В мире Чарльза Диккенса

 

 Великий английский романист Чарльз Диккенс (1812-1870), 205-летие которого отмечается 7 февраля нынешнего года, - наиболее родственный по духу русской классике зарубежный писатель.

В России Диккенс стал известен уже с появления первых переводов в 1830-е годы, в «гоголевский период» развития русской литературы. Отечественная критика сразу обратила внимание на общность художественной манеры Н.В. Гоголя и Диккенса. Критик журнала «Москвитянин» С.П. Шевырёв, подчеркнув в английском авторе «талант свежий и национальный», одним из первых заметил, что «Диккенс имеет много сходства с Гоголем» [1]. Близкое родство талантов отразилось и в таких определенияххристианского богослова, славянофила А.С. Хомякова: «Два родных брата», «Диккенс, меньшой брат нашего Гоголя»[2].

Деятельная и могучая вера в Бога, умение видеть то, чего, как говорил Гоголь, «не зрят равнодушные очи», сближали Диккенса с русскими классиками. «Великим христианином»называл английского романиста великий русский писатель-христианин Ф.М. Достоевский. В«Дневнике писателя»(1873)он подчёркивал: «Между тем мы на русском языке понимаем Диккенса, я уверен, почти так же, как и англичане, даже, может быть, со всеми оттенками; даже, может быть, любим его не меньше его соотечественников. А, однако, как типичен, своеобразен и национален Диккенс!»[3].Достоевский признавал благотворное влияние, которое оказывало на него диккенсовское творчество: «Никто меня так не успокаивает и не радует, как этот мировой писатель»[4].

Л.Н.Толстой ценил Диккенса как писателя безошибочного нравственного чутья. Н.С. Лесков, шедший в литературе своим самобытным путём «против течений», такжевысоко оценивал «английского писателя с именем, с которым очень приятно ставить своё имя»[5], узнавал в нём родственную душу, был увлечён  его творчеством.Русские писатели были внимательными читателями и знатоками произведений Диккенса,видели в нём своего союзника.

В.Г. Короленко в очерке«Моё первое знакомство с Диккенсом»(1912) описал потрясение и восторг, испытанные в отрочестве от прочтения романа «Домби и сын»(1848).С.М. Соловьёв - племянник религиозного философа и поэта Вл. Соловьёва,внук историка С.М. Соловьёва- создал цикл стихотворений, навеянныхсюжетами и образами романа «Дэвид Копперфилд»(1850). Даже в художественном сознании всенародно любимого певца  русской деревни, русской природы, русской души Сергея Есенина неожиданно оживает образ главного героя романа «Оливер Твист»(1839):

Мне вспомнилась печальная история -

История об Оливере Твисте.(«Русь бесприютная», 1924)

Примеры цитат, реминисценций, ассоциаций с Диккенсом в русской литературе можно продолжить.

Среди произведений английского романиста, которые оказывали глубокое духовное воздействие, облагораживали ум и чувства, призывали к торжеству справедливости,особенно полюбились в России«Рождественские повести»(1843-1848), благодаря которым их автор был признан классиком святочной литературы. Диккенс создал образ поющего Рождества, воспел святочнуюрадость, победу над силами зла.

Показательна история восприятия этих повестей русскими читателями. Ещё в 1845 году литературная критика отметиладиккенсовский рождественский цикл среди так называемой массовой святочной литературы: «К нынешним Святкам неутомимый Диккенс опять написал повесть <...> Имя Диккенса ручается уже за достоинство ея, и её действительно никак нельзя смешивать с остальною кучею изданий, которые родятся к празднику и умирают с праздником»[6].Журнал «Современник» писал в 1849 году о Диккенсе:  «Он как будто пожелал быть ещё более народным, ещё более моральным, лет пять тому назад начал ряд народных сказок, избрав эпохой их появления  Святки, самый народный праздник в Англии»[7].Лесков также выделил «Рождественские повести» из всего обширного круга святочной литературы: «они, конечно, прекрасны»; признал их «перлом создания»[8].

