Елизавета Александровна Кладищева и Константин Александрович Лебедев. Снято в Киренске Иркутской губернии, в июне месяце 1911 года
Вступительное слово Сергея Витальевича Попова
Ключевой фигурой второго дневника является Константин Александрович Лебедев, младший брат Е. А. Кладищевой. Константин Лебедев, не смотря на то, что был дворянином, активно участвовал в революционной борьбе с самодержавной властью. Вопрос о роли «обиженной» элиты в простонародных революциях не потерял актуальности и в наши дни. А в то время для своих сестёр (Елизаветы, Ольги и Екатерины) он был абсолютным идеалом, борцом за справедливость, за восстановление попранных прав народа, честнейшим и порядочнейшим человеком, сосланным в 1907-ом за поиски правды «из Сибири в Сибирь». Его жена, вернее вдова, Александра Прокопьевна сумела даже выхлопотать в 1928-ом году от советского государства пенсию на детей в размере 60-ти рублей. Как пишет Елизавета Кладищева: «В хлопотах очень помог Дмитриевский, товарищ Кости по ссылке. Он был членом общества политкаторжан и дал отзыв о Косте хороший и засвидетельствовал, что Костя был убит бандитами». Убийство произошло во время разграбления родового имения в селе Белое Иркутской губернии крестьянами. Называть ли их бандитами или частью революционных масс - вопрос риторический. Главное, что несчастный Константин Александрович был убит тем самым неопределённым народом, за права которого всю жизнь боролся. Смерть эта произвела чудовищное впечатление на сестёр и вызвала серьёзный раздор между Елизаветой и моей прабабушкой Ольгой во время их совместного пребывания в имении их покойного отца Александра Евграфовича Лебедева (имение Левино, Нижегородской губернии). Хорошо, что ссора не коснулись третьей сестры - Екатерины, проживавшей в то время с дочерями (Людмилой и Татьяной) и матерью (Александрой Константиновной) в Екатеринославе (Днепропетровск). Раздор был вызван размежеванием на поле Веры - с одной стороны, возвращение в лоно православной Церкви (Елизавета), а с другой - крайняя степень безбожия и богохульство (Ольга). Безбожие Ольги дошло до того, что она потребовала клятвенного заверения от дочерей (Нины, Тамары и Александры) в том, что они сами не примут крещения, и не будут крестить детей. Эту ужасную традицию продолжила моя бабушка Александра, потребовавашая такой же клятвы от сыновей (Виталия и Артура ). Такой же богохульный договор заключили Нина (в замужестве Лось) с сыном Юрием и Тамара (в замужестве Михайлова) с сыном Русланом. В итоге меня не крестили вплоть до трагической гибели моего отца Виталия в 1955 году, двоюродную сестру Ирину, дочь Артура, окрестили втайне от отца, а некрещёная дочь Руслана погибла при странных обстоятельствах. Только находясь на смертном одре, Юрий Лось разрешил дочери Елене креститься и окрестить детей. До недавнего времени я думал, что все эти трагедии вызваны некой генной детерминированностью, а на поверку оказалось - они вызваны богоотступничеством, воинствующим атеизмом и богохульством.
***
Вместо эпиграфа.
Из дневника Е.А. Кладищевой:
«Я отслужила на его могиле, так как похоронен он был без отпевания. И в этот же день в Екатеринославе была получена телеграмма покойного [задержки почтовых отправлений в 1918 году увеличивались с каждым днём, примечание моё, С.В. Попов], где он писал, чтобы о нем не беспокоились, что он жив и здоров. Сердце матери и близких его родных сестер наполнилось радостью, и Господь принял двух девочек Людмилу и Татьяну в свое лоно церкви Христовой. Вернувшись в Москву, я думала, что сумею внушить веру в Бога всем своим родным сестрам и племянницам, что Бог послал нам испытание в смерти Кости, такой ужасной и несправедливой за его страдальческую жизнь за народ, испытание за наше общее неверие. Но в то время, когда я так раздумывала, Ольга Платоновна, наша учительница, рассказала мне сон, который она увидела: будто из моей квартиры вышла моя сестра Екатерина и с нею две дочери, очень хорошо одетые и начали они петь "Отче наш", да так пели, что это было что-то удивительное по красоте. Этот сон мне объяснили, что господь дал мне знак, что я спасла двух своих племянниц Людмилу и Татьяну, окрестив их в святую веру».
