Но в конце прохрипим не проклятья -
О любви разговор поведём.
Мы последние ве́ка. Мы - братья
По ладони, пробитой гвоздём.
В. Костров
1
В моей сельской школе отмечался во время войны только Новый год. Советские праздники всегда проходили в клубе. Наряду с концертами художественной самодеятельности здесь по официальным датам оглашались «доклады». Их делал живущий в нашем селе престарелый член ВКП (б). Дееспособные коммунисты были на фронте. В моём детском сознании от этих «докладов» ничего не оставалось, кроме патетических слов. Дома я повторял их к удовольствию бабушки и прабабушки. Забираясь на высокий стул, жестикулируя, потрясая кулачком, я громко и торжественно выкрикивал: «Партия Ленина! Партия Сталина! Партия большевиков!» Старые попадьи посмеивались: им моя «импровизация» нравилась. Мама же, учительница русского языка и литературы из крестьянской семьи, строго меня останавливала. Я не понимал, почему...
Однажды мы с бабушкой слушали в сельском клубе точно такой же доклад. Это было 7 ноября 1944 года. Те же самые слова долетали до моего уха и просились в давно отточенное приветствие. Но вдруг, в самый патетический момент, когда с поднятым кулаком славословилась «партия Ленина, партия Сталина, партия большевиков», в зале раздался угрожающий треск, и пол под скамьями зрителей стал медленно оседать. Мы с бабушкой сидели в первом ряду, и она меня тут же перетащила на кирпичную балюстраду перед сценой. Когда мы оглянулись, открылась невесёлая картина: пол на всём пространстве зала обвалился до земли, над обвалом поднималось облако пыли, из которого торчали головы испуганных и ошарашенных зрителей.
Кроме незначительных ушибов и синяков, никто серьёзно не пострадал тогда, но, с накоплением жизненного опыта, это событие стало осознаваться, как предзнаменование. Весь мой жизненный путь сопровождался омертвением государственной идеологии, оскудением духовной основы её идеалов. Советская власть допустила непоправимый просчёт. Она была крайне невнимательна и даже высокомерна к национальным святыням тысячелетней России. Она хотела подменить собою религию, провозгласив самонадеянно: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!» Устами Ленина она назвала Достоевского «архискверным писателем» именно за то, в чём Достоевский видел духовную опору и незыблемые устои «русского социализма»:
«...Народ русский в огромном большинстве своём - православен и живёт идеей Православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею ответчиво и научно. <...> Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм!»[1].
В письме к А. Н. Майкову от 18 февраля (1 марта) 1868 года Достоевский утверждал: «И вообще, все понятия нравственные и цели русских - выше европейского мира. У нас больше непосредственной и благородной веры в добро как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте. Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно спаяна с Православием, Вы правы), и это совершится в какое-нибудь столетие - вот моя страстная вера» (XXVIII, кн. 2, 260).
Социализм действительно постучался в двери России начала XX столетия, потому что неосознанно для самовлюблённых марксистских идеологов опирался не столько на их учение, сколько на тысячелетнюю православную традицию. Павка Корчагин, герой романа Н. А. Островского «Как закалялась сталь», видел смысл своей жизни в жертвенном служении человечеству: «Самое дорогое у человека - это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества»[2].
Итоги переписи населения 1937 года свидетельствовали о поражении атеистического натиска на Церковь, о провале «безбожной пятилетки». Пятый пункт опросного листа был сформулирован следующим образом: «Являетесь ли вы верующим? Если да, то какой религии?» Православно верующими назвали себя треть городского населения и две трети сельского. Вспоминаю учителей в сельской школе 50-х годов и не могу с чистым сердцем не признать, что они воспитывали нас, опираясь именно на эти заветы тысячелетней национальной духовности. Вслед за Достоевским, не называя его имени, они основывали свой взгляд на социализм, «свои убеждения, надежды и идеалы на нравственном чувстве человека, на духовной жажде человечества, на стремлении его к чистоте, а не к муравьиной необходимости» (XXIII, 37). Они убеждали нас, что смысл жизни не в материальном преуспеянии, что «не хлебом единым жив человек».
