Наш дом в самом центре Москвы, необыкновенный для своего времени, - он строился в середине двадцатых годов на паях. Тогда ещё держалась нэпмановская частная инициатива. Дом поставлен в два четырёхэтажных корпуса, отстоящих один от другого на расстоянии 15 метров. Известен под номером «пять». Адрес - Большой Кисловский переулок, дом 5. Двор у нас совсем невелик, зато с деревьями и цветником. Нигде в околотке таких укромных мест нет. Когда дом возводили, в кооперативе набралось пайщиков на тридцать квартир, вернее, на 29, тринадцатая не в счёт, игнорировалась, - никто не хотел с таким номером селиться - суеверничали.
Среди пайщиков было много врачей неврологов и инфекционистов во главе с Михаилом Семёновичем Маргулисом, по слухам, он в самом начале 20-х лечил Ильича. Но, пожалуй, самым важным в доме был сам Николай Александрович Семашко, наркомздрав страны. Жил он со своей актрисой Марией Гольдиной на третьем этаже второго корпуса, выходящим окнами в замкнутый двор. Близкая Гольдиной особа, прозванная любимым её словом «Милочка», стала женой Маргулиса. Детей у них не было, жила вместе с ними лишь старая домработница Акулька.
Врачи наши лечили кожные болезни в своей частной клинике, расположенной позже у нас же на первом этаже. Из людей известных в доме почитался Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, тот самый, кто, по легенде, таскал с вождём брёвна на субботнике. Ещё из заметных лиц были: издательский начальник и литературовед Павел Иванович Лебедев-Полянский с семьёй; прозаик Леонид Леонов с детьми; а двумя этажами выше проживал библиофил Владимир Германович Лидин, талант небольшой, но тихий и толковый, книжник. Жил здесь и прозаик покрупнее, писатель-самоучка Алексей Силыч Новиков-Прибой - его многолюдье теснилось на третьем этаже, в «десятой». Из примечательных личностей упомянем архитектора Сергея Александровича Маслиха, влюблённого в декор старинных московских строений. В любую погоду, даже самую неблагоприятную, он взбирался на леса повыше, под самый карниз, и срисовывал один в один древние изразцы и керамические панно. Славный был человек, архитектурные свои знания пробовал даже приспособить к новым требованиям, когда строил «Моссельпром» на углу Старого Арбата. Свои предпочтения к архитектурным уборам и тогда не растерял. Надо бы вспомнить и хозяйственника сельхозпредприятия «Заветы» Богомолова, поставлявшего к столу вождя продукты. И, конечно, «Задачник» не забыт - так люди между собой звали Ивана Никитича Шапошникова, составителя учебников и пособий для начальной школы, запоминающихся и с примерами из близкой детям жизни.
Квартира «восемь» принадлежала Никите Савельевичу Эфрону, сыну духовного публициста, о нём мы поведали в отдельном очерке «Духовное восхождение Савелия Эфрона». Никита Савельевич Эфрон родился 1 мая 1887 года, когда его отец был ответственным секретарём редакции православно-патриотической газеты «Свет», издаваемой Виссарионом Комаровым. Имя «Никита» отец дал сыну в память своего наставника Никиты Петровича Гилярова-Платонова. Мать ребёнка, Года-Либа Мордуховна Магат, из мещан поселка Колпино под Петербургом, она некоторое время работала счетоводом в Правлении Московско-Рыбинской железной дороги. В 1899 году родители Никиты развелись, когда он учился в пятой петербургской гимназии. Окончил её с золотой медалью. В 1905 году поступил учиться в Военно-медицинскую академию, которую и окончил с отличием в 1911 году с дипломом лекаря. Его медицинское призвание - лечение кожных и венерических болезней. Пришлось побыть и военным лекарем в Крепостном госпитале, а в годы Мировой войны послужить бригадным врачом-венерологом на Кавказе, в Эрзруме. После защиты докторской диссертации Эфрон заведовал кафедрой в Астраханском университете (1921), затем занимался научной работой в Астраханском медицинском институте.
