времена основах. Возвращался к тому, что было обычным для его великих предшественников. Ап. Григорьев в письме к А.И. Кошелеву от 25 марта 1856 года пишет: «Главным образом мы расходимся во взгляде на искусство, которое для вас имеет значение только служебное, для нас совершенно самостоятельное, если хотите – даже высшее, чем наука». Собственно это был спор о духовной природе поэзии, и о постоянных попытках снизвести её до утилитарных сиюминутных задач, при которых неизбежно уничтожается поэзия и не разрешаются эти самые проблемы жизни, так как поэзия имеет совсем иное предназначение. Но представление о поэзии лишь как «помощнице» (Н. Добролюбов) в земных делах стало определяющим. Тот же Ап. Григорьев в письме к А.Н. Майкову от 24 октября 1860 года эти наивные попытки приспособить поэзию для разрешения утилитарных задач, связывает именно с отступлением человека от своей духовной природы, которая, вечна: «Любезные» друзья! «Антихрист народился» в виде материального прогресса, религии плоти и практичности, веры человечества как в род – поймите это; вы все, ознаменованные печатью Христовой, печатью веры в душу, в безграничность жизни, в красоту, в типы – поймите, что даже (о ужас!!!) к церкви мы ближе, чем к социальной утопии Чернышевского, в которой нам остаётся только повеситься на одной из тех груш, возделыванием которых стадами займётся улучшенное человечество».
Это был спор о нашей умственной и нравственной самостоятельности, о чём великий критик писал в письме к Н.Н. Страхову 18 июня 1861 года: «Есть вопрос и глубже и обширнее по своему значению всех наших вопросов и вопроса (каков цинизм?) о крепостном состоянии, и вопроса (о ужас!) о политической свободе. Это – вопрос о нашей умственной и нравственной самостоятельности».
Эта краткая иллюстрация из литературы XIX века здесь совершенно необходима, так как служебное и утилитарное отношение к искусству и поэзии во весь жестокий революционный XX век, вплоть до нашего времени, не только не изменилось, но приобрело, кажется, абсолютное преобладание. Даже в лучших её творениях второй половины ХХ века, советского периода истории. Всё это безусловно осознавал сам поэт, говоря о том, что критика его основана на недоразумении: «Многие претензии критики к моим стихам основаны на недоразумениях и невнимательном чтении» («Книжное обозрение», № 40, 1987. Беседа В. Огрызко).
Если изначально стихи Юрия Кузнецова внешне и казались неким вызовом устоявшимся представлениям, то «вызов» этот не был формальным и самоцельным, не был эпатажем и уж ни в коем разе не был «скандальной самопрезентацией», как усмотрели некоторые прогрессисты от литературы. В этом «вызове», если уж его называть таковым, изначально и вполне определённо выражалось несогласие, во-первых, с преобладающим пониманием мироустройства, положения человека в мире и самой природы человека. Во-вторых, – несогласие с тем, как поэзия постигала и представляла это мироустройство и человека в нём. Это поэт выражал не только в стихах, но и в предельно определённых декларациях, говоря о том, что «в поэзии бытие заменено бытом». Как помним, в выступлении на VI съезде писателей: «Вот уже лет двадцать в поэзии царит быт». И в стихах ещё 1970 года:
Поэзия давно легендой стала,
От бесов Болдина свершила круг.
До блоковских полуроссийских вьюг
А мы… мы растеряли все начала.
Учением убиты образцы,
Заброшена старинная работа,
Исполненная боли и полёта.
А мы… мы оборвали все концы.
Три поколенья после Блока – серо,
Соперника не родилось ему.
Кто искру даст славянскому уму
На Западе нет вещего примера,
И сами не приходим ни к чему.
Вот причина его несогласия с преобладавшими тенденциями: поэзия уклонилась от своей природы и от предназначения своего. Поэт всего лишь и говорил о том, что и в обществе, и в поэзии нарушена иерархия ценностей. И что необходимо вернуться к извечным представлениям о мире и человеке, которые оказались заслонёнными «случайными чертами», которые необходимо «стереть», говоря словами А. Блока. Но это, такое естественное намерение не на шутку перепугало критиков как «позитивистского», так и «прогрессистского» толка. Об этом поэт сам говорил на страницах «Независимой газеты» в беседе с Геннадием Красниковым: «А напугал я потому, что тогда иерархия ценностей была поставлена с ног на голову. Это тогда. А сейчас вообще никакой такой иерархии нет в помине, или делается вид, что её нет. Сплошь подмена» (27.10.1998). Чрезвычайно важна эта оговорка поэта, «или делается вид», что иерархии ценностей нет. То есть – иерархия не упраздняется по чьему бы то ни было произволу, но она рукотворно искажается и за неё надо бороться.