Диккенс в совершенстве овладел тайной эстетического воспроизведения самого духа празднования Рождества Христова,  которому сопутствует особенная, одухотворённо-приподнятая, ликующая атмосфера. Г.К. Честертон - автор одной из лучших книг о Диккенсе - увидел суть праздника Рождества «в соединении веры и веселья <...> с земной, материальной стороны в нём больше уюта, чем блеска; со стороны духовной - больше милосердия, чем экстаза»[9].Ещё в Апостольских Постановлениях (Кн. V, гл. 12) сказано: «Храните, братия, дни праздничные, и, во-первых, день Рождества Христова». Следует отложить все житейские заботы и попечения, всецело посвятить себя празднику. Молитвенное настроение сочетается в этот святой день и с беззаботным весельем, и с размышлениями о великом событии Священной истории, и со служением тем душеспасительным истинам, которым учит людей Рождество.

Святочная словесность в других странах, в том числе и в России, формировалась и существовала до Диккенса, отличаясь национально своеобразным колоритом, стилистикой, деталями и т.д. До диккенсовского рождественского цикла создал свою дивную «Ночь перед Рождеством» (1831) Гоголь. И всё же художественный опыт английского классика повлиял на дальнейшее развитие святочной литературы: в одних случаях вызвал целый шквал ученических подражаний, в других - был освоен и преобразован творчески. Во многом именно от диккенсовской традиции отталкивался Лесков, вступая с мэтром рождественской беллетристики в творческое состязание, создавая свой цикл«Святочные рассказы»(1886).

В цикле повестей Диккенса«Рождественская песнь в прозе»(1843) и «Колокола»(1844) признавались наиболее значительными с точки зрения их социально-критического, обличительного пафоса, направленного против жестокости и несправедливости, в защиту угнетённых и обездоленных.

Следующие три повести:«Сверчок за очагом»(1845), «Битва жизни»(1846), «Одержимый, или Сделка с призраком»(1848)-написаны более в камерной, «домашней» тональности.

Литературный критик-почвенник Аполлон Григорьев, сопоставляя Диккенса с Гоголем, указывал на «узость» идеалов английского романиста: «Диккенс так же, пожалуй, исполнен любви, как Гоголь, но его идеалы правды, красоты и добра чрезвычайно узки, и его жизненное примирение, по крайней мере, для нас, русских, довольно неудовлетворительно»[10]. Но тот же Григорьев, которого не подводят художественное чутьё и литературный вкус, восторженно отозвался о повести «Сверчок за очагом»: «действительно прекрасное, доброе и благородное произведение высокоталантливого Чарлса Диккенса "Домашний сверчок" - это светлая, поэтическая идиллия со своей милой прихотливостью фантазии, со своим вполне человеческим взглядом на вещи, со своим юмором, трогающим до слёз»[11].

О доброй силе воздействия образов этой повести на зрителя к 200-й постановке «Сверчка за очагом» на сцене студии Художественного театра ровно 100 лет назад было написано стихотворение «Сверчок 200-й, 1917»[12].

Вряд ли уместно подразделять «Рождественские повести» Диккенса на «социальные» и «домашние». Все ониобладают идейно-художественной целостностью,обусловленной единством проблематики, общей для всех повестей атмосферой и главное - авторским замыслом, согласно которому писатель рассматривал свой цикл как «рождественскую миссию». Уильям Теккерей справедливо назвал Диккенса «человеком, которому  святым Провидением назначено наставлять своих братьев на путь истинный»[13].

Начиная с 1843 года Диккенс ежегодно выпускал по одной рождественской повести.Став редактором журнала «Домашнее чтение», он включал в каждый рождественский номер специально написанный рассказ. Писатель был к тому же превосходным актёром и устраивал серию чтений своих «Рождественских повестей», заставляя слушателей то ликовать от восторга, то заливаться слезами от жалости. Так начался его «великий поход в защиту Рождества». Верность ему Диккенс пронёс через весь свой творческий путь.