Всех научных и должностных перемещений доктора Эфрона и не перечислить. Его включали в разные медицинские комиссии по контролю лекарственных препаратов, он постоянно читает лекции в Институт усовершенствования врачей. В 1932 году он возглавил кафедру кожно-венерологических болезней Второго Московского Медицинского института. Научные монографии профессора высоко ценились среди дерматологов, они посвящены методу излечения сифилистической плеши, применения висмута и сальварсана в клинической практике. Препарат сальварсан открыл немецкий естествоиспытатель Пауль Эрлих в 1909 году, тогда же стали изучать его эффективность венерологи в России. Надо было наладить у нас его фармацевтическое производство. В 1927-28 годах Никите Эфрону пришлось побывать с научными целями в Германии, чтобы на месте изучить постановку клинического контроля по выпуску препарата.
Несколько книжек Никита Эфрон написал в помощь недужным крестьянам, среди них «Кожные болезни в крестьянском быту» (1928), «Чесотка» (1930) и др. В Москву Никита Савельевич переехал в 1923 году, здесь его вскоре изберут директором Государственного венерологического института, и пробыл он в этой должности целых восемь лет! Вот тогда-то он и вложил свой пай в проект и строительство кооперативного дома на Большом Кисловском переулке. Получил в 1927 году пятикомнатную квартиру (№ 8) с кабинетом и обширной столовой, отделанной им дубовыми панелями и внушительным буфетом, изготовленным старыми мастерами на заказ, диванами, вместительным креслом, другим всем необходимым семье. А всего у него в семье он да жена. Зато по делу ему необходимо принимать много научных сподвижников и своих друзей. Для деловых собеседований предусмотрен домашний кабинет. Интимные комнаты невелики, но тоже обставлены, надо полагать, с возможным изяществом. Соседями его квартиры на Большом Кисловском были: справа, через стенку, Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, а слева, Михаил Семёнович Маргулис, когда-то лечивший Ильича. Возможно, консультировал врачей и наш Никита Савельевич, практик, специалист по лечению наследственного сифилиса, от которого страдал умирающий Ульянов. Все медицинские светила привлечены были к исцелению вождя. Конец усилий неутешителен, поверг страну в траур. Кроме научного руководства в Государственном венерологическом институте Никита Савельевич был ещё консультантом-дерматологом в Институте переливания крови. Ведь кровь - это жизнь. А треть этого человеческого вещества находится в коже, и лечить кожные болезни жизненно необходимо. Авторитет Н.С. Эфрона в кругах учёных всё возрастал. В 1931 году он уже заведует кафедрой кожных и венерических болезней Центрального института усовершенствования врачей, а после прохождения по конкурсу утверждён профессором кафедры во Втором Московском медицинском институте.
Позже отечественное здравоохранение постигла чёрная пора. В 1931 году ведущие учёные подверглись идейным чисткам. Партийные органы потребовали от них открытой критики и самокритики. В основу рассмотрения итогов работ брали лишь чёткое проведение классовой линии и партийности в науке. Проблемы теоретические и практические игнорировались. Требовалась самокритика и самобичевание, что и происходило сплошь. В январе 1932 года на Украинском совещании врачей учёных вынудили признать ошибочными публикации ряда научных статей. Угрозы заметно усилились. А 20 октября 1932 года Никиту Савельевича Эфрона арестовали карательные органы и заключили в Лубянскую тюрьму. Возможно, что следствие наметило и месть этому человеку, за его отца, Савелия Константиновича - русского патриота и православного подвижника, скончавшегося в 1925 году в Сербии, в монастыре Петковице. Врагов среди энкаведешников не счесть, и они вполне могли отомстить учёному за отца «выкреста и антисемита». Да и сам Никита Савельевич крещён с рождения и чувствовал себя православным. Поле строгих допросов и изнурительных формальностей последовало постановление ОГПУ о расстреле Н.С. Эфрона за «контрреволюционную деятельность» и вредительство «Советскому здравоохранению». Расстрелян учёный 21 августа 1933 года и тогда же закопан на Ваганьковском кладбище вместе с другими жертвами чекистов. Реабилитирован в январе 1989 года. В память умученных извергами поставлена теперь на том кладбище мемориальная стелла. В Государственном архиве РФ хранится «Дело» Никиты Савельевича Эфрона: ФА-482. Оп. 44. Д. 512. Л. 4, переданное из тайников органов безопасности. Должно быть, там и другие личные документы.