Но в поэзии Ю. Кузнецова был увиден «модернизм» лишь на том основании, что модернизм по природе своей разрушает обыденную реальность и традицию. Была увидена преемственность с революционной романтикой 20-х – 30-х годов, то есть с «романтикой» людоедства (Т. Глушкова). Был увиден «тип сознания, сформированный модернистской эпохой» (К. Анкудинов), каким-то образом усмотрен «латентный», сокрытый «постмодернизм» (Н. Переяслов). Это однозначно свидетельствовало о том, что у преобладающей критики не оказалось инструментария для оценки творений духовных, так как предлагаемые понятия имеют всецело социальную природу. По сути, преобладающая критика оказалась не в состоянии постичь поэзию Юрия Кузнецова. Такое положение сохраняется в общественном сознании до сих пор. Причём, эти позитивистские ухищрения носили и вовсе необязательный характер, доходя до примитивности. Так Н. Переяслов вычитал в каком-то скоропалительном словаре определение постмодернизма, наложил его на стихи поэта. И всё «совпало». Но это ведь и вовсе какое-то шулерство, а не суждение о поэзии («Латентный постмодернизм Юрия Кузнецова», «Вертикаль», выпуск 14, Нижний Новгород, 2005). Упоминаю это недоразумение как наиболее характерное.
Но примечательно, что наряду с этим, несмотря на это изначально творчество Юрия Кузнецова было признано новым словом в русской поэзии. Наиболее проницательными и чуткими критиками, менее подверженными влиянию мыслительных и идеологических поветрий. Имена их хорошо известны – В. Кожинов, Ал. Михайлов, Ю. Селезнёв, В. Михайлов и другие.
Но та социальная критика, берущая начало своё ещё от В. Белинского, а не только от ортодоксии советского периода, так и не постигшая духовного смысла русской литературы, остаётся поразительно стойкой. Иначе, чем можно объяснить тот факт, что Станислав Юрьевич Куняев, сыгравший такую важную роль в человеческой и творческой судьбе Юрия Кузнецова, в своей в целом хорошей и необходимой книжке о поэте «И бездны мрачной на краю…» (М., Голос-Пресс, 2015) представляет умными, проницательными и знающими критиками именно тех, кто напрочь отрицает духовный смысл поэзии Юрия Кузнецова и его поэм о Христе, критику которых сам поэт определял как «претензии агрессивных невежд» (К. Анкудинов, Н. Переяслов). Да и как с помощью столь упрощённой мировоззренческой оснастки постичь то, о чём говорил сам поэт: «Он видел больше, чем его глаза, / Он тронул глубже зримого покрова».
О том, как корчилась в муках наша общественная и литературная мысль, пытаясь дать хоть какую-то оценку явлению Юрия Кузнецова, свидетельствует статья умной и талантливой Ларисы Васильевой: «Парадоксы Юрия Кузнецова», опубликованной в «Литературной России» ещё в 1987 году (23 января) и перепечатанная в № 2 «Нашим современником» в 2006 г. Но теперь уже совершенно очевидно, что это были «парадоксы» не Кузнецова, а нашей скособоченной общественной мысли.
По недоброй «традиции» она называла его «поэтом-модернистом», «абстракционистом» и «авангардистом», сравнивая его с Сальвадором Дали. А как же иначе? Разве могла на тот момент «передовая» мысль обойтись без этого? Не могла, иначе она и «передовой» не признавалась бы. Вместе с тем, она признавала за Ю. Кузнецовым великое явление: «Сквозь века и времена залетело богатырское семя в двадцатый век, выросло в душе поэта». Однако, по её же мнению, всё это для реальной жизни общества, народа, страны – просто нелепость… И вот почему: «Но нелепость такого богатыря очевидна, подвиг его обречён на заведомое одиночество в мире современных коллективов, поэтому ему ничего не остаётся делать, как выразить именно нелепость своего появления!».
Значит, явилось богатырство, столь драгоценное и необходимое для благонамеренного жития, но оно нам не нужно, оно – «нелепо». Это почему же? Что должно утверждаться вместо него? Всё самое ничтожное, ибо таков «дух времени»? Но если так, то тогда мы ведём речь вовсе не о поэте, а о самих себе, когда «можно» не только не отвергать низкое и постыдное, но даже бахвалиться им. В таком случае, поэт здесь ни при чём…
Ну а жалобы самого поэта на непонимание его людьми, так же как и жалобы на падение поэзии в обществе («К поэзии чутьё утратил гордый век…» Я. Полонский), всегда присущи истинному поэту, для него неизбежны. Уже по самой новизне его поэтического мира. Уже хотя бы потому, что он всегда остаётся пока «неведомым избранником». И было бы наивным принимать их за чистую монету, понимать в прямом смысле слова…
Я намеревался было выделить в творчестве Юрия Кузнецова собственно военную тему. Но оказалось, что чисто тематический подход к его поэзии невозможен. Несмотря на то, что о войне он писал изначально. Ведь стихотворение «Со страны начинаюсь, с войны начинаюсь» открывает уже его первый сборник «Гроза» (Краснодарское книжное издательство, 1966). Его стихи о войне не являются только его человеческим долгом. Они не отличаются по глубине от других стихов. Ведь не случайно поэт входит в общественное сознание этими стихами – такими разными по содержанию и сходными по сути: «Возвращение» и «Атомная сказка». Если первое стихотворение было признано новым словом нового поколения о войне, то второе можно назвать новым словом в русской поэзии вообще. Его уже ранние стихи о войне, об армейской службе отличаются той же глубиной и необычностью мысли, свойственной всему его творчеству:
Я обживаю третий год окоп,
Вон выцвели погоны на шинели!
Мне жизнь морщины нанесла на лоб
Глубокие, как смотровые щели.
Но я не сплю, я на посту стою
В застёгнутой на все крючки шинели
Стихи пишу –
как будто бы смотрю
На мир сквозь строчек смотровые щели.