Рождественская тематика присутствует уже в самом первом художественном творении Диккенса -«Очерки Боза» (1834), где есть глава «Рождественский обед». «Посмертные запискиПиквикского клуба»(1836-1837), выходившие как серийное издание, прославили молодого автора настолько, что «к осени 1836 года Пиквик пользовался в Англии большей известностью, чем премьер-министр» [14]. И если современные захватывающие сериалы- в лучшем случае короткие антрактысредизабот повседневной жизни, то в дни, когда выходил «Пиквик», люди «считали антрактом жизнь между очередными выпусками»[15].

В«Посмертных запискахПиквикского клуба»Диккенс снова затронул тему «благодатных святок». В 28-й «Весёлой рождественской главе...» показанпраздник в Дингли Делл с изобильным застольем, танцами, играми, пением рождественского гимна и даже со свадьбой (святочная обрядность у многих народов тесно связана со свадебной), а также с непременным рассказыванием святочной истории о привидениях, которая вплетена в художественную ткань как рассказ в рассказе. В то же времяповествование, на первый взгляд - весёлоеи беззаботное, метафизически углубляется, уходит корнями в Священное Писание.

В цикле «Рождественских повестей» писатель уже был готов не только к красочному изображению любимого праздника. Диккенс последовательно излагает религиозно-нравственные задачи преобразования человека и общества;идеологию, которую он назвал «рождественской». Евангельская идея единения и сплочения во Христе - фундамент этой «рождественской идеологии», заложенный в упомянутой главе «Записок Пиквикского клуба»: «много есть сердец, которым Рождество приносит краткие часы счастья и веселья. Сколько семейств, члены коих рассеяны и разбросаны повсюду в неустанной борьбе за жизнь, снова встречаются тогда и соединяются в том счастливом содружестве и доброжелательстве»[16]. В «Весёлой рождественской главе» диссонансом к её названию и общей радостной тональности вдруг начинают звучать печальные ноты, неожиданно возникает тема смерти: «Многие сердца, что трепетали тогда так радостно, перестали биться; многие взоры, что сверкали тогда так ярко, перестали сиять; руки, что мы пожимали, стали холодными; глаза, в которые мы глядели, скрыли свой блеск в могиле...»(2, 451). Однако в этих раздумьях заключён рождественский и пасхальный пафос преодоления смерти и христианское чаяние жизнивечной. Рождество Спасителя даёт благодатную возможность живущимсплотиться,а с ушедшимисоединиться в памяти. Так что с полным основанием Диккенс может воскликнуть: «Счастливые, счастливые Святки, которые могут вернуть нам иллюзии наших детских дней, воскресить для старика утехи его юности и перенести моряка и путешественника, отделённого многими тысячами миль, к его родному очагу и мирному дому!» (2, 452).

Этот образ подхватывается и углубляется в первой повести рождественского цикла. Здесь автор раздвигает узкие рамки «уютной запертой рождественской комнатки», и мотив сплочения, преодолевая узкосемейный, домашний характер, становится универсальным, приобретает вселенское звучание.«Рождественская песнь в прозе»содержит символический образ корабля, который под завывание ветра несётся «вперёд во мраке, скользя над бездонной пропастью, столь же неизведанной и таинственной, как сама смерть» (12, 67). Жизнь человеческая, подобно этому кораблю, ненадёжна, но надежда на спасение, уверенписатель, - в человеческом единении на основе любви по Христовой заповеди «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22: 39). Рождество Христово более других праздников призвано напомнить людям, сколь бы различными они ни казались, об их общей человеческой природе: «И каждый, кто был на корабле, - спящий или бодрствующий, добрый или злой, - нашёл в этот день самые тёплые слова для тех, кто был возле, и вспомнил тех, кто и вдали ему был дорог, и порадовался, зная, что им тоже отрадно вспоминать о нём» (12, 67).

Существо «рождественской идеологии» Диккенса составили важнейшие новозаветные идеи: покаяние, искупление, духовно-нравственное возрождение через милосердие и деятельное добро. На этой основе строит писатель свою возвышенную апологию Рождества: «Это радостные дни -дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всём календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних, - даже неимущих и обездоленных, - таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путём» (12, 11).