Однако шли годы, и национальные устои расшатывались, истончались. «Ахиллесовой пятой» марксистской идеологии было отрицание бессмертия человеческой души. Она упорно утверждала жизненную философию, согласно которой человек не обладает вечным духом, а наделяется природой лишь временным сознанием. Жизнь человека на земле, по логике наших марксистов, сводилась лишь к нескольким десяткам лет. Потом наступала смерть, лишающая человека всего, приводящая его к полному уничтожению. При отрицании бессмертия вместо обещанного коммунизмом развития высоких духовных качеств в советских людях всё более и более утверждали себя эгоистические, грубо материальные страсти. Советский человек свёртывал свои духовные крылья и привязывался к плоти земного бытия.
«Рыба гниёт с головы». Колонна предателей вышла из высших партийных кругов СССР. По справедливому замечанию одного из моих современников, «"советская элита" начинала "жить в своё удовольствие". Дисциплина, напряжённость, воздержание - всё, что было так характерно для сталинской эпохи, - уходило. Возникали двойные стандарты. "Железный занавес" приподнимался. Приподнимался - кем-то! - очень точно: не для всех. И источником теперь уже личного благополучия номенклатуры, а точнее - детей оной, становилась работа за границей: двойная оплата в рублях и твёрдой валюте обеспечивала процветание большинству номенклатурных семейств»[3].
Это говорит о том, что система в своей поздней фазе со всей очевидностью загнивала. И все здравомыслящие люди это осознавали. А потому нельзя не признать спасительную правду в пророческих словах Достоевского, который в «Записной тетради 1875-1876 гг.» заявлял: «Я убеждён, что судьёй Европы будет Россия, она [Европа - Ю. Л.] придёт к нам с коммунизмом, рассудить её. И Россия решит всё вовсе не в пользу одной стороны. Ни одна сторона не останется довольна решением. Всё - в будущем столетии» (XXIV, 147. - Курсив мой Ю. Л.).
2
С 17 по 31 октября 1961 года в только что отстроенном Кремлёвском Дворце съездов в Москве проходил XXII съезд КПСС. На нём был принят «Моральный кодекс», призывавший к добросовестному труду на благо общества. Кодекс повторял в обескровленном виде некоторые христианские заповеди. Он был включён в Третью программу КПСС, завершавшуюся фразой, которую время наполнило горькой иронией: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»
Но в своём понимании коммунистического общества партия стала упорно выводить на первый план экономическую, а не духовную его ипостась. Поэтому моральный кодекс «повис в воздухе». Обозначился новый и чуждый нам, детям войны, номенклатурный «идеал» - мещанское благополучие. Воспитанные на старых социалистических традициях, мы мерили человеческое счастье и достоинство не богатством, а смысл своей жизни видели не в накоплении вещей, но в нравственном восхождении, в духовном становлении человека.
«Меркантильный» лозунг «догнать и перегнать Америку по производству мяса и молока на душу населения» энтузиазма в моём поколении не вызывал. К тому же он загонял партию в очевидную ловушку. В нашей северной стране с «рискованным земледелием», беспощадно разорённой войной, безумно было соперничать с Америкой. На обескровившей нас и Европу бойне эта страна преступно разбогатела и разжирела. Но более того! Если бы провозглашённая партией цель оказалась каким-то Божьим чудом достигнута - она и в этом случае не могла бы воодушевить нас.
Символ партийной веры в глазах «детей войны», к поколению которых я себя отношу, потерял вдохновляющую силу. «Оттепель» обернулась неизбежным «застоем». Пришло время нравственной деградации, духовного растления и лжи, когда партийное словоблудие заполонило всё, когда воры стали снисходительно называться «несунами». Руками таких «несунов», будущих «олигархов», и завершилась «оттепель» предательской «перестройкой»...
Подрубая сук, на котором держалась советская государственность, XXII съезд с новой силой возобновил истошную борьбу с культом личности Сталина. Были переименованы города, названные в его честь, уничтожены памятники. В ночь с 31 октября на 1 ноября 1961 года тело Сталина тайно выволокли из Мавзолея и сбросили в могилу у Кремлёвской стены. Война партийной номенклатуры с мёртвым и грозным своим вождём стала напоминать предательскую возню.
