Когда собирал факты к биографии Евгения Замятина, писателя, запрещённого у нас в 1960-е годы, приходилось довольствоваться малым. Главное, чтоб и это малое было услышано из уст самовидца, знакомого ему человека и как-то понимающего его; считал такого человека для себя счастливой находкой. Как говорили когда-то: клади по ягодке, наберёшь кузовок. И набирал, где придётся. Только вот беда: нужных самовидцев тех яростных лет в литературе почти не оставалось. И когда прослышал в Комарове от Михаила Слонимского, что там же, в Доме творчества писателей, отдыхает дочь Александра Ивановича Куприна, смекнул, что надо бы повидаться непременно и поговорить с нею. Пошёл разыскивать, говорят, пока нету её, на прогулку ушла. Любит сюда ездить из Москвы, где и живёт, не то, чтобы скрытно, но скромно и замкнуто. Об отце своём рассказывает живо, с достоинством. Во Франции оставалась до победы, тогда же и вернулась в Россию, уже новую, красную. Но другого выбора не было. А здесь, на родной земле, популярность Александра Ивановича всё возрастала. Стали издавать его задушевные повести и рассказы. На всех уровнях интеллекта проснулся интерес к прозе Куприна. Кое-кому попадались редкие публикации и даже зарубежные вещи. Сама Ксения Александровна по возвращении домой, в Москву, пробовала поначалу заняться сценой, а вскоре целиком погрузилась в рукописи своего отца, осваивала обширное его наследие, переписку. При этом круг упоминаемых лиц становился всё охватнее, разыскания углублялись. Требовалась исследовательская работа, а она велась пока, по существу, одним человеком, Павлом Петровичем Ширмаковым, сотрудником Института русской литературы (Пушкинский Дом), защитившим кандидатскую диссертацию по творчеству Куприна. Отцовское прозвание дочери «Киса», приближенное по созвучию к имени Ксения, так и закрепилось за нею, было как бы семейным и дружеским. На французский манер звучало похоже: «Кисса Куприн». Иван Алексеевич Бунин только так и называл её, да и сама она в шутку тем же именем подписывалась. С тем и жила в Парижской среде. Жених у неё там был, да в войну пропал.
А читательская любовь к Куприну на Родине всё возрастала, а с переездом его к своему народу и вовсе окрепла. Становился он поистине народным классиком. То, что создано им в эмиграции, оставалось недоступным рядовому человеку, да и спецам далеко не всем удавалось прочесть. Потребуется несколько десятилетий, чтобы как-то приоткрылся здесь неизвестный Куприн. И приоткрывал его настойчивый филолог Ширмаков. Обо всём этом наскоро передумав, наконец, дождался Ксении Александровны. На порядочном подъёме из-под горы показались две женщины, обе устали. «Валидол-стрит – так называем мы эту гору горбатую дорогу». Мило перекинулись фразами для знакомства. Предлагаю перевести дух в кафе, за столиком уселись втроём. Пока тянули красное вино, разговорились. Весело поглядывает Кисса Куприн; вроде как в «бистро», а тут ещё и французская тема подвернулась. Называет имена французских знакомых: Жана Габена, Эдит Пиаф, а с ними и Евгения Замятина – ставили кинофильмы по его сценариям. Общительная, находчивая собеседница, но тронутая усталостью лет, с остатками следов былой красы. Упоминаем произведения Куприна и Замятина, схожие по сюжету: «Юнкера» и «На куличках». Армейские будни, мужские характеры выписаны в них тщательно, и тема казарменного быта подана мастерски, исчерпывающе, до дна; традиция и модерн сочетаются. Да об этом не время, «бистро» настраивает на разговор полегче, скажем, об интересных встречах в творческом доме, о нелепых случаях. Подошла пора прощаться. Проводив подруг до корпуса отдыхающих, направился, не торопясь, к городской остановке.