В«Рождественских повестях»сама атмосфера намного важнее сюжета.  Например, «Рождественская песнь в прозе», по замечанию Честертона, «поёт от начала до конца, как поёт счастливый человек по дороге домой <...> Поистине это - рождественская песнь и ничто другое»[17].

Словно песенка, звучит «сказка о семейном счастье» «Сверчок за очагом».Сюжет развивается под мирную мелодию песенок чайника и сверчка, и даже главы называются «Песенка первая», «Песенка вторая»...

А  повесть «Колокола»- это уже не «песенка» и даже не «рождественская песнь», но «рождественский боевой гимн. Нигде не обнаруживал Диккенс столько гнева, ярости и презрения»[18]квласть имущим изуверам, угнетателям народа,обрекающим простых людей на голод, нищету, болезни, невежество, бесправие, нравственное вырождение, физическое вымирание. Писатель рисует картины такой «предельной безнадёжности, такого жалкого позора» (12, 167-168) и отчаяния, что читатель будто слышит скорбное заупокойное пение: «Дух твоей дочери, - сказал колокол, - оплакивает мёртвых и общается с мёртвыми - мёртвыми надеждами, мёртвыми мечтами, мёртвыми грёзами юности» (12, 156).

Диккенсне просто жалел народ и боролся за него. Писатель горячо выступал в защиту народа, потому что сам был неотделимой его частью, «не просто любил народ, в этих делах он сам был народом» [19].

Диккенс словно бьёт в набат, призывно звонит во все колокола.Повесть  венчает открытое авторское слово. Верный своей «рождественской миссии», Диккенс обращается к читателю с пламенной проповедью, стремясь донести её до сердца каждого человека - того, «кто слушал его и всегда оставался ему дорог» (12, 192): «старайся исправить её<действительность - А.Н.-С.>, улучшить и смягчить. Так пусть же Новый год принесёт тебе счастье, тебе и многим другим, чьё счастье ты можешь составить. Пусть каждый Новый год будет счастливее старого, и все наши братья и сёстры, даже самые смиренные, получат по праву свою долю тех благ, которую определил им Создатель» (12, 192).Колокол -«Духов церковных часов» - повелительноинастойчивопризывает человечество к совершенствованию: «Голос времени, - сказал Дух, - взывает к человеку: "Иди вперёд!" Время хочет, чтобы он шёл вперёд и совершенствовался; хочет для него больше человеческого достоинства, больше счастья, лучшей жизни; хочет, чтобы он продвигался к цели, которую оно знает и видит, которая была поставлена, когда только началось время и начался человек» (12, 154).

Такое же священное убеждение воодушевляло русских писателей.Та же, что и у Диккенса, горячая вера в конечное торжество добра и правды отразилась в одной из ранних статей Лескова «С Новым годом!»: «Взгляните на мир - мир идёт вперёд; взгляните на нашу Русь - и наша Русь идёт вперёд <...> Не приходите в отчаяние от тех сил и бедствий, которые ещё преследуют человечество даже в самых передовых странах мира; не пугайтесь, что ещё далеко не одни нравственные законы правят миром и что произвол и насилие нередко и во многом преобладают в нём <...> рано или поздно кончится торжеством нравственных, благих  начал»[20].

Мысль, с таким пафосом высказанная «великим христианином» Диккенсом, в начале ХХ века с новой силой зазвучала у Чехова: «Теперешняя культура - это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, может быть, ещё десятки тысяч лет, для того чтобы хотя в далёком будущем человечество познало истину настоящего Бога...»[21].

Диккенс не считал себя обязанным выполнять чью бы то ни было волю, кроме воли Божьей. В марте 1870 года - последнего в жизни писателя - состоялась его встреча с королевой Викторией, которая намеревалась пожаловать прославленному романисту титул баронета. Однако Диккенс заранее отверг все толки о том, что согласится «прицепить к своему имени побрякушку»: «Вы, без сомнения, уже читали, что я будто бы готов стать тем, кем пожелает меня сделать королева,- замечал он в одном из писем. -Но если моё слово что-либо значит для Вас, поверьте, что я не собираюсь быть никем, кроме самого себя»[22].По утверждению Честертона, сам Диккенс ещё при жизни был признан «королём, которого можно предать, но свергнуть уже нельзя».

