В «Заметках о Некрасове» Чернышевский решительно заявлял: «Мнение, несколько раз встречавшееся мне в печати, будто бы я имел влияние на образ мыслей Некрасова, совершенно ошибочно. Те сведения, которые мог бы получать от меня Некрасов, были непригодны для поэзии. А он был поэт, и мила ему была только поэтическая часть его литературной деятельности».
Некрасов действительно не вникал в «технические подробности» крестьянского дела. Но чутьём народного поэта он угадывал то, мимо чего проходили его друзья-«политологи»:
В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война,
А там, во глубине России, –
Там вековая тишина.
Лишь ветер не дает покою
Вершинам придорожных ив,
И выгибаются дугою,
Целуясь с матерью землею,
Колосья бесконечных нив...
Примечательно, что такое ощущение беспочвенности, оторванности шумных столиц от глубинной России возникло у Некрасова в 1858 году, в апогее оптимистических иллюзий и радужных надежд радикальной части русской интеллигенции. Тут скрывается существенное отличие Некрасова, как от Чернышевского с Добролюбовым, так и от других радикалов той исторической волны. «Проезжие, городские» люди, они в этот момент ждали народного возмущения.
Некрасов думал иначе. В поэме «Тишина» целостный образ русского народа, осенён у него христианской святостью. Это народ, выдержавший на своих плечах крестную ношу героической обороны Севастополя, принявший страдание, но не побеждённый духовно.
Народ-герой! в борьбе суровой
Ты не шатнулся до конца,
Светлее твой венец терновый
Победоносного венца!
Крымская война закончилась поражением России, сдачей Севастополя, потерей на долгие годы Черноморского флота. Но военное поражение обернулось духовной победой народа-страстотерпца, не щадившего себя на бастионах, проявившего чудеса храбрости и готовность умереть «за други своя». Народ в «Тишине» предстаёт героем в «терновом венце», который, по словам поэта, «светлее победоносного венца». Светлее потому, что это героизм духовный, осенённый образом Христа, увенчанного колючими терниями, принявшего страдания во имя спасения людей.
В «Тишине» не только прославляется народный подвиг, но и происходит сердечное приобщение поэта к его первоисточнику, к общенародной святыне, к тому духовному ядру, на котором держится русский национальный характер в тысячелетней отечественной истории:
Храм воздыханья, храм печали –
Убогий храм земли твоей:
Тяжеле стонов не слыхали
Ни римский Петр, ни Колизей!
Сюда народ, тобой любимый,
Своей тоски неодолимой
Святое бремя приносил –
И облегчённый уходил!
«Вот слияние интеллигенции с народом, полнее и глубже которого нет, – сказал по поводу этих стихов Сергий Булгаков. – Но многие ли из интеллигентов, читателей и почитателей Некрасова, склонялись перед этим “скудным алтарём”, соединяясь с народом в его вере и молитве? Скажу прямо: единицы. Масса же, почти вся наша интеллигенция, отвернулась от простонародной “мужицкой” веры, и духовное отчуждение создавалось между нею и народом».
В отличие от Чернышевского и Добролюбова, Некрасов видел силу народа не в разрушительном бунтарстве, а в христианском подвижничестве. Здесь-то как раз и обнаруживалась особенность народолюбивой поэзии Некрасова, которая отдаляла его от друзей по журналу «Современник» и сближала с ключевой линией развития русской классической литературы.
В обстановке спада общественного движения 1860-х годов значительная часть радикально настроенной интеллигенции потеряла веру в народ. На страницах революционно-демократического журнала «Русское слово» одна за другой появлялись статьи, в которых русский человек обвинялся в грубости, тупости и невежестве. Вслед за этим и Чернышевский подал свой голос из сибирских снегов. В романе «Пролог» устами Волгина он прокричал с надрывом: ««Жалкая нация, жалкая нация! – Нация рабов, – снизу доверху, все сплошь рабы…».
А Некрасов в эти годы завершал работу над поэмой «Мороз, Красный нос» (1862-1863). Центральное событие поэмы – смерть крестьянина. Действие в ней не выходит за пределы одной крестьянской семьи. Но почему же и в России, и даже за рубежом (француз Шарль Корбе) её считают поэмой эпической?
На первый взгляд это парадокс. Ведь классическая эстетика считала зерном эпической поэмы воспевание великого исторического события, всколыхнувшего и объединившего весь народ, оказавшего ключевое влияние на судьбу нации.
Однако, сузив круг действия в поэме, Некрасов не только не ограничил, но как бы укрупнил её проблематику. Ведь событие, связанное с потерей кормильца и надёжи семьи, уходит своими корнями едва ли не в тысячелетний национальный опыт, в многовековые наши потрясения. Некрасовская мысль развивается здесь в русле довольно устойчивой, а в XIX веке чрезвычайно живой литературной традиции.
Семья – основа национальной жизни. Эту связь семьи и нации не случайно чувствовали творцы нашего эпоса от Некрасова до Льва Толстого и Достоевского. Идея семейного, родственного единения возникала в нашем отечестве как спасительная ещё на заре его истории. Первыми русскими святыми оказались не герои-воины, а скромные князья, родные братья Борис и Глеб, убиенные окаянным Святополком. Уже тогда, в XI веке, ценности братской, родственной любви возводились у нас в степень общенационального символа.
Крестьянская семья в поэме Некрасова – частица всероссийского мира: мысль о Дарье переходит в думу о величавой славянке. С XI по XXI век Русская земля, по меньшей мере, раз в столетие подвергалась опустошительному нашествию. Событие, случившееся в крестьянской семье, потерявшей кормильца, как в капле воды отражает исторические беды России. Горе Дарьи определяется в поэме как «великое горе вдовицы и матери малых сирот».
