В цикле очерков «Крестьянин и крестьянский труд» (1880) русский писатель Глеб Иванович Успенский, наблюдая за жизнью новгородского мужика Ивана Ермолаевича, с недоумением спрашивал: «Что именно даёт Ивану Ермолаевичу силу переносить своё труженическое существование? Что держит его на свете, и из каких лакомых приправ сварена та чечевичная похлёбка, за которую он явно продаёт своё первородство? Что за удовольствие биться всю жизнь только из-за хлеба? Неужели же такое существование можно назвать жизнью?».
Смысл крестьянского существования для Успенского долгое время оставался тайной за семью печатями.
И вдруг случилась история, приоткрывшая ему разгадку этой тайны. Однажды он наблюдал за тем, как Иван Ермолаевич поил молоком слабого телёнка, и его поразило почти драматическое выражение голоса крестьянина: «Вот он! Посмотрите на него, на проклятущего, и смотреть-то на него, на проклятущего, тошно!..»
Это напомнило Успенскому, как летом 1876 года русский художник повёл его в Лувр смотреть Венеру Милосскую. Всю дорогу он готовил его к предстоящему зрелищу, как к святыне. И вдруг, подойдя к прославленной статуе, художник остановился, беспомощно опустил руки и проговорил «точь-в-точь таким же драматическим тоном, как и Иван Ермолаевич: “Ну скажите пожалуйста, на что это похоже? Посмотрите-ко, что они наделали...”».
Оказалось, что администрация Лувра решила укрепить ветхие места на мраморе статуи. Но в результате такой «реставрации» нос у Венеры Милосской сплющился. Этот утиный нос так оскорбил художника, что он ушёл вон совершенно расстроенный.
То же душевное оскорбление, та же нравственная обида слышалась и в голосе Ивана Ермолаевича, когда он, указывая на телёнка, говорил: «Вот поглядите на него, на проклятущего!» «Оказалось, что Иван Ермолаевич был огорчён почти так же, как и художник, то есть именно оскорблён телёнком в глубине своих художественных требований».
Так внутри бессмысленного с виду круговорота крестьянской жизни открылись русскому писателю сокровища высокой поэзии земледельческого труда. Оказалось, что жизнь крестьянина на земле – отнюдь не механический труд ради куска хлеба насущного, что она несёт в себе высокое духовное содержание. Мужик, связанный с землёй-кормилицей, – цельный человек. Труд на земле удовлетворяет сполна его эстетические потребности. Имея дело с рождением живого организма, его ростом и созреванием, проходя вместе с природой шаг за шагом весь круг жизненного цикла, крестьянин радуется прорастанию зерна, ревниво следит за формированием стебля и колоса, волнуется, мучается, старается помочь природе как соучастник и творец великого таинства жизни. И в этом смысле он подобен художнику и поэту.
В цикле очерков «Власть земли» (1882) Успенский разгадывает тайну исторической выносливости русского человека. «Оторвите крестьянина от земли, добейтесь, чтоб он забыл “крестьянство”, – и нет этого народа, нет народного миросозерцания, нет тепла, которое идёт от него. Остаётся один пустой аппарат пустого человеческого организма. Настаёт душевная пустота, “полная воля”, неведомая пустая даль, безграничная пустая ширь, страшное “иди, куда хошь”».
Не похоже ли это на современного русского человека, теряющего вековую связь с родной землёй, с трудовой сельской жизнью, с целительной материнской властью русской природы?
Однако Успенский идёт далее. Он показывает, что земля учила крестьянина и другому. Она учила его «признавать власть, и притом власть бесконтрольную, своеобразную, капризно-прихотливую и бездушно-жестокую. В самом деле, чего только не выделывала природа над Иваном Ермолаевичем! По какому-то необъяснимому злорадству она, например, иссушала его ниву, буквально облитую потом. С беспощадною жестокостью она не день, не два, а два-три месяца подряд томила его ежеминутно, ежесекундно мыслью о голоде, о нужде…» А с другой стороны, она же «обстоятельно знакомила Ивана Ермолаевича и с удовольствиями власти». «Без малейшей тени сомнения в своём праве», он «стрижёт овцу, стегает и запрягает лошадь, выгребает из куриных кошёлок яйца, доит и отбирает у коровы молоко, телёнка...»