ДНЕВНИК
3 апреля 1918 года
Прошло почти три месяца со времени ужасного события, когда не стало нашего дорогого мученика за идею - Кости! Я не могла писать, я вообще все время это страдала так, как не приходилось мне еще страдать. Цель моей заметки сейчас не передавать свои впечатления, я надеюсь сделать это позже, но я хочу записать даты всех событий и более выдающиеся факты:
«15 января. Я получила телеграмму от Кости: "Успокой маму, мы здоровы. Костя".
17 января. Я получила другую телеграмму: 13 Костя убит, подробности письмом. Кузнецов (брат Шуры, жены Кости).
18 января. Я выехала в Сибирь. Я не могла не выехать. Ужас охватил меня, а я хотела скорее узнать, как все свершилось, мне хотелось увидеть его мертвым. После 14-ти дневного пути я приехала в Тагну и увидела, что его уже похоронили. Но страдания мои были так велики и слезы так были мои обильны, что Кузнецовы [вдова и её брат] удовлетворили мою просьбу, и 3-го февраля мы сообща вырыли могилу, открыли гроб, и я спустилась вниз и поцеловала руку Кости.
В Екатеринославе мама получила две телеграммы с подписью Кости от 3 и 5 февраля, т.е. датированные теми числами, когда я была там, в одной из них говорилось: "Напрасны все твои волнения", и в другой, - "Мы живы и здоровы". Конечно, телеграммы были посланы Костей при жизни, по пути задержаны на телеграфе, они не были посланы своевременно и производят впечатление вести с неба, точно Костина душа дала знать о себе, что она существует».
25 августа 1918 года
Со мною происходит что-то странное. Я будто бы снова начинаю жить. Больше шести месяцев я не могла забыть своего горя - смерти Кости, и теперь я помню о нем, думаю почти целые дни, но нет той остроты, которая угнетала меня полгода. Я вся точно обновилась, еще в Курске мы с Димой катались на лодке по [неразборчиво] или после, когда я сидела в саду при луне и так очаровательна была природа вокруг, мне было невыносимо тяжело, что нет Кости, что он никогда этого не увидит. Я все время стремилась только в церковь, в слезах изливала свое горе, молилась за него. Принял ли мою молитву Вездесущий, существует ли потусторонний мир, я не знаю и то, что так болезненно глубоко я переживала последние годы, теперь улеглось во мне. Душа как будто успокоилась. Это закон природы. Надсон говорит, что есть что-то подлое в забвении, а между тем так оно и есть. С тех пор, как я побывала в Ярославле, увидела эти ужасные могилы расстрелянных, везде, везде находящиеся - на линии между рельсами сбоку самого хода поезда лежит железнодорожник Лебедев [родственник]. Человек одинокий, нескладный в личной жизни, погибший так ужасно, и многие другие - юные, невинные, подряд расстрелянные после восстаний - их целые десятки сотен, это не преувеличение. И вот после всего этого мое сердце точно замерло. Душа перестала страдать. Мое личное горе точно растаяло в горе других.
Заботы о еде, о продовольствии занимают целые дни. Невозможных трудностей стоит достать картофель и все прочее. Если бы кто-то со-стороны посмотрел на все безобразия, что творятся у нас, несомненно, подумал бы, что все люди сошли с ума и зачем-то начали мучить друг друга. Революция - ненормальное явление. Она ужасна. О ней говорить сейчас нельзя - террор висит в воздухе. Попраны все права человека и кругом идет какая-то вакханалия. Не о таком социализме мечтали мы все, страдавшие за народ. С детских лет мечтавшие о помощи ему, принесшие жертвы своею жизнью за народ, как Саша или Костя, не о таком счастье для всех обездоленных думали мы все и страдали так остро, так долго, мы свою личную жизнь поставившие на карту, все, все переносили в жертву одной идее, спасти народ от гнета самодержавия. И вот погиб мой дорогой брат, чудная благородная душа, жизнь свою положил за идею помочь народу. "А кто же будет с ним? Кто поможет разобраться ему в такое трудное время, если мы все оставим его?" - говорил Костя, на предложения окружающих уехать из Сибири, оставить сии места. Нет, он не хотел этого делать, не хотел бежать, а сознательно принес себя в жертву. Господь! Если ты видишь все это, награди душу его вечной жизнью и вечным спокойствием, Господи милостивый! Ты, которому я так хочу верить, молиться, яви мне свое милосердие и покажи мне свою справедливость. Да будет святая воля твоя во всем. Успокой душу несчастного страдальца.