«Морщины», «смотровые щели», «поэтические строчки» – как синонимы. Совмещение, казалось бы, несовместимого, непривычный взгляд на вещи, хорошо известные, новые смыслы в давно известном. Собственно, это и вызывало претензии к его стихам. От него требовали быта, а он выражал бытие. И война представала в его поэзии не в обыденном смысле, но во вселенском: «Шёл бой в земле – его конец терялся во Вселенной…»; «Память ничего не объясняет./ Вечный бой гремит и там и тут»; «Ты сражался с невидимым злом,/ Что стоит между миром и Богом». То есть, поэт постигал духовный смысл человеческого бытия и духовную, а не только социальную природу человека. Поэт пытался постичь Божеское устроение мира. И в этом он был абсолютно последовательным во весь свой творческий путь.
Но этот аспект человеческого бытия – веры и Бога оказался для него самым трудным, как для человека, выросшего в атеистической среде. Но логика его размышлений абсолютно закономерно приводит его к поэмам о Христе. То, что поэт обратился к Священному Писанию, к Библии – Ветхому и Новому завету не только не было исключением, но обыкновением для всей русской поэзии. Не говоря уже о XIX веке, о А. Пушкине, М. Лермонтове, Ф. Тютчеве, А. Блоке, это было необходимостью и неизбежностью, уже начиная со «Слова о полку Игореве». И, кстати сказать, хорошо изученная с точки зрения исторической, древнерусская поэма остаётся, смею говорить, по сути, непрочитанной с точки зрения христианских воззрений. Ну, странно же в самом деле, что осталась необъяснённой её эсхатологическая, апокалиптическая природа. Осталось незамеченным то, что как в «Откровении святого Иоанна Богослова» Иоанн от имени Господа обращается к семи церквям, там же и великий князь Святослав в своём «мутном сне» обращается к семи адресатам, князьям. Но это – к слову. Глубокий исследователь библейских текстов Е.А. Авдеенко в своих книгах «Тема «Каин» в современном мире» и «Враги Давида и враги мессии», вышедших в издательстве «Классис» в 2014 году, совершенно справедливо писал, что «возможно смотреть на события современной истории при помощи категорий Священного Писания …Возможно богословское зрение современности». Да собственно, это является первейшей необходимостью, если мы постигаем духовный смысл нашей истории и жизни, а не только их внешние проявления.
Иными словами, не только собственно обращение русских поэтов к Священному Писанию, но постижение своей современности через библейские образы всегда было обыкновением. В том числе и в русской литературе XX века, в советский период истории. Полагаю, что с этой точки зрения, русская литература советского периода истории остаётся, по сути, непрочитанной. Скажем, требует же какого-то объяснения тот, факт, что в поэме А. Блока «Двенадцать» имя Спасителя дано не в синодальном написании – Иисуса, а в старообрядческом – Исус. Этот вопрос я лишь поставил на страницах «Литературной газеты» в статье «В согласии со стихией» к столетию поэмы великого поэта.
Смею так же утверждать, что мы не вполне понимаем, что же в действительности изображено в великом творении миновавшей эпохи, романе М.А. Шолохова «Тихий Дон» без постижения его библейской основы. В этом я убедился, когда обнаружил, что приводимые в романе отрывки из Книги пророка Иеремии не совпадают с изданиями Библии, как дореволюционными, так и нынешними. Это и попытался объяснить в литературно-критической повести «Какую Библию читал М.А. Шолохов» (М., «У Никитских ворот», 2018). «Это не про наши смутные времена Библия гласит?», – спрашивает один из примечательнейших персонажей «Тихого Дона» дед Гришака. И своим романом, который пытались выставить то военным, то семейно-бытовым, то казачьим, М.А. Шолохов отвечает: и про наши времена Библия гласит. Упоминаю эти литературные факты лишь потому, что обращение к Священному Писанию было для русских поэтов обыкновением во все времена. А так же потому, что постижение наследия Юрия Кузнецова находится именно в этом русле. Ведь совершенно очевидно, что во второй половине ХХ века он – единственный поэт, который объяснял свою эпоху, своё время, которое он звал в собеседники в категориях Священного Писания.
Но позитивистское, а то и материалистическое сознание, преобладающее в литературной среде, в духовном зрении поэта усмотрело отход от реальности, словно он должен копировать эту реальность и заниматься бытописательством. Усмотрело нечто «воображаемое» и даже «виртуальное». Словно поэзия вообще не есть вымысел, над которым можно обливаться слезами. В духовном зрении поэта усмотрена неподтверждённость судьбой, делом. Это и вообще странно и даже забавно, так как «слова поэта суть уже его дела». Какого «подтверждения» и какого «дела» можно ждать от поэта, кроме его слова? «Подтверждение» это мы находим разве только тогда, когда пожелаем видеть его или на революционной баррикаде или в келье схимника, ведущего скитское житие. Нет, конечно. Совершенно справедливо пишет Валерий Михайлов: «Кто в миру видит как распинается с Христом тот или иной человек?» То есть, кроме мира зримого, вещного, есть мир незримый, который тоже реальность. Сам поэт писал: «Миф не выдумка и не ложь». А тоже – реальность.