Игорь Дедков, в своей последней книге, восстанавливая реакцию молодёжи шестидесятых годов на партийную борьбу с культом личности Сталина, писал: «Возможно, уместно вспомнить, что мой собственный отход от сталинизма (в 53-м мне было девятнадцать лет) начался с острейшего желания защищать Сталина. Казалась нестерпимой воровская лёгкость, с какой его имя исчезло со страниц газет. Ещё накануне большие и малые вожди молились на него, не знали, как ещё угодить, а тут принялись рассуждать о роли народных масс в истории, о пользе коллективного руководства. Нравственное чувство было оскорблено. Ведающие, привычно таясь и фальшивя, требовали от неведающих прежнего покорного подчинения и послушного следования за собой. Службы госбезопасности заблуждались, когда искали корни оппозиционных настроений, прежде всего, в личном неблагополучии, в западных "радиоголосах". Протест вырастал из попранного чувства справедливости и правды»[4].
3
В начале шестидесятых годов, когда партия стремительно теряла народное доверие, я упорно оставался беспартийным, несмотря на должность заведующего кафедрой. О необходимости вступления в партию периодически напоминало мне институтское начальство. Но надо сказать, что мои наставники, сохраняя лояльность, оставались терпимыми: я «просидел» на ответственном в те годы посту беспартийным заведующим более тридцати лет!
Многие люди моего поколения, и я в том числе, оказались пассивными созерцателями надвигавшейся катастрофы. Вину за случившийся распад великой страны с нас, «детей войны», снять нельзя. Наш протест не шёл далее неприятия омертвевшей идеологии. Мы приспособились к царившей на поверхности жизни конъюнктуре, юношеский задор со временем приглушался, а то и вообще улетучивался. Мы предавались критике всего и вся в узком кругу единомышленников. «Кухонная» демократия в эпоху брежневского застоя процветала. Но толку от неё не было никакого. Скорее, она приносила вред, потому что духовная энергия перегорала в самой себе, не входила в общественную жизнь, не приводила к переменам.
Вспоминается мой незавершившийся диалог с Игорем Александровичем Дедковым. Всё началось с «перестроечных» скандалов в Костромской писательской организации. Придя домой с этого заседания, я написал Игорю письмо. В нём я высказал впервые свои горькие мысли о «перестройке». Мне казалось, что она лишена корней, почвы, здоровых сил. А потому ждать от неё благотворных перемен не приходилось. Игорь со мной не соглашался, а на моё письмо ответил так:
«Дорогой Юра, ничего, всё нормально, тебе вмешиваться не стоило, ты сказал хорошо и к месту. А что касается нашей "молодости", то при всей нашей усталости и опытности, всё-таки хочется надеяться... Ты прав, сил прежних нет, то есть, нет времени для нового энтузиазма и деятельности, но что-то можно всё-таки подталкивать и иногда хочется в последний раз "внести вклад..." Это печально, если студенты теперь такие... Как же тогда быть? Кого винить? Из каких пушек стрелять, чтобы разбудить?
Ничего, я всё-таки верю, что сделать можно многое».
С этим настроением он и уехал в Москву «делать многое», и не в «Новый мир», а в журнал «Коммунист». Связь с Игорем после его отъезда у меня прервалась. Последнее наше свидание случилось непреднамеренно на Седьмом съезде писателей России в декабре 1990 года, когда «Коммунист», вероятно, был уже переименован в «Свободную мысль». Мы долго, часа два, сидели с ним на последнем ряду амфитеатра в партере театра Советской армии и говорили обо всём, что нас объединяло, кроме оценки современного, трагического периода в жизни уже умиравшей в то время страны. Взгляды на суть происходящего у нас разошлись кардинально, мы оба это чувствовали и старались болевых точек в разговоре не касаться.
Я подарил ему тогда только что вышедшую в ЖЗЛ книгу о Тургеневе, а он - свою о Василе Быкове с подписью: «Дорогим Вере и Юре Лебедевым - в память обо всём лучшем, что соединяло нас в Костроме». Раза два он приезжал в Кострому, но мне о своих приездах не сообщал.
Как сигнал к возобновившемуся сближению, я воспринял его статью, отмеченную словами «Но не такие времена мы звали». А потом меня порадовала его последняя книга «Любить? Ненавидеть? Что ещё?.. Заметки о литературе, истории и нашей быстротекущей абсурдной жизни». Но, увы, эта книга оказалась изданной посмертно. Игорь с его искренним стремлением «внести свой вклад» ушёл из жизни в тот момент, когда он оказался среди «партийных» оборотней и предателей, почувствовал себя не у дел, на обочине истории.