28 ноября 1919 года
Время идет, наши надежды и чаяния на лучшую жизнь не оправдываются. Мы терпим и холод и голод. Кругом только и слышны разговоры о смерти. Умирает много людей, и умирают они скоро. Последние смерти от воспаления легких. Наша интеллигенция постепенно исчезает. Её берут измором. Она продает свое имущество населению, торгуя юбками, платками и прочим на Сухаревке. Стоит на морозе без галош и валенок и простужается. Вчера умерла жена врача, знакомая Ольги Платоновой, сегодня утром узнала про новую смерть, подобную той же, и вчера же у Орловых заболела Маруся воспалением легких, ходила в туфлях на службу. Вчера исполнился год со дня смерти Ник. Ник. Щедрина. Приходила Людм. Алекс., и из ее рассказов видно, как и ей тяжело живется. Комната совершенно не отапливается, она спит одетая под шубой Ник. Ник., утром идет на службу, не пивши чая, и вечером тоже нет чая. Дочь ее Таня отдана в приют, где кормят плохо и учат плохо, мать постоянно нравственно страдает за нее. Бедный ребенок похудел, побледнел и выглядит пришибленной девочкой. Тетя Маша - старушка -ходит на службу от Сухаревой на Кисловский пер., а дома живут при 2° тепла, даже спит в шубе и никогда не согревается, и так все. Никто не имеет дров, а хлеб получают по 160-200 р. фунт, картофель стоит 45 р. фунт, мука стоит 8000 руб., масло постное 900 руб. фунт. Мы, учителя, получаем жалование 3058 руб. в месяц. Этого жалования не может хватить более как на неделю. И если мы ухитряемся жить, так только потому, что мы с Димой ездим каждую неделю по Воскресеньям на 100 и ближе верст в окрестности Москвы за провизией. С каким риском и с какой потерей времени сопряжены бывают эти путешествия, трудно передать. В последний раз мы дежурили на холодных платформах 5 часов в ожидании поезда, потом стояли в очереди и по случайной милости телеграфистов, взявших нас в свою компанию, мы втиснуты были в вагон. Там мы с Димой очутились на третьей полке для вещей, и это положение было даже хорошим в сравнении с положением других. Напротив меня, сбоку, сидели и стояли больные солдаты, которые ехали из лазаретов и с войны. Оборванные, голодные, до того жалкие на вид, что становилось грустно на них смотреть. И слушала их речи, как бы размышления вслух..."А все-таки если мы теперь прекратим воевать, то буржуй нас победит, то может он нас одолеть, будет беда2. нагл". В Ступине мы очутились в 3 часа ночи, была сильная вьюга, мы едва попали на станцию после того, как вылезли из вагона. Очутились в холодном и темном зале. Задремали на скамейке, но через 1/2 часа я почувствовала, что замерзаю, разбудила Диму, чтобы он не спал, и я была уверена, что этот холод не пройдет для нас даром, мы заболеваем воспалением легких...Эх, если бы можно было передать все слезы, все страдания, всю боль души, все терзания каждого нашего дня... Если бы можно было передать это раздражение, это издевательство, которое придумано человеком, чтобы терзать другого человека во имя идеи святых идей коммунизма. Никогда еще ученики не были такими распущенными, никогда они так не издевались над учителями, никогда мы не несли такой тяжелый крест, что теперь... Наказания отменены, мы не имеем права их лишить обеда, и когда сегодня я прибегла к этой мере как воздействие на целый ряд издевательств и хулиганств надо мной, они пожаловались на меня инструкторше, и та сказала мне: "Вы ответите за то, что лишили их обеда". А дома... Что делается дома, когда кладешь столько сил, столько тратишь нервов на всю жизнь из-за тепла, в котором живешь, из-за хлеба, которым имеешь возможность кормиться, терпеть ежедневные страдания, унижение в школе, ежедневно до 5-ти часов горишь, как о огне. И для чего всё это? Для сына, для того, чтобы он мог получить образование, чтобы научить его музыке, наукам. Дать ему возможность жить по-человечески, сделать его счастливее, чем были мы, а в результате всех этих страданий вечно слышишь один разговор: "Мама, не учи меня музыке! Мама, я больше не пойду к учительнице" и т.п. И эти слова топчут мои нервы, это пытка особого рода... И нигде не найдет выхода, нет успокоения, нет радости, отдыха.