Но безрелигиозное сознание усмотрело в творчестве поэта «заигрывание со злом», мрачную метафизику, заподозрило его в «рискованных связях с силами тьмы», увидело «потусторонность». Но главная претензия к поэту и его творениям состояла в том, что он давал добру равные права со злом, что «Бог с дьяволом у него на равных правят миром, как две вечные силы». Эта претензия поэту особенно примечательна, так как за ней угадывается довольно специфическое представление о мироустройстве вообще и о природе человека. Согласно этому представлению о зле и добре, Бог и дьявол имеют в мире не равные права, лишь потому, что мы убеждены: Бог – это хорошо, хотя, как известно, Он приносит не мир, а меч, а дьявол это плохо. На самом же деле каждый человек в равной мере находится под их сенью и влиянием, ибо с рождения у него за плечами – ангел и сатана. Об этом Юрий Кузнецов пишет в поэме «Путь Христа»: «С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель./ С левой руки дух лукавый, его искуситель». Борьба между ними и составляет содержание земной человеческой жизни, брани духовной. И пока человек живёт, ещё не известно кто одолеет: «Живу на одной половице с судьбой без последней страницы». У А. Блока: «Над нами сумрак неминучий иль ясность Божьего лица». Сам Юрий Кузнецов, точно понимая это извечное соотношение, восклицал: «Сатаны нет? Да он в каждом из нас и во мне».
Но в нашем обществе получило преобладание иное, искажённое представление позитивистского толка, согласно которому, зло не вечно в этом мире. И рано или поздно, когда-нибудь добро обязательно одолеет зло. И тогда наступит… Что наступит тогда, неизвестно. Но добро обязательно победит зло. Но мир устроен иначе, не согласно такой упрощённой схеме. Зло неистребимо в этом мире.
Да что там, сам Господь не только оставляет Каина, но и защищает его, накладывая на него знамение, печать. Соотношение добра со злом и есть содержание человеческой жизни, ибо нет более важного события в человеческой жизни, кроме как утрата веры и обретение её. Всё остальное – производное от этого. Это и было во все времена, если можно так сказать, причиной и предметом поэзии. Всегда, в том числе и сейчас. Приведу в подтверждение хотя бы стихотворение Якова Полонского:
Я ль первый отойду из мира в вечность – ты ли,
Предупредив меня уйдёшь за грань могил,
Поведать небесам страстей земные были,
Невероятные в стране бесплотных сил!
Мы оба поразим своим рассказом небо
Об этой злой земле, где брат мой просит хлеба,
Где золото к вражде – к безумию ведёт,
Где ложь всем явная наивно лицемерит,
Где робкое добро себе пощады ждёт,
А правда так страшна, что сердце ей не верит,
Где – ненавидя – я боролся и страдал,
Где ты – любя – томилась и страдала,
Но –
Ты скажи, что я не проклинал,
А я скажу, что ты благословляла.
Говоря о природе зла, о его неистребимости в мире и о нашем его понимании сегодня, я просто вынужден обратиться хотя бы к некоторым духовным и даже богословским представлениям, без которых постичь поэзию Юрия Кузнецова невозможно. Вынужден и обязан потому, что эти вечные истины оказались искажёнными и заслонёнными более простыми представлениями.
Зло так же неустранимо как неустранима борьба за свой образ мира между праведными и неправедными. Пророк Иеремия вопрошает Господа: почему путь нечестивых благополучен и почему неправедные благоденствуют? А я – пред лицом Твоим, верую в тебя, Ты меня знаешь и постоянно испытываешь сердце моё? : «Почему путь нечестивых благоуспешен, и всё вероломное благоденствует?» (Книга пророка Иеремии», 12; 1) «А меня, Господи, Ты знаешь, видишь меня и испытываешь сердце мое, каково оно тебе?» (12; 3). И просит Иеремия Господа: «Отдели их, как овец на заклание, и приготовь их на день убиения». То есть, просит о том, чтобы Он уничтожил неправедных и чтобы остались на земле одни праведные, просит уничтожить зло. Господь соглашается с ним. Да, действительно, они упорные отступники, живут клеветою, предались корысти и всё развратили. Но вместе с тем говорит, что отделить их невозможно. Уже пробовали, не получилось. Плавильщик плавил, но злые не отделились: «Раздуваемый мех обгорел, свинец истлел от огня: плавильщик плавил напрасно; ибо злые не отделились. Отверженным серебром назовут их; ибо Господь отверг их» (6; 28, 29, 30). То есть, уничтожить злых невозможно. Они тоже остаются на земле, но их называют «отверженным серебром», значит отвергнутых Богом. Вот Божеское устроение. Как видим, оно очень даже отличается от преобладающих представлений, что злу следует отдавать меньше внимания, чем добру и что зло когда-нибудь будет преодолено добром… Зло не уничтожается, но получает своё истинное имя и ему определяется место в человеческой жизни. И тем самым создаётся броня, защита от него.
Извечный вопрос о соотношении веры и поэзии. И его земной аспект – о соотношении Церкви и литературы. Вера не отменяет поэзию. Скорее наоборот, является непременным и неизбежным условием её существования. Другое дело – земная Церковь и литература. Но прежде надо припомнить предание о происхождении искусства вообще. Принято считать, что когда люди стали утрачивать способность слышать ангельское пение, они и придумали искусство, заменитель этого пения, эрзац. Отсюда, мол и отрицание Церковью искусства, а литературы и поэзии, в особенности. Сам Юрий Кузнецов подозревал или знал об этом, так как писал: «Естественно предположить, что первыми певцами были ангелы».