«Всё было бы иначе, если б мы вовремя освоили науку цинизма, - с горькой иронией сказал он на прощание. - Но ничего уже не изменишь. Поздно. Это глубокий порок. Он мешал вчера, мешает и сегодня. Если б не он, как просто было бы вписаться в лучезарную картину наших дней, где, почти по Брехту, нищие нищенствуют, гулящие гуляют, воры воруют, ораторы ораторствуют, торгаши торгашествуют, бесстыдные бесстыдствуют, демократы донашивают демократические одежды, сталинисты перелицовывают старые кителя, а бедствующие бедствуют... И старая русская поэтесса за несколько дней до смерти растерянно произносит: "Я чувствую, что меня нет и даже никогда не было"... Почему Александр Блок в двадцать первом году написал: "Но не эти дни мы звали"?»[5]
Таким удручающе горьким оказался итог политических дерзаний людей моего поколения... Прогнившая, худшая часть партийной номенклатуры во имя сохранения и приумножения своих привилегий и власти ввергла страну в первобытное варварство, вступив в союз с теневой экономикой и уголовным элементом. Почувствовав в глубинах провинциальной жизни глухое сопротивление, она пошла на риск, на чудовищный проект «цивилизационного слома». Если раньше она ковала социалистического робота, то теперь кует наглого и некультурного буржуа. А поскольку такого буржуа решительно отторгала православная вера и на дух не принимала русская литература, «энергичные люди», кажется, мечтают чохом от национальной культуры и от русских людей вместе с нею избавиться.
Считать этих «пионеров» буржуазией могут лишь люди, наделённые болезненной фантазией. Этот опустошённый народ ничего общего не имеет не только с отечественными предпринимателями, но и с современными, выставляемыми в качестве образца американцами. Ведь предприниматель в США - прежде всего патриот и строгий хозяин на пуританский манер. У него в характере - культ трудолюбия, бережливости. А у наших молодцов со времён Н. А. Некрасова - «деньги не пахнут»:
Грош у новейших господ
Выше стыда и закона;
Нынче тоскует лишь тот,
Кто не украл миллиона.
Бредит Америкой Русь,
К ней тяготея сердечно...
Шуйско-Ивановский гусь -
Американец?.. Конечно!
Что ни попало - тащат,
"Наш идеал, - говорят, -
Заатлантический брат:
Бог его - тоже ведь доллар!.."
Правда! но разница в том:
Бог его - доллар, добытый трудом,
А не украденный доллар![6]
Не предпринимательская, не созидательная стихия бушует ныне на поверхности русской жизни. Правит бал стихия воровская. Её душевная расхристанность, грубость и какая-то вызывающая бесстыжесть проявляются в радио и телевизионных передачах, в публикациях газет, в лотках с порнографической и низкопробной макулатурой, которую принято было стыдливо прятать от людских глаз в места, куда не ступает нога добропорядочного человека. А нынче на этот счёт - «гуляй Вася!»
Смешать понятия о добре и зле, красоте и безобразии, выбить у растерянных людей спасительное чувство иерархии жизненных ценностей, повергнуть их в состояние прогрессирующего нравственного распада... И всё это творится в стране, давшей миру Пушкина и Толстого, Гоголя и Достоевского, Щедрина и Некрасова, Чехова и Левитана, Чайковского и Рахманинова, Шостаковича и Прокофьева, Ильина и Франка! Не слишком ли дерзок размах? Сосчитаны ли силы?
Хочется верить, что и размах неоправданно широк и силы не сосчитаны!
Юрий Владимирович Лебедев, доктор филологических наук, Кострома
[1] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. и писем в 30 т. - Т. XXVII. Л., 1984. - С. 18-19. Далее ссылки на это издание с указанием тома и страницы.
[2] Островский Н. А. Как закалялась сталь. Ч. 2, гл. 3. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://librebook.me/kak_zakalialas_stal/vol2/3
[3] Владимир Карпец. Истоки и корни «пятой колонны». [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://zavtra.ru/blogs/istoki_i_korni_pyatoj_kolonni
[4] Дедков Игорь. Любить? Ненавидеть? Что ещё?.. Заметки о литературе, истории и нашей быстротекущей абсурдной жизни. М., 1995. - С. 49.
[5] Дедков Игорь. Любить? Ненавидеть? Что ещё?.. С. 8.
[6] Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. - Т. 4. Л., 1982. - С. 241.