В начале 1840-х годов Диккенс сформулировал своёcredo: «Я верю и намерен внушить людям веру в то, что на свете существует прекрасное; верю, невзирая на полное вырождение общества, нуждами которого пренебрегают и состояние которого, на первый взгляд, не охарактеризуешь иначе, чем страшной и внушающей ужас перифразой Писания: "Сказал Господь: да будет свет, и не было ничего"»[23].Эта «вера в прекрасное», несмотря на «полное вырождение общества», питала проповеднический энтузиазм английского автора.

Столь же неустанным в своей «художественной проповеди» был в России Лесков. В сюжете его раннего романа«Обойдённые»(1865) воспроизводится нравственная коллизия рождественской повести Диккенса «Битва жизни».В развёрнутой метафоре английский писатель представил жизнь человеческую как нескончаемое сражение: «в этой "битве жизни" противники сражаются очень яростно и очень ожесточённо. То и дело рубят, режут и попирают друг друга ногами. Прескверное занятие» (12, 314). Однако Диккенс вместе со своим героем Элфредом- рупором авторских идей - убеждён, что «бывают в битве жизни бесшумные победы и схватки, встречаются великое самопожертвование и благородное геройство <...> Эти подвиги совершаются каждый день в глухих углах и закоулках, в скромных домиках и в сердцах мужчин и женщин; и любой из таких подвигов мог бы примирить с жизнью самого сурового человека и внушить ему веру и надежду» (12, 314).

Зримые и незримые «битвы жизни» показал Диккенс в историческом романе «Повесть о двух городах» (1859), изобразив Лондон и Париж в грозную эпоху французской революции конца XVIIIвека, залившей страну реками крови.

«Великое самопожертвование и благородное геройство» во имя любви проявил Сидни Картон, добровольно взошедший на гильотину вместо приговорённого к казни мужа Люси, в которую Картон был безответно влюблён.

«Я так остро пережил и перечувствовал всё то, что выстрадано и пережито на этих страницах, как если бы я действительно испытал это сам», - признавался Диккенс в предисловии к роману.

Основная идеяповести «Битва жизни» и романа «Повесть о двух городах»- евангельская:  «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой» (12, 318-319).

В согласии с новозаветной заповедью: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними»(Лк. 6: 31) - внёс и Лесков в свою записную книжку следующую запись: «Всё, что желаете, чтобы делали для вас люди, то делайте им»[24].

«Семейными писателями» назвал академик Д.С. Лихачёв Диккенса и Лескова: «Лесков как бы "русский Диккенс". Не потому что он похож на Диккенса вообще, в манере своего письма, а потому, что оба - и Диккенс, и Лесков - "семейные писатели"<...>, которых читали в семье, обсуждали всей семьёй, писатели, которые имеют огромное значение для нравственного формирования человека»[25].

Лесков призывал созидать, «беречь свою семью не только от дурных мыслей и намерений, привносимых в неёпустомысленными друзьями, но и от собственного нашего суемыслия, порождающего хаос в понятиях всех чад и домочадцев» [26].

Будучи главой большого семейства, в котором рослидесять детей, Диккенсзадумал сплотить в единую обширную семью своих читателей. В обращении к ним в диккенсовском еженедельнике «Домашнее чтение» были такие слова: «Мы смиренно мечтаем о том, чтобы обрести доступ к домашнему очагу наших читателей, быть приобщёнными к их домашнему кругу».Атмосфера «семейной поэзии» художественного мира Диккенса имеет особое  очарование. Критик журнала «Современник» А.И. Кронеберг в статье «Святочные рассказы Диккенса»верноотметил: «Основной тон всего рассказа - непереводимый английский home»[27].