Господи! Пошли мне силу и терпение. Ты посылаешь мне все это в наказание за мои грехи, за мое плохое отношение к матери, за то, что я была нетерпелива и груба с нею, и ты, Господи, наказываешь меня ежечасно. Да будет святая воля Твоя. Умудри меня и пошли благость твою и милость твою на покаяние души их, моих умерших родных, Александру и Константина.
Недавно, осенью, маляры вставляли у нас в школе рамы, и один из них, вздыхая, говорил мне: "Что делается теперь! У нас есть один человек, который служит в Чрезвычайной Комиссии, он мне рассказывал, что в неделю два раза расстреливают людей целыми десятками и больше. А за что расстреливают, мы не знаем. Кто же находится такой, кто решается стрелять?" Находятся, за это дают одежду и обувь того кто бывает расстрелян. Просто и легко.
Из уличных сцен.
Я иду по Уланскому переулку. Едет ломовой на старой большой лошади. Рядом идет человек в пальто, он кричит озабоченным тоном ломовому: "Эй, ломовой! Тебе лучше это известно, у меня, видишь, вчера пала лошадь, такая же как у тебя, пожалуй, получше была, по сытнее, только пала она от чесу, скажи, можно ли есть мясо такой лошади?" Я не знаю, что ответил ломовой, но вопрос мне показался характерным для постоянно голодного времени, когда люди не имеют на рынке и лошадиного мяса.
Вчера Орлова мне говорила, что ее сын Миша, мальчик 13 лет, чтобы поехать в деревню за провизией должен был 4 часа сидеть в уборной на перроне, так как у него нет удостоверения и билета на проезд, а достать их нельзя, так #как не дают, но есть надо и надо ехать. И сел в поезд, только не мог попасть в вагон, а висел на буфере и держался одной рукой за дверцу, а другой закрывал себе лицо от снега, была метель и заметала его сверху и снизу. Было такое состояние у него, руки онемели, дуло снизу и сверху, снег залез за ворот, что он хотел броситься вниз на рельсы, все равно, один конец...
19 апреля 1922 года
С 4 часов дня до 4 часов ночи произвели реквизицию церковного имущества Алексеевского монастыря, церкви Покрова и в Сокольниках, церкви Кедрова.
20 апреля нов.ст. 1922 года
Давно я заглядывала в свой дневник. Давно не писала ничего в нем, хотя писать можно было о многом. Я не говорю об общественной жизни. О ней писать нельзя. Коротко и ясно. Но о своей личной жизни можно многое сказать. Грешно не записать свою эпопею с Димой и с коровой. Но когда переживаешь все это, когда некогда и нельзя было записать, а теперь, когда уже год прошел после разных волнений, писать как-то странно. Точно говоришь о чужом, не волнует тебя предмет. И, однако же, я должна записать.