А что с квартирой? После ареста 12 октября 1932 года и расстрела 21 августа 1933 года её хозяина, Никиты Савельевича Эфрона, в квартиру «восемь» въехал прокурор Госбезопасности Рубен Павлович Катанян. Поселился вдвоём с женой. Они или кто-то ещё выгребли из комнат, что можно было выгрести. Но вскоре сам Катанян почувствовал недоброе: новый приближенный к новому вождю начальник, Николай Иванович Ежов, рьяно взялся перетряхивать и истреблять старый костяк расстрельщиков и их подручных. Чутьё подсказывало прокурору Катаняну: теперь и его карьере конец наступил. А как оставишь жену одну, без помощи? И смекнул он сделать маленькую рокировку: поменять занятую им обширную чужую квартиру «восемь» на «десятую», поменьше. Там жил пролетарский писатель А.С. Новиков-Прибой, с многочисленными его родственниками, сбежавшими из села Матвеевского, в котором заворачивался колхоз. Так-то Рубен Павлович и предложил советскому литератору поменяться квартирами, с условием, чтоб при неблагоприятном случае помог его жене. Не оставлять же в беде одну? В 1934 году «восьмая» поменяла хозяев. И отныне она стала Новиковской, в ней даже аз многогрешный живу почти 60 лет. И на моей памяти произошло немало памятных событий. Одно из них - очистка кладовок в подвале. Ведь в начале войны, когда Москва готовилась к оккупации, наш домуправ В.Д. Бонч-Бруевич повелел жильцам снести в подвал побольше горящего - книги, газеты, журналы, всё, что горит мгновенно и яростно. А сам домуправ уничтожил бумаги возглавляемого им дома - планы помещений, подвода и размещения коммуникаций, квартирных вытяжек, списки жильцов, персональные их сведения. Оборудовали бомбоубежища, установили дежурство на чердаках дома в налёты вражеских самолётов, чтобы засыпать песком упавшие зажигательные бомбы. А когда кончилась война, наши люди не поспешили вынимать из кладовок «барахло», перетащенное в пору испуга в зачин войны. Так и остались кладовки, набитые чем попало. В шестидесятые годы пожарный надзор потребовал очистить подвал от книг и газет. Потребовал строго, и нашим жильцам пришлось дружно пошевелиться. Выносили бумажный скарб в маленький двор, и там быстро выросли горы из старых и даже старинных изданий, теперь уже редких. А на дворе ноябрьская погода, дождь моросит, морозец поджимает. Кучи бумажного старья дожидаются вывоза на свалку. Бывало, иду с собакой гулять и начинаю поглядывать, а то и слегка «рыться» в кучках, так менее неудобно перед соседями пересматривать чужой хлам, пускай и выкинутый самими хозяевами. Остановили меня коллекции педагога Шапошникова, собранные им буквари и учебные пособия за полтора века, а его наследник их все, что не пристроил, выкинул. Вот и лежат связки давних изданий, старинных учебников для начальной школы, бесчисленные азбуковники, книги для начального чтения отрокам, барским и сельским. Взял с собой, что уж слишком стыдно оставлять на уничтожение. Среди приглянувшегося - «Розовая азбука» с рисунками Конашевича, 1918 года издания.