Но такое происхождение искусства неточно. Когда люди стали утрачивать способность слышать ангельское пение и утрачивать свою связь с Богом, тогда и появились наиболее чуткие из них, сохранившие в себе эту способность – поэты, которые стали напоминать людям о Боге («Веленью Божию, О Муза, будь послушна». А.С. Пушкин). Так появилось два вида искусства: с Богом и – без Бога. Но начётчики, не различая этого, стали отрицать всё искусство, как якобы свидетельствующее об отпадении от Бога. Этим объясняется та конфронтация Церкви и литературы, которая существует искони и до сего дня. Несмотря на то, что положение понятное, суть которого состоит в том, что религиозные представления и поэтические – это разные сферы сознания, никак не заменяющие друг друга. Это хорошо понимали поэты вплоть до наших позитивистских времён. Ап. Григорьев пишет А.Н. Майкову 11 декабря 1857 года: «Я хотел сказать только, что религия и искусство – две вещи разные… Высший голос спрашивает нас вовсе не о том, что мы сделали для человечества как художники, критики, лекаря и пр., а как мы установили в себе центр своего малого мира, т.е. как мы слили этот малый мир с великим миром…». То есть, с Божеским миром. Вот задача, стоящая перед каждым истинным поэтом: как слить, соединить свой малый мир, свой краткий земной путь с миром вечным?..
И тут мы сталкиваемся, пожалуй, с главной несообразностью нашего времени, которая особенно проявилась в обсуждении поэзии Юрия Кузнецова, точнее, в неспособности её постичь и объяснить. Его редкий дар соотносить явления современной жизни с представлениями христианского мировоззрения был расценен как заигрывание с тёмными силами, как «отрицательная творческая энергия». И поскольку вся современная литература, якобы «давно утратила традиционное религиозное самосознание», надо оставить её и обратиться к «другой литературе», духовной, то есть богословской, созданной великими отцами Православной Церкви. Художественная литература должна быть заменена духовной, то есть богословской. Именно такое соотношение литературы и веры представлял в своё время Валерий Хатюшин в статье «Во имя истины» («Российский писатель» № 18 октябрь 2003). Во имя, разумеется, возвращения к Богу и к вере. Но такое представление не является истиной, вовсе не является путём к Богу, ни с точки зрения литературной, ни с точки зрения Священного Писания. Если поэзию, этот дар Божий можно оставить во имя Бога, то это вовсе путь не к Нему, а скорее наоборот – отпадение от Него… Ведь из Священного Писания хорошо известно, когда люди утрачивают образное мышление и когда уничтожается поэзия. При Вавилонском строительстве, являющемся вечной мировой деятельностью, которая, изменяя формы, присутствует в человеческой жизни всегда. Е.А. Авдеенко писал в книге «Тема «Каин» в современном мире»: «Там, где религиозное движение души удовлетворяется соединением земного и небесного по типу и проекту Вавилонской башни, там нет места символу – иконе и художественному образу. Человек и сам уже не может понимать себя как «образ»… При Вавилоне язык теряет своё символическое измерение, теряет свою образность». Современные же, вроде бы, литераторы и поэты, критики Юрия Кузнецова почему-то полагают, что отречение от поэзии является верным признаком на пути к Богу… Но поэзия, образность пропадает тогда, когда «Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу» (Откр. 18: 2). В «Откровении святого Иоанна Богослова» об этом писано так, такими словами, словно это написано сегодня: «И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе» (18; 22).
Сам Господь обращался к притчам , к образности для того, чтобы вразумить людей: «И приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны Царства Небесного, а им не дано… Потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют» (Евангелие от Матфея, 13, 10; 13). «Да раскрою в притчах загадки мои» – сказано в Молении Даниила Заточника. То есть, обращение к Богу и вере вовсе не предполагает отречения от образности, от художества, но наоборот – сохранение художественности и образности является верным путём к Богу. У нас же преобладает теперь такое представление, что во имя духовного подвига надо отвергнуть литературу, отречься от поэзии и образности. Но это отречение неизбежно порождает такое уродство как «поэт в России больше чем поэт», в котором теряется и поэт, и то самое неопределённое «больше».
Всем своим творчеством Юрий Кузнецов противостоял такому губительному упрощению. Его последние стихи «Поэт и монах», представляющие собой диалог, свидетельствуют об этом. Это по сути завещание нам, написанное поэтом за два дня до кончины. («Завтра», № 47, 2003, «Наш современник» № 1, 2004).
Вера человека, тем более его природная вера, то есть дедов и отцов, по определению не может входить в противоречие, в конфликт с его творчеством, вне зависимости какое это творчество – поэтическое или научное. Скорее она является непременным условием творчества. А если такое противоречие всё-таки происходит, как у нас в России с середины XIX века, не в литературе даже, а в окололитературной публицистике, то это никак нельзя считать нормальным и естественным. Оно чревато, как мы теперь уже знаем, грандиозными потрясениями общества и страны. А потому, мне не интересны бунтари и снизвергатели, упрощённые по своей природе. Гораздо интереснее тип человека, органически сочетающий в себе веру и творчество. Такие, как учёный физиолог академик И.П. Павлов, хирург и святитель Лука Войно-Ясенецкий. Наш современник и мой ровесник Валентин Катасонов, человек точных знаний, финансист, знающий всю неприглядную изнанку этого мира и вместе с тем – глубокий мыслитель, отнюдь не отрицающий духовную природу человека. Безусловно, к этому редкому типу людей относится и Юрий Кузнецов.