22 апреля 1922 года
Я давно не писала о Диме. С осени он учится в гимназии близ Красных Ворот, дом Афремова, бывшее реальное училище Лещука. Это-пятое учебное заведение, в котором Дима учится: первое - наше железнодорожное училище, где учился до 4-го класса, второе - 2-я мужская гимназия на Разгуляе, в которую он поступил и тотчас же переведен в помещение реального училища Воскресенского на Покровке, где занятия шли ненормально - во 2-ую смену. Произошло это перемещение потому, что их гимназию заняли под госпиталь для раненых войны 1914 года с немцами. После революции 1918 года Димину гимназию соединили с женской гимназией, помещающейся на Гороховой улице. Это совмещение было кошмарным для всей молодежи обоего пола, учившейся в этом помещении. Я не могу забыть того адского шума, грохота, ошеломляющей пыли и полного отсутствия дисциплины, которые ошеломляли меня каждый раз при посещении этой гимназии. И наконец я решила взять Диму оттуда и перевести в лучшую по тому времени гимназию Монсбах на Басманном переулке. В ней он учился до осени 1921 года, когда я перевела его в последнюю школу. И это был удачный и редкий выбор. Заведующий Беляков подобрал таких же старательных и знающих учителей, вся постановка дела не оставляют желать ничего лучшего. И мне доставляет много радости это сознание. Я вижу, как он с интересом учится, с интересом проводит там свой досуг в те дни, когда проходят вечера в этой школе. Перед великим постом был устроен там первый вечер в честь Некрасова (сто лет со дня времени его рождения). Дима участвовал в роли коробейника. На другом вечере он выступал как аккомпаниатор романса :"Спи, моя девочка", который исполняла Аня Боровкова. Сейчас он заинтересован литературным кружком, организованным их учителем английского языка. Цель кружка - изучение иностранной литературы, и Диме первому пришлось прочитать реферат об Андерсене. Теперь они собираются издавать журнал, где печатают эти рефераты. Сегодня получила письмо от Саши Поповой [моей бабушки] из Плеса, где она высказывает свои взгляды на бесправное положение женщин. Диму этот взгляд заинтересовал, он захотел перепечатать это письмо и свое возражение Саше. Все это светлые стороны нашей жизни, но есть и темные. Дима совсем забросил рояль, редко касается клавишей, уроки нигде не берет, как я не приставала к нему, чтобы он запасался в студию. Перед Рождеством он несколько уроков прошел с оперной артисткой Федосьевой, которая научила», аккомпанировать арии из "Демона" и романсы Чайковского. Для меня было высшим наслаждением сознание того, что Дима смог это постигнуть. Но на этом дело и кончилось, к великому моему огорчению. Второй минус - это курение. Борюсь с ним усиленно, прошу его не курить, но, несмотря на скандалы и просьбы, он как-то чудом достает папиросы и курит потихоньку. Кроме вреда для здоровья, для его зрения, траты денег и отравления мне воздуха, ничего из этого не получится, и я очень огорчаюсь. Трудным моментом ежедневной нашей жизни является его бужение. Каждый день раздражение и неприятность, которая очень нервирует меня.
Лето 1921 года в Левине.
Оно давно прожито. И писать о нем не хочется, но я чувствую, что надо занести на страницы моей тетради некоторые штрихи из прожитого. Никогда мы с Димой еще так не голодали,
как это лето, и никогда на нашу долю не выпадало более трудной работы, как в то же лето. Я не имела муки, а часто не имела совершенно хлеба, тогда, кстати, являлась помощь Дружининых, они мне часто давали при свидании печеный хлеб, им зерном дали раз 20 фун., другой раз 10 фун. В остальное время я старалась выменивать куски душистого мыла, купленные мною на мое жалование у Чистяковой на 5 фун. ржи. Операция не всегда удавалась, часто была унизительной для меня, так как мне было необходимо иметь хлеб, а никто мыла не брал. Раз помню возмутительную картину: предложена мною селедка Аграфене - школьной сторожихе за фунт хлеба. Селедку она взяла, но хлеба не дала, а за глаза начала меня поносить Анне Павл., что я хочу ее обмануть, предлагая ей тухлую селедку. Ан.Пав. постаралась поскорее мне передать и вся эта грубость, неделикатность, форма, в которой она все это передала при чужих людях, меня сильно оскорбила, я помню, что шла тогда за клюквой, так расстроилась, расплакалась и не могла долго ее собирать, ушла домой.