Но больше всего меня, как библиофила, резануло по сердцу то, что выложила на вывоз Елена Барсукова, «наследница» библиотеки Барсуковых, исследователей произведений духовных писателей второй половины XIX столетия. Она стаскивала уникальную библиотеку и укладывала эти ценнейшие издания не в кучу, как другие жильцы, а в поставленный контейнер. Были тут и годовые подборки духовно-исторических журналов, и молитвословы, и богословские труды учёных, иногда с автографами и правкой по тексту. Пробовал убедить её не делать этого спешно, а позвать к себе людей сведущих, чтобы сдать редкие издания, скажем, определить в Литературный музей. Связывалась, говорит, с ними, несколько отобрали, а всё это оставили на своё усмотрение. Вот и усмотрела - на вывоз. Хорошо, кое-что спас Всеволод Олегович Волков, он тогда только что появился в нашем доме, получил здесь квартиру по обмену. Его мать, Софья Всеволодовна, внучка Саввы Мамонтова, брошенная мужем Олегом Васильевичем Волковым вероломно - возвращался после тюремных лет к ней, она полтора десятилетия терпеливо ждала его. По дороге из ссылки суженый познакомился с какой-то дамочкой в вагоне, и пока ехали вместе - столковались. Решил гонимый: нечего возвращаться к жене, а начну-ка новую жизнь с этой попутчицей. Софья Всеволодовна и дети оскорбились. Ещё бы, такое предательство пережить! Старик Волков впоследствии долго жил, написал мемуары, безобразничал: «За одного еврея я сто русских отдам», изувечился - прогуливаясь с собакой, свалился в яму, и на 90-м году успе о Господе. Так вот мы с Всеволодом Волковым всё же спасли кое-что из коллекции Барсуковых. Бончи вынесли из ухоронок беллетристику начала века, Мережковского, к примеру, газеты нейтральных партий кадетского уклона, разрозненные номера. А главное, усыновлённый стариками, может быть, сын дочери, Елены Владимировны и критика-погромщика Авербаха, Владимир Владимирович известный уже журналист и весьма приличный человек положил на кучу печатного хлама старинные длиннейшие лыжи. Глянул на них: да ведь это может быть Руала Амундсена? Как эти лыжи из пальмового дерева оказались у Владимира Дмитриевича? - вопроса не вызывало. Ему, как директору Литературного музея несли впрок на сбережение всё: и рукописи больших литераторов, и картины художников, и дневники людей замечательных, и альбомы с графикой. И надо с благодарностью отметить, что этот легендарный партиец всё принимал, по возможности рассчитывался с бедными дарителями и сберегал как в Музее атеизма в Петрограде, так и в Литературном в Москве. По-своему подвижник истории. В институт народов Севера перешли те пятиметровые лыжи землепроходцев с удобными и простыми креплениями.
В спешке кладовки очистили, теперь пора ремонтом заниматься. Во время войны в нашей восьмой квартире стояла буржуйка, стены и потолок сильно закоптились. Покраску потолка, циклёвку пола предстояло сделать руками мастеров. Что мы благополучно и пережили. Перетянули стулья и эфроновское кресло. Более-менее улеглись беспокойства.
Вернёмся к первоначальному хозяину теперь уже нашей квартиры, к памяти Никиты Савельевича Эфрона. Недолго пришлось пожить в «восьмой» поселившимся тут после расстрела Эфрона прокурору НКВД Рубену Павловичу Катаняну с его женой: назревала тряска самих карательных органов. Николай Ежов никого не щадил, имея зуб и на представителей старого племени чекистов. Почуяв новый ветер партийных перемен, Катанян сообразил прибегнуть к скромному стилю обитания, и лично сам предложил пролетарскому писателю поменяться квартирами: «Ты в мою въедешь, в восьмую, нам на двоих она велика. А я в твою, трёхкомнатную десятую, где живёшь с колхозниками в тесноте». Так и сделали. Других вариантов для прокурора не виделось. Прокурор переместился этажом повыше и вроде бы осел там. Но вскоре оказался сам в «ежовых рукавицах». Десятую уплотнили, бедной жене врага народа оставили маленькую комнатёнку, правда, материально ей иногда помогал А.С. Новиков, и она как-то перебивалась. Спустя много лет Катанян вернулся из заключения и тихо дотянул до кончины. Одну из комнат в «десятой» занимала дочь Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, Елена, тоже жена репрессированного, публициста Авербаха.
Разумеется, в нашей «восьмой», как уже упомянул, осталось кое-то от Никиты Савельевича Эфрона - или что вынести не смогли, или что посчитали лишним. Это уцелело. При входе в переднюю видишь старомодную вешалку - это его. Далее шкаф и трюмо с чётким зеркалом - тоже. В столовой, кроме дубовых панелей изящной работы по стенам, поместительное кресло, узкий диван на одного человека и роскошный буфет, сработанный краснодеревщиками на заказ. Есть ещё чёрная тумба для бумаг, а на ней, возможно, полагалось ставить часы или скульптуру. Вот и всё, что осталось от Эфрона, если не считать карнизов с целиковыми кольцами для гардин. Нет только портрета самого учёного, погибшего от рук изуверов новейшего времени. Но память о нём живёт, во многих медицинских вузах есть кафедра со специалистами по лечению кожных болезней. А его печатные труды в прижизненных изданиях многотомной Медицинской Энциклопедии и в отдельных книгах также не забыты. И с пользой изучаются.
Текст подготовила М.А. Бирюкова.