Как видим, критики отвергают не постижение Юрием Кузнецовым духовных истин, но отвергают сами эти истины. Похоже, сами того не ведая. Хотя декларируют, вроде бы, защиту истин от поэта.
Так К. Анкудинов увидев различия и несоответствия в поэмах с евангельскими текстами, расценил поэмы о Христе как «явную неудачу». Ну, во-первых, таких абсолютных «соответствий» в произведении художественном и не должно быть, иначе отпадает всякая необходимость поэтического обращения к евангельским текстам, осмысления их. Во-вторых, не «репутацией» поэта в обществе измеряются его творения. Критику поэм Юрия Кузнецова о Христе следовало бы показать текстуально, в чём состоит суть этих «отступлений». Но он этого не делает, а спрашивал о смысле разночтений у самого поэта: «Эти разночтения – литературная игра или мистическое откровение?» Естественно на такой примитивный вопрос он не получает от поэта ответа («Новый мир», № 2, 2005).
Складывается впечатление, что ниспровергатели поэм о Христе Юрия Кузнецова только и были заняты всю жизнь, с молодых ногтей постижением Священного Писания для того, чтобы теперь защитить его «чистоту» от поэта. Вчера только открывшие Евангелие, когда это стало велено… Но являют то, что сами находятся вне духовных понятий и представлений. Но что удивительно, и вне литературной традиции. Словно во всей русской литературе ничего не было написано о соотношении божественного и поэтического. И стоит лишь поражаться тому, как мог пятнадцатилетний М. Лермонтов выразить в стихотворении «Молитва» то, что и до сих пор не вошло в наше общественное сознание:
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далёко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костёр,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.
Земная Церковь всегда находилась и находится в определённой мере конфронтации с литературой, поэзией. Но на чём основано убеждение в том, что во имя Бога и веры надо оставить художество и вместо него обратиться к духовной, то есть богословской литературе? Смею утверждать, что основано оно на недоразумении, а точнее – на недостаточно глубоком постижении Священного Писания. На этом основано и наше нынешнее возвращение к вере, которое трудно назвать таковым, так как коллективных возвращений к вере, как и коллективных покаяний не бывает. Скорее это блуждание вокруг Православной Церкви. Основано это на упрощённом представлении о том, что, когда народ отпадает от Бога, когда мир утопает во зле, непорочной остаётся земная Церковь, которая стоит незыблемо. На самом деле не так, ибо когда народ отпадает от Бога, то отпадают все – и князья, и цари, и пророки, и священники, господствующие при посредстве их. Тогда и появляются пророки, которых Господь не посылал. В книге пророка Иеремии: «Они, цари их, князья их, и священники их, и пророки их» (2: 26), «Ибо от малого до большого, каждый из них предан корысти, и от пророка до священника – все действуют ложно» (6; 13). «Изумительное и ужасное совершается на сей земле: Пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их, и народ мой любит это. Что же вы будете делать после всего этого?» (5: 31).
А потому нет ничего хорошего в том, что писатели, бросив своё трудное, бесприютное дело, бросились в храмы, став воцерковлёнными до неприличия. Это свидетельствует об одном: и писательство не было для них смыслом жизни, а скорее способом существования, и веру они понимают не достаточно глубоко. Свидетельствует в общем-то об интеллектуальном срыве. Нет ничего хорошего и в том, что, скажем, учреждается Патриаршая премия по литературе. Не богословская, а именно литературная. И самое поразительное состоит в том, что не нашлось ни одного литератора, который честно и смело сказал бы об этом, хотя бы словами первого русского царя Ивана IV: «Не подобает священникам творить царские дела». То есть мирские дела. Это не нужно ни Церкви, ни этим «демам»… Ведь у Церкви самой много таких проблем, которые остаются невнятными и которые имеют только богословское разрешение. Скажем, истинно верующие не находят ответа на вопрос о том, почему к 1000-летию Крещения Руси канонизирован Максим Грек, осужденный двумя церковными соборами за еретическую правку богословских книг. То ли правка была не еретической, то ли отменены решения Соборов? И возможна ли такая отмена? Это обстоятельно изложено выдающимся историком нашего времени Игорем Яковлевичем Фрояновым в монографии «Драма русской истории» (М., издательский дом «Парад», 2007).
Да и первая страница русской святости требует объяснения. Почему канонизированы Борис и Глеб, а брат их, князь Древлянский Святослав, так же безвинно убиенный, не канонизирован? Верующие задаются этими вопросами в светских изданиях, а богословы, Церковь этого не замечает, занятая, видимо, художественной, светской литературой, заниматься которой ей никак не следует… Я уж не говорю о других фактах, которые прямо-таки вопиют не о прошлой, а о нашей нынешней жизни…
Я попытался изложить это в работе «У церковной ограды», опубликованной в моём авторском альманахе «Солёная Подкова» (М., «Алекс», 2010). Рассмотреть факты, уже не богословские и не литературные, а напрямую касающиеся нынешнего состояния народа и государственного устройства.