Получив эти 5 фунтов ржи, мы должны были ее сушить в печке, потом искать возможности смолоть на мельнице, т.е. на ручных жерновах. Приходилось ходить для этого в Кишимово и просить позволения, а часто приходили к повешенному замку на сарае с жерновами и уходили с немолотой рожью. Все это было обидно и тяжело, но еще тяжелее пришлось пережить неделю с поденщиком, которого нужно было кормить своим обедом и хлебом, а он ежедневно устраивал обидные сцены и старался уходить, не окончив работы. Во всякое другое время я бы бросила это дело и не стала бы унижаться перед этим мужиком, но тогда я не могла, так как вопрос о проведении изгороди был вопросом сохранения моего огорода, посевов и моего самолюбия перед местными крестьянами, которые с торжеством видели, что мне не поставили изгороди, что ко мне никто не хочет рядиться", так как мне кормить нечем и т.д. Я искала городильщиков всю весну, но не могла найти, т.к. одни просили очень дорого, другие просто издевались надо мною, обещая прийти и не приходили. Наконец один взялся городить, но поставил 14 пар кольев и ушел, так как сказал, что больше кольев в лесу нет. И, наконец, нашелся полоумный Васютин из Селёнкова, который и начал огораживать и мудрить в одно и то же время. Дима работал вместе с ним и работал успешно при очень плохом питании. Я почти не спала всю неделю. Рано утром, еще до солнца, я бежала в лес по росе, промачивая ноги, и с холодными застывшими ногами собирала грибы, чтобы скорее сварить похлебку из них на завтрак мужику. Хлеба у меня было очень мало, я высчитывала крошки, сама не ела, а делала вид, что ем, чтобы поддержать Диму. Я ему сварила несколько раз по 2 яйца всмятку, т.к. он питался тоже только маленьким кусочком хлеба, которым ничуть не наедался. Работал он тяжелую работу: рубил большие жерди, таскал их на себе, вбивал колья, и на все это тратилось много силы, а поддержать ее было нечем. Но велико было наше торжество и нравственное удовлетворение, когда изгородь была окончена! Поставить ее при тех условиях для меня было не меньшим подвигом, чем отвоевать корову и раньше дом, а затем накосить траву чужими косами без точила, и это в первый раз в жизни. Но твердая вера в мою победу над окружающими можно оказать вполне "темными" силами. Молитвы г к Богу, чтобы Он подкрепил нас в нашей борьбе за свой собственный кусок хлеба и дорогая сердцу моему природа, уменьшили мои душевные муки, ободряющая своею прелестью и красотой, все это поддерживало меня, а я Диму, когда он падал духом, и мы жили и работали на удивление и зависть нашим ненавистникам.
7 мая 1922 года
Насколько мы опустились за последние годы, насколько озверели, одичали, показывают многие факты нашей повседневной жизни. То, что казалось несовместимым, бесчестным в былое время, что ни за какие деньги нельзя было бы допустить и принять, то теперь стало не только приемлемым, но и неизбежным, без чего нельзя обойтись... Но еще лучше. Люди сделались людоедами, и это уже не вызывает ужаса и удивления. В начале зимы факты людоедства, сообщения в газетах испугали нас, ужаснули, но сужу по себе, они меньше меня взволновали, чем приемы террора нашей власти. На днях приехала учительница музыки из г. Троицка Оренбургской губ., у нее ребенок несколько лет. Она говорит, что никогда этого ребенка не выпускала гулять, так как боялась, что его съедят. Там постоянно пропадают дети его возраста,так как их съедают. Пропал ее один ученик - мальчик, его искали и, наконец ,узнали, что такие же мальчишки зарезали его и съели. Сказали милиции, они навели справки, нашли суп, в котором варились пальцы ребенка, арестовали мальчишек, но потом их выпустили, как несовершеннолетних. Когда спрашиваем, чем же это объясняется, то они дали такой ответ, что едят людей теперь не из-за голода, а просто из-за гастрономических вкусов. Оказывается, человеческое мясо очень вкусно. Говорят, в Сибири есть буфеты, где можно спросить, хотя и под секретом, как точно, например, продают водку, блюда из человеческого мяса. Конечно, первые блюда из своих умерших родственников едят действительно люди, измученные о голодом, но потом... Это стало таким же заурядным явлением, как, например, бандитизм, убийство людей с целью грабежа и может быть и мы в наших центральных губерниях дойдем до такого ужаса, когда будем бояться и охранять себя и родных от того, чтобы нас не съели, как теперь люди охраняют свое имущество от воров, которые, не стесняясь, грабят квартиры. Вот до чего дожили и довоспитывались в новом коммунистическом обществе Советской России новые граждане нашей Родины! «Да это же поистине переоценка всех ценностей" - как говорил Ницше о современной ему морали.