Сквозь бытовой сюжет просвечивает у Некрасова эпическое событие. Испытывается на прочность национальный семейный союз. Показывая семью в момент драматического потрясения её устоев, Некрасов держит в уме общенародные испытания. «Века протекали!» В поэме это не поэтическая декларация. Всем содержанием, всем метафорическим строем поэмы Некрасов выводит сиюминутное событие к вековому течению нашей истории, крестьянский быт – к всенародному и всеприродному бытию.
Вспомним глаза плачущей Дарьи, как бы растворяющиеся в сером пасмурном небе, плачущем ненастным дождём. А потом они сравниваются с хлебным полем, истекающим перезревшими зёрнами-слезами. Наконец, эти слёзы застывают в круглые и плотные жемчужины, сосульками повисают на ресницах, как на карнизах окон деревенских изб:
Кругом – поглядеть нету мочи,
Равнина в алмазах блестит...
У Дарьи слезами наполнились очи –
Должно быть, их солнце слепит...
Только эпический и глубоко национальный поэт мог так тонко породнить снежную равнину в алмазах с очами Дарьи в слезах. К горю крестьянской семьи по-народному прислушлива в поэме русская природа. Она отзывается на происходящие события. Смерть крестьянина потрясает весь космос крестьянской жизни, приводит в движение скрытые в нём энергии. Конкретно-бытовые образы, не теряя своей приземлённости, озвучиваются изнутри песенными мотивами. «Поработав земле», Прокл оставляет её сиротою – и вот она под лопатой отца «ложится крестами»! Священная «мать сыра земля» скорбит вместе с Дарьей, вместе с чадами и домочадцами осиротевшей, подрубленной под корень крестьянской семьи.
Мы видим, как спасает себя эта семья в тяжёлых испытаниях. Смертельный нанесён удар: существование домочадцев кажется безысходным и обречённым. Как же одолевает народный мир неутешное горе? Какие силы помогают ему выстоять в трагических обстоятельствах?
В беде, обрушившейся на семью, домочадцы менее всего думают о себе. Никакого ропота и стенаний, никакого озлобления или претензий. Горе поглощается всепобеждающим чувством сострадательной любви к ушедшему из жизни человеку вплоть до желания воскресить его ласковым словом, к нему обращённым:
Сплесни, ненаглядный, руками,
Сокольим глазком посмотри,
Тряхни шелковыми кудрями,
Сахарны уста раствори!
Так же встречает беду и овдовевшая Дарья. Не о себе она печётся, но, «полная мыслью о муже, зовёт его, с ним говорит». Даже овдовев, она не чувствует себя одинокой. Думая о будущей свадьбе сына, она предвкушает в будущем не своё счастье только, но и счастье любимого Прокла, обращается к ушедшему мужу, радуется его радостью, хочет спасти его своим состраданием:
Едет он, зябнет... а я-то, печальная,
Из волокнистого льну,
Словно дорога его чужедальная,
Долгую нитку тяну...
Ей-то казалось, что нить жизни Прокла она держит в своих добрых и бережных руках. Да вот не уберегла, не спасла. И к последнему утешению отправляется она в монастырь за чудотворной иконой. А в монастыре своё горе: умерла молодая схимница, сёстры заняты её погребением. И, казалось бы, Дарье, придавленной собственным горем, какое дело до чужих печалей и бед? Но нет! Такая же тёплая, родственная любовь пробуждается у неё и к чужому, «дальнему» человеку:
Спит – молодая, спокойная,
Знает, что будет в раю.
Поцеловала и я, недостойная,
Белую ручку твою!
Вероятно, Некрасов сознательно отступает здесь от монастырской традиции. Ведь, усопшую схимницу покрывали саваном. По точному замечанию М. И. Щербаковой, ни ручку поцеловать, ни в личико посмотреть Дарья на самом деле не могла. Однако Некрасову важно было коснуться глубинных православно-христианских источников сострадательной женской души. Не потому ли он и отступил тут от жизненной правды? Когда в «Илиаде» Гомера плачет язычница Андромаха, потерявшая мужа, она перечисляет те беды, которые теперь ждут её: «Гектор! О, горе мне, бедной! О, для чего я родилась!» Но когда в «Слове о полку Игореве» плачет русская Ярославна, то она не о себе думает, не себя жалеет: она рвётся к мужу исцелить «кровавые раны на жестоцем его теле». И некрасовскую Дарью в безысходной, казалось бы, ситуации укрепляет духовно та же самая русская, православно-христианская отзывчивость на чужое несчастье, на чужую боль.
Это исключительное свойство русского национального характера народ наш пронёс сквозь мглу суровых лихолетий. Мы ощущаем его от «Слова о полку Игореве» до «Прощания с Матёрой», до недавнего плача ярославских, вятских, сибирских крестьянок, героинь В. Белова, В. Распутина, В. Астафьева, В. Крупина… Вспомним рассказ Белова «Холмы»: «Вдруг его впервые обожгла, заставила сжать зубы простая, ясная мысль. Здесь, на его родине, даже кладбище только женское. Он вдруг вспомнил, что в его родословной ни одного мужчины нет на этом холме… Поколение за поколением они уходили куда-то, долго ли было сменить граблевище на ружьё, а сенокосную рубаху на защитную гимнастёрку?»
В поэме «Мороз, Красный нос» Некрасов поднял глубинные пласты нашей веры – неиссякаемый источник выносливости и силы народного духа, столько раз спасавшего и возрождавшего Россию из пепла в лихие годины национальных потрясений и катастроф.
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
 Митрополит Варсонофий и восрестная школа Казанкого собора кв3.jpg)