Поразительна та скудная мировоззренческая оснастка, с помощью которой пытаются понять поэтический мир Юрия Кузнецова, его христианские воззрения в поэмах о Христе. В то время как постижение русской литературы, её духовного смысла и значения, не такое простое. Об этом пишет, к примеру, Н.И. Московцева в книге «Преступление и наказание»: «Каинова печать и русская революция» (М., Классис, 2014): «Русская классическая литература как духовное достояние нашей культуры вызывает к себе двоякое отношение. С одной стороны, её пытаются понять. С другой стороны, её не пытаются понять. С одной стороны, поскольку русская литература живёт, возобновляются и опыты понимания классической литературы. С другой стороны, поскольку русская классическая литература имеет духовное основание, она встречается с духовной оппозицией, которая отрицает её в самих основах, с порога и навеки. Возможно «чтение» (анализ, истолкование, исследование) русской литературы без всякой попытки понимания. Этим мы не хотим сказать, что люди, которые так читают наших классиков, их не понимают. Нет, они их прочитывают с таких духовных позиций, которые исключают попытку понимания».
В связи с этим, остановлюсь для примера только на одном образе Юрия Кузнецова в стихотворении «Завещание»: «В тени от облака мне выройте могилу…». В «Золотой горе»: «В тени от облака нашёл тяжелую плиту». Даже слово «ничего», то ли загадка, то ли притча «В тени от облака живёт». Что это за облако? Оно означает признак присутствия Бога. После Потопа, увидев настоящую жертву Ему, Бог сказал: «Не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышления сердца человеческого – зло от юности его» (Бытие 8; 21). Но поставлю завет – радугу в облаке: «Я полагаю радугу мою в облаке, чтобы она была знамением завета между Мною и между землёю» (Бытие 9; 13).
Облако связано так же с тайной Ковчега Завета, который указывал путь сынам Израилевым. Не дорогу – куда идти, но путь – как жить; «Когда поднималось облако от скинии, тогда отправлялись в путь сыны Израилевы во все путешествие своё. Если же не поднималось облако, то и они не отправлялись в путь, доколе оно не поднималось» (Исход 40; 36). То есть, облако – это знак присутствия Бога. И это не такая уж редкость в русской поэзии. У Владимира Соколова: «Зачем ты нужна мне, ночная/ Тропинка в тени облаков». И это вовсе не заимствование, а свидетельство того, что поэты находились в едином духовном поле.
Должен и обязан особо подчеркнуть, что я говорю о тех духовных представлениях, проявившихся и в поэзии Юрия Кузнецова, которые присутствуют в нашей жизни всегда, во все времена, не устаревая. Наше же обыденное безрелигиозное позитивистское сознание полагает, что это все является лишь достоянием прошлого. Непростительная наивность и ничем не извинительное упрощение жизни человеческой…
Юрий Кузнецов – это прежде всего мысль. Мысль глубокая, сообщающая новые смыслы, вроде бы, хорошо известному, возвращающая нас к исконным представлениям, к духовной природе человека: «Рассекает пустыни и выси серебристая трещина мысли»; «О древние смыслы! О тайные знаки!» Это «какая-то сверхмысль» писал Сергей Небольсин. И в этом значении Кузнецов действительно «присутствует в русской поэзии как-то особо, ни на что и ни на кого не похоже…» (Вячеслав Лютый). Но мысль его столь необычна, с такой неожиданной стороны подсвечивает нашу жизнь, что это не то, что нельзя понять, в это трудно и страшно поверить:
От вечной книги дым валит,
В ней выгорают строки.
Мир покосился, но стоит…
Ещё не вышли сроки.
Или это в поэме «Дом»:
Летели мимо поезда
И окнами смеялись.
Шла жизнь, но люди, как вода
В графине, не менялись.
И позже: «К перемене погоды заныла рука, а душа – к перемене народа…». Эту стремительную «перемену народа» мы наблюдаем сегодня. И, кажется, нет никакой силы, которая могла бы остановить это адское действо, исход которого пока не вполне ясен… Это был некий мощный интеллектуальный всплеск, словно предвидевший нынешний интеллектуальный провал, нашего общества. Вместе с тем, он указал путь спасения в этом покосившемся мире – не через новые, а по сути, старые социальные теории, лишь слегка припудренные, а, через возвращение к духовной природе человека. И теперь, «на руинах великих идей» мы продолжаем жить под знаком Юрия Кузнецова.
«Русский зигзаг» в мире Кузнецова – это вместе с тем мировой зигзаг в пошатнувшемся мире. Мы ведь не можем теперь не задаться вопросом: а не является ли история с эпохи Возрождения неким зигзагом, который исчерпал себя и начинается какое-то новое положение человека в мире.
Все три Рима – вот моё, богатство!
Вот моё святое божество!
А свобода, равенство и братство –
Призраки и больше ничего.
Заметим – «Все три Рима», а не только Третий Рим…
Валентин Катасонов говорит, что теперь Священное Писание читаешь как газету, настолько оно близко и объясняет время. В частности, говорит о конце Вавилона. В нашем нынешнем случае это – духовная, долларовая и мировоззренческая экспансия, что будет он снизвергнут не постепенно, как казалось, а мгновенно, «в один день» и «в один час», как об этом сказано в «Откровении святого Иоанна Богослова: «И один сильный Ангел взял камень, подобный большому жернову, и поверг в море, говоря: с таким стремлением повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его» (18 : 21).