И вот оказывается, что в деревенской общине существовала ещё «народная интеллигенция», смягчавшая эту власть. «Тип её, – замечал Успенский, – тип Божия угодника. Но это не тот угодник, который, угождая Богу, заберётся в дебрь или взлезет на столб и стоит на нём тридцать лет. Нет, наш народный угодник хоть и отказывается от мирских забот, но живёт только для мира. Он мирской работник, он постоянно в толпе, в народе, и не разглагольствует, а делает в самом деле дело. Народная легенда о Николае и Касьяне как нельзя лучше рисует этот тип народного интеллигентного человека. Касьяну, как известно, праздник бывает только в четыре года раз (в високос), а Николаю – множество раз в один год. Отчего так? Оттого, разрешает этот вопрос легенда, что когда Николай и Касьян пришли давать Богу отчёт, после того как они были на земле между людьми, то Николай оказался весь испачкан грязью и в изорванном платье, а Касьян пришёл франтом. Вот Бог и решил, что Николай всё время работал, толкался в народе, хлопотал, а Касьян только разговаривал, за это и положил праздновать Касьяну в четыре года раз, а Николаю в год чуть не двадцать раз».
Эта интеллигенция «угодников Божиих» вносила в народную русскую массу бездну всевозможной нравственной и физической опрятности: посты, браки в известное время года. Но главное – «она старалась “развить эгоистическое сердце человека в сердце всескорбящее...”». Воспитанием народной интеллигенции занималась церковь, литература и старая народная школа. В этой школе учили «строгости» к самому себе и к ближним. «Эта школа учила необходимости в житейских отношениях нести убыток – подавать нищим, убогим, жертвовать на храм». Такую школу «народ почитал за серьёзную, гораздо более серьёзную, чем теперешняя». В старой школе «всякий знал, что из рыданий псалмопевца “не сошьёшь шубы”». Тем не менее, псалмы «долбили, и плакали, и наказывали за неуменье выдолбить».
Какие же представления о богатстве и собственности распространяли «народные интеллигенты» тех лет среди мирян? Они опирались на тексты священного Писания и Предания, на учение святых отцов. «Всякое ли богатство и нищета от Бога? – задавали они вопрос православным мирянам и вслед за святителем Иоанном Златоустом отвечали на него так. – Нет, не всякое. Ибо мы видим, что многие собирают великое богатство хищением и другими подобными способами. Приобретающие праведно, получив богатство от Бога, употребляют его согласно с заповедями Божьими; а оскорбляющие Бога в приобретении, делают то же и в употреблении, расточая его на блудниц и праздных нахлебников, или закапывая и запирая, а не уделяя ничего бедному».
Так всякая ли собственность «священна и неприкосновенна»? Нет, далеко не всякая. Святитель Иоанн Златоуст говорил, что от пристрастия к деньгам рождаются хищения, вражды, брани и споры. «Корыстолюбцев надлежало бы изгнать из вселенной как губителей и волков. Ибо подобно тому, как противные и сильные ветры, подув на тихое море, до основания его потрясают и чрез cиe в глубине находящийся песок смешивают с горними волнами, так и люди, жадные к деньгам, всё приводят в совершенное расстройство. Человек жадный к деньгам не знает ни одного друга. Что я говорю друга? Он не знает даже самого Бога; ибо, будучи одержим этою страстью, он приходит в неистовство». Сребролюбцами «ниспровергнуто всё, от неистовой любви к деньгам всё погибло...».
Картина, нарисованная здесь Иоанном Златоустом, жившим в IV веке, удивительно современна. Она, как компас, показывает нам решительное уклонение от христианских начал, охватившее современную цивилизацию, имеющую претензию считать себя христианской. Переживаемый ныне всем миром кризис – прямое следствие соскальзывания этой цивилизации с христианских путей на демонические.
«Я не осуждаю тех, которые имеют дома, поля, деньги, слуг; а только хочу, чтобы они владели всем этим осмотрительно и надлежащим образом, – поучает святитель. – Каким надлежащим образом? – Следует владеть богатством, а не так, чтобы оно владело нами, употреблять его, а не злоупотреблять им».
Именно в таких предпринимателях с русской православно-христианской душой видел спасение России от бесконечных «обрывов», от разрушительных революционных потрясений Иван Александрович Гончаров. Его Тушины в романе «Обрыв» – это строители и созидатели, опирающиеся в своей работе на тысячелетний опыт русского хозяйствования. Артель его мужиков напоминает крепкую дружину, а Тушин среди них кажется первым работником. «В этой простой русской, практической натуре, исполняющей призвание хозяина земли и леса, первого, самого дюжего работника между своими работниками и вместе распорядителя и руководителя их судеб и благосостояния», Гончаров видел «какого-то заволжского Роберта Овена!»
Понимаем ли это мы?
К сожалению, наша либеральная власть этого не понимает. Только таким непониманием можно объяснить безумное стягивание русских людей в крупные города, уничтожение деревень и даже малых городов, резкое сокращение учебных часов на преподавание классической русской литературы в школе. Только таким непониманием можно объяснить небывалое в русской истории равнодушие властей к тому поистине драматическому положению, в котором оказались современные учителя, сельские жители, деревенские священники, отечественные писатели.
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