Спустя лет пять снова встретился с Ксенией Александровной, но уже не на бегу, а у неё дома. Пришёл вместе с Павлом Петровичем – приглашали. Не успели перешагнуть порог квартиры, слышу: «Из космоса прилетел», – это к Ширмакову. С Кисой он в друзьях издавна. Пробурчал что-то в ответ. И тут-то отвлёк крупный, упитанный рыжий кот: ходит по столу, так и норовит запустить лапу в глубокую жестянку, чтоб подцепить толику молотого кофе, потом лакомится, слизывает его. Довольный прошёлся по скатерти, озирается. «Ю-ю», – послышался голос Куприной, и удоволенный кот мягко спрыгнул к ней на колени и важно улёгся. Мы поговорили с час-полтора за столом, и Павел Петрович бесцеремонно улёгся прямо в кровать, в ортопедических ботинках, на чистое одеяло. Ему это прощалось, ведь хромой он, в войну ногу серьёзно изувечило.
А было так. Под Питером насмерть дрались мы и они. Клочок земли под прицельным огнём, не подступись. Кинжальный огонь сутками. И попить воды невозможно как хотелось, пересохло нутро. А ручей прохладной влаги рядом. Но до него не доползти ни Ивану, ни Гансу – свинцовый ураган шевельнуться не даст. И вот, перегорев в ненависти, бойцы заметили: один наш солдат, прижимая котелок, вроде бы как напропалую пополз к ручью. Враги смекнули: пусть рискует жизнью, только огонь чуть придержали. И дополз Иван до воды, зачерпнул котелок – и в окоп. Через какое-то время пополз Ганс, наши чуток умерили огонь в эту живую точку. Зачерпнул влаги, и в своё укрытие – уцелел. Солдатская смекалка подсказала: совсем без воды не выдержать неделями. И молча наметили враги уговор: раз в сутки по знаку наш боец может доползти до воды и принести полный котелок товарищам. Через какое-то время и противник также поможет своим, изнемогшим от жажды.
Под Питером рядовой Ширмаков был тяжело ранен в ногу. Боевые положены, да ещё по дороге с Павлом Петровичем чуть приняли. Вот и расслабился, а прилечь негде, завалился на кровать…
Теперь у нас вдвоём разговор. Удивляюсь внушительному дубовому сундуку старинной ручной работы – прислонён к стенке. «Тут храню рукописи отца» – упреждает вопрос.
Подошла к широкому окну, выходящему на большой асфальтовый двор. Сухонькая, с просветлённым лицом, и как бы уменьшенная, говорит, сутулясь, но жаловаться не стала, а доверительно сказала о своих недомоганиях и дурных предчувствиях. Вот ещё беда: дети со двора криком донимают, заметно раздражается, когда говорит, как они выводят её из себя, её, одинокую, переполненную тяжёлыми размышлениями. Ну что тут сказать, конечно, жалко безмерно. Пожелал крепости духа.
А вот и Ширмаков «вернулся из космоса». Ю-ю вышагивает, глазки таращит, будто присматривается к тринадцати томам Куприна, о них велась речь. Что из того, что Павел Петрович переписывал от руки из газет русского рассеяния тексты рассказов и очерков, свёртывал трубочкой страницы и складывал у себя. Помнится, у него на полу в питерской каморы ворох этих страниц. Так и лежали в трубочках без движения. Говорю, надо бы перестукать на машинке и потихоньку публиковать. «Пока не время». Подошло ли оно, или всё ещё не время сполна печатать безусловного классика? Только история покажет, который час и русский ли он.
Главное, как обычно в разговорах Павла Ширмакова – наш общий герой – Куприн. Затронули нашу с ним поездку в Гатчину в начале 70-х. Было то, помнится, 21 мая. Погода тогда сильно поменялась – дождь со снегом, и холод пробирает заправский. Цель для меня заветная – подняться на Дудорову гору и попробовать разглядеть оттуда купол Исаакия Далматского, солдаты Юденича его оттуда однажды видели. Книжка Александра Ивановича «Купол собора Исаакия Далматского» издана была за рубежом и доступна из моих знакомых разве что одному Ширмакову, а он, возможно, её получил из рук самой Ксении Александровны. Книжка эта меня захватила полностью, пробовал даже в дневник кое-что заметить. И всё же лучше всего в натуре поглядеть, глазами добровольцев.