Но для этого должен отыскаться «один сильный Ангел»… Как в «предсказании» М. Лермонтова: «В тот день явится мощный человек», «И будет все ужасно, мрачно в нём»…
Что же тогда значит вся эта «вилизация», в которой мы жили, что значат тогда все те «учения», которые считались «передовыми», и которые, казалось, должны были предсказать, что и как будет, если всё это уже давно предсказано в «Откровении»?..
С наследием больших поэтов происходит со временем нечто удивительное. Когда горел собор Парижской Богоматери в наше время, 15 апреля 2019 года, разве можно, было не вспомнить стихотворение Юрия Кузнецова, написанное за сорок лет до этого: «Для того, кто по-прежнему молод/ Я во сне напоил лошадей. Мы поскачем – во Францию-город/ На руины великих идей». Я попытался осмыслить это пророчество Юрия Кузнецова в статье «На руинах великих идей», которую можно посмотреть на электронном ресурсе «Литературной газеты» (4 января 2020) и в книге «Трагические судьбы русских писателей» (М., «Звонница-МГ» 2020. А потому не буду тут останавливаться на нём.
Казалось, какая-то и вовсе фантасмагория в стихотворении 1984 года вдруг оборачивается непостижимым, страшным пророчеством:
Птица по небу летает.
Поперек хвоста мертвец.
Что увидит, то сметает.
Звать её: всему конец.
…Над страною пролетела,
Повела одним крылом –
И страны как не бывало
Ни в грядущем, ни в былом.
Это «ночная птица»: «Когда кричит ночная птица,/ Забытым ужасом полна, – /Душа откликнуться боится, / Она желает быть одна». А «всему конец» угадывается в роковом «всё равно», которое было хорошо известно, всеохватывающим, накануне революционного крушения страны начала ХХ века. О нём в поэме А. Блока «Возмездие»:
То роковое всё равно,
Которое подготовляет,
Чреду событий мировых
Лишь тем одним, что не мешает.
Вот, оказывается, каким поразительным свойством обладает русская поэзия. Всегда, во все времена, если, конечно, это действительно поэзия. Таким свойством она обладала и во второй половине ХХ века. И нам ещё не раз придётся вернуться к ней, постигая её тайные смыслы, постигая свою жизнь.
Вроде бы, не так как в стихах Юрия Кузнецова, даже кажется противоположно – но это всё та же тревога за судьбу народа и незыблемость страны в поразительном стихотворении Анатолия Передреева. Оно было опубликовано в журнале «Москва» (№ 3, 1971):
Свети как прежде надо мною,
Не оставляй меня, луна…
Не станет
Прошлою страною
Моя прекрасная страна!
Не верь, когда обступят тени,
Что там, в мерцанье трав и вод,
Она живёт во мгле видений
И мёртвый водит хоровод.
Что стережёт её пороги
Теперь слепая лебеда,
Что все пути её, дороги
Ведут оттуда – не туда!
Что в той стране, давно смиренной,
Лежат снега
В сиянье сна,
И остаётся незабвенной
Лишь мать печальная одна…
Увы, произошло, казалось, немыслимое и невозможное. Произошло без веских на то причин. Произошло потому, что не оказалось достаточной крепости духа и ума у большинства современников для того, чтобы постичь то, как устроен этот прекрасный и ужасный мир… Юрий Кузнецов оказался на этом трудном пути один из немногих, если не один… Ведь такого решительного возврата к исконным человеческим представлениям, как у него, в этот период нашей истории, во второй половине ХХ века, кажется, ни у кого не было. Да он и сам это понимал, бережно исполняя свою миссию: «Задача всего моего творчества – вернуть русской поэзии первичность, которую она утратила в ХХ веке». И теперь, ввиду происшедшего в нашей жизни и не происходящего в литературе, становится ясно, что эта самооценка нисколько не завышена. Так всё и есть. Но, очевидно и то, что эту его миссию в нашей народной и государственной судьбе мы ещё не вполне осознаём.
С тех пор как я познакомился с Юрием Поликарповичем Кузнецовым, я так или иначе размышлял о его стихах и о его судьбе. А произошло это 1 августа 1976 года на Седьмом Блоковском празднике поэзии в Шахматово. В этот год я, молодой офицер, старший лейтенант поступал в Литературный институт. После трудных размышлений поступал на семинар критики, а не поэзии, как намеревался ранее. Такая перемена произошла и под влиянием встреч с истинными поэтами Юрием Кузнецовым, Павлом Григорьевичем Антокольским, который был моим первым литературным наставником. Тогда я имел дерзость и наивность писать стихи. А потому и пытался выразить своё отношение к Юрию Кузнецову в стихотворении «Поэту», ему посвящённому:
Где ты жил до сих пор, где ты рос?
Ждал беды или думал о счастье?
Стали мысли длиннее волос
И пронзили однажды пространство.
Не задели они, не прожгли
Даже тех, находился кто рядом,
Но они незаметно прошли
Через этот вещей беспорядок.
Ты же сам оказался земным, –
Безучастие знал, беспокойство.
Только мир стал намного иным.
Приобрёл он какое-то свойство…