Лето 1922 года в Левине
Оно полно труда и разных впечатлений, тяжелых и редко хороших. Я не описываю подробно пережитое, а суммирую кратко наши впечатления. Поэтому не могу передать всей тяжести пережитых разочарований от совместной жизни с Олей и ее семьёй. Не то тяжело, что мы не сошлись, как говорят, характерами, что наши взгляды на чистоту, аккуратность, бережливость разные, и то, что моя любимая сестра - "боль души моей", как я называла ее всю свою жизнь, оказалась совершенно другим человеком, чем я думала до сих пор. Меня считают доброй и кроткой, "а я злая, злопамятная и мстительная", так она охарактеризовала себя в нашем разговоре. По поводу каждого малейшего недоразумения, возникавшего между нами, она начинала выкладывать весь свой багаж пережитых обид и горестей. Слушая ее, можно было сказать определенно, что это бред истерички или начавшееся сумасшествие. В этом бреду раздавалось столько проклятий, столько ненависти сыпалось по адресу лиц живых и умерших, даже любимых лиц, как мать и я, услышали о таких вещах, сыпавшихся на мою голову, что трудно не только их передать, но даже и вспомнить их не могу.
Каждое мое доброе побуждение, моя исключительная заботливость о ней и ее семье в прошлом и настоящем, объяснена ею совершенно с другой стороны, объяснено гадко и пошло, выходило так, что всякая моя заботливость о ней вызывали в ней ненависть и злобу, всякое желание помочь им, реальная помощь, оставляло в ней чувство ненависти. С каждой такой ссорой я чувствовала, как в моей душе падает чувство к ней, у меня осталась обида и боль от всего услышанного, но
все-таки еще прежняя любовь боролась во мне, и мне становилось ее жалко. Я видела ее ленивых нерях-детей, мне делалось жалко ее за беспомощность.. Так или иначе попытка помочь ей оказывалась, но все, что делали производило на нее обратное впечатление и служило новым поводом для оскорблений. До того было все скверно и гадко, так все было тяжело и отвратительно, что и сейчас я с трудом пишу об этом. Наконец, её дети уехали из Левина 1 сентября 1922 года и сразу очистили атмосферу. Тяжело, неудобно мне бросать свое имущество, но я рада, что осталась одна с Димой, который, бедняга, так много пережил от всех этих столкновений. Мне жалко его, такого корректного, вежливого, который должен был вынести такие грубые выходки со стороны их всех, что невозможно их вспомнить. Да, это было кошмарное лето. Но надо записать и хорошие моменты. 3 июня приехал Дима. В этот вечер был у меня судья, это был приятный момент. Затем в июне же мы были у Цветкова с Димой, где приятно провели несколько часов. Для Димы большая мечта была сделаться охотником и принести первую дичь - зайца, а потом тетёрку. Некоторое развлечение ему доставила вертлявость Веры Чистяковой, прибегавшей к нему у Киптова. Он, мало видавший девиц, вначале был несколько очарован ею и все удивлялся, почему она пользуется таким колоссальным успехом среди мальчишек. Он не мог оценить ее, не мог понять, что девица, интересующаяся одинаково пастухом и Димой, такая девица абсолютно из себя ничего не представляет, кроме отрицательного типа. Но стоило появиться Шуре Воротковой на горизонте Левина, пробыть в обществе неделю, как получилась другая оценка Веры. И вот эти наши экскурсии в обществе Шуры и Володи Дружинина остались самым светлым и приятным воспоминанием из прожитого лета.
30 октября 1922 года. Москва
Мне грустно и тяжело было видеть одинокое Левино с разбитыми окнами, совершенно пустое, разрушающееся, какое-то избитое, измученное, заброшенное, но мне еще больнее, еще тяжелее было не найти в нем картинки, нарисованной моим отцом. «Барский дом». Я постоянно на него любовалась, он висел на стене в маминой комнате, и она, наша дорогая изящная старушка, украшала его сухими листьями и желтыми бессмертниками, и она висела всегда в ее комнате перед глазами. Смотрел на него, несомненно, но с горечью, и дядя Саша, потерявший его, не сумевший сохранить свое достояние. И этот дом я хотела взять с собой в Москву и наклеить его в альбом, где хранятся мои дорогие памятники, но не взяла, оставив на стене до своего скорого приезда, так как взять было нельзя, мы шли с тяжелыми тюками, которые помешали бы нам нести картинку. Я долго раздумывала, стоя над нею и над парижскими альбомами, точно чувствуя, что лишусь и того и другого. И вот теперь, приехав в Левино, я не нашла этих дорогих мне предметов. И так все в жизни. Все отнимается, разрушается, все милое исчезает на века и безжалостно истребляется грубыми пошлыми скотами. Да! Будет день, когда приехав в Левино я не найду его, а остатки пепла на месте дома. Хочется мне по памяти восстановить рисунок этого дома.