Дудоргофская гора не слишком высокая, но с крутыми склонами. Карабкаемся вдвоём, поглядывая с высоты вниз. Вон ползёт личинкой электричка, а впереди пробиваются пока не густеющие травы. Наверху горы, отдышавшись, вглядываемся в центр Невской столицы Петра. Эх, как бы в бинокль окинуть Невский и купол золотой получше разглядеть, а так-то тридцать вёрст да пасмурная погода мешают, вид смазывают. Пока оглядывали макушку, наволочь с неба стала сползать, и сразу повиднело. Зорче всматриваемся в городские площади и проспекты. Ну как же, вот он Исаакий! С его золотым «кумполом», с крестами, совсем близко. Как не храбриться было простодушным добровольцам? И они храбрились, по-своему примечая солнечные отличия святыни.
Разумеется, всё, что я так увлечённо рассказывал своим собеседникам, им ведомо доподлинно, а читательский восторг, мне показалось, задел дочь Куприна. Всё, где её отец, там и она, внемлющая живо. Добавила лишь несколько слов касательно ругателей и ненавистников отца, во многом этой книжкой распаляемых. Да пёс с ними, их не перетолкуешь, проще не замечать.
Прощались с дочерью Куприна тепло, как с человеком близким. До дверей нас провожал Ю-ю и его даровитая хозяйка, Ксения Александровна, «Кисса». И её рыжий дружок Ю-ю на прощание поднял лапу. Спасибо!
А мы с Ширмаковым направились к нему ночевать, и там ещё до полночи вникал в купринскую публицистику, мне дотоль неизвестную. А наутро Павел Петрович обещал сводить меня в Древлехранилище Пушкинского Дома.
Древлехранилище Пушкинского Дома – собрание жемчужин этого академического института, драгоценных памятников словесности Древней Руси, обретённой в подлинниках давнего времени. Рассказывает нам хранитель этих сокровищ Владимир Бударагин. Он подводит нас к роскошно переплетённой рукописи Писания, и мы вглядываемся в тексты, трепетно и с величайшей тщательностью написанные от руки. Это, говорит, переписывала Царевна Софья для своего дружка Василия Голицына, в знак непритворных чувств. Сколько сладостного усердия, сколько благоговения в многодневном труде. И всё ради отважной любящей души. Разглядывая этот беспримерный памятник, мне невольно вспомнилась «Суламифь» Александра Куприна – вдохновенный пересказ книги Соломона «Песнь Песней», самой жгучей поэмы Библейского канона. Она о высоких помыслах, приближенных к земле – о любви и надежде. В мастерском переложении всё это сохранено вплоть до передачи аромата. Александр Иванович был поистине большой художник слова и прекрасный стилист. Второй век живёт его пересказ «Суламифь», а воспринимается в первоначальной свежести. Куприн – замыкающий классик великой нашей литературы, облагораживает и теперь народный характер.
Ещё одно дивное диво Древнехранилища – подлинник рукописи огнепального Аввакума. Она, как святыня сберегалась старообрядчеством и вот сквозь лихие годы дошла до наших дней. А всё благодаря исследователям, ищущим и просвещённым, водимым Владимиром Ивановичем Малышевым, основателем этого отдела в Институте русской литературы. Автограф «Жития» протопопа Аввакума энергичен, будто он сам в неукротимой воле и стремлении к правде. Рукопись облечена в камус, сыромятную кожу с шерстью, словно только что снятую с ноги оленя.
В фондах Древлехранилища представлено много славных имён, чьи деяния не забыты в нашей истории. И, конечно, здесь представлено богатейшее собрание редкостных сборников для церковного и светского употребления, сказания о святых угодниках и богослужебные тексты. Всё, чем жила Родина от века, здесь хранят достойно и со знанием дела.
Попрощавшись любезно с тружеником исторической памяти, с благодарностью направился в гостиницу, чтоб осмыслить узнанное.
Публикацию подготовила М.А. Бирюкова
Александр Стрижев