Говоря о доме, писатель всегда использует превосходную степень: «самый счастливый дом»; его обитатели - «самый лучший, самый внимательный, самый любящий из всех мужей на свете», его «маленькая жёнушка» и домашний сверчок как символ семейного благополучия: «Когда за очагом заведётся сверчок, это самая хорошая примета!» (12, 206). Открытый огонь домашнего очага - «алое сердце дома» - выступает в рождественской повести прообразом «материального и духовного Солнца», Христа.

Дом, семья у Диккенса становятся священным местом, вмещают целую Вселенную: потолок - это свои «родные домашние небеса» (12, 198), по которым плывут облачка от дыхания чайника; очаг - «алтарь», дом - «храм». Добрый свет очага украшает незамысловатый быт простых тружеников, преображает самих героев. Так, Джон уверен, что «хозяюшка сверчка» - «сама для него сверчок, который приносит ему счастье» (12, 206). В итоге выходит, что не сверчок, и не феи, и не призраки огня, а сами они - Джон и Мэри - главные хранители своего семейного благополучия.

«Мы <...> радуемся теплу, - писал Честертон о повести, - исходящему от неё, как от горящих поленьев» [28].Рождественский дух повестей Диккенса (даже самой «домашней» из них) не умилительно-примиряющий, но активный, даже в каком-то смысле наступательный. В самом идеале уюта, воспеваемого Диккенсом, различима, по выражению Честертона, «вызывающая, почти воинственная нота - он связан с защитой: дом осадили град и снег, пир идёт в крепости <...> дом как снабжённое всем необходимым и укреплённое убежище <...> Ощущение это особенно сильно в ненастную зимнюю ночь... Отсюда следует, что уют - отвлечённое понятие, принцип»[29].Чудо и благодать разлиты в самой атмосфереэтих рождественских историй: «Очаг истинной радости освещает и согревает всех героев, и очаг этот - сердце Диккенса» [30]. В его книгах постоянно  ощущается живое присутствие автора: «я мысленно стою у вас за плечом, мой читатель» (12, 31).Диккенс умеет создать неповторимую обстановку дружеского общения, доверительной беседы автора с обширной семьёй его читателей, устроившихся в ненастный вечер у камелька: «Ох, помилуй нас, Господи, мы так уютно уселись в кружок у огня» (12, 104).

В то же время, каким бы благодушным, на первый взгляд, ни было повествование, оно всегда сопряжено с ощущением шаткости и неблагополучия современнойдействительности, искажённойгреховным произволом сильных мира сего - предателей Христа,служителей бесовского «князя тьмы». Своим ученикам Господь возвестил: «Уже немного Мне говорить с вами; ибо идёт князь мира сего, и во Мне не имеет ничего» (Ин. 14: 30); предающим же ЕгоХристос сказал: «теперь ваше время и власть тьмы»(Лк. 22: 53),

«Власть тьмы» в произведениях Диккенса представлена в её многообразных проявлениях и приметах, повсеместно узнаваемых в сегодняшней капиталистической  России.Это государственная политика, направленная на углубление пропасти между богатством и бедностью;  плодящая убожество и невежество, безработицу и нищету, преступность и тюрьмы. Это разросшийся до гигантских размеров аппарат государственных чиновников - «полипов», как называл их Диккенс. Никчёмные, бездарные  «полипы», паразитирующие на теле народа, могут только тиражировать вороха бесполезных бумаг, но не способны решить ни одной насущной проблемы. Таково заполонённое бездельниками-«полипами» «Министерство волокиты», описанное Диккенсом в романе «Крошка Доррит»(1857).

Писатель гневно выступал против угнетателей и эксплуататоров, мошенников и аферистов, злодееви хищников всех мастей; обличал их гнусное моральное уродство, тлетворную власть денег.

Под пером Диккенса оживают образы не знающих жалости капиталистов, использующих рабский, в том числе детский, труд на своих заводах и фабриках, в работных домах («Оливер Твист», «Дэвид Копперфилд»).

Безсердечные буржуа, владельцы коммерческих фирм, эгоисты-предприниматели озабочены только получением прибыли любой ценой. Во имя наживы их сердце окаменело, превратилось в кусок льда даже по отношению к родным и близким («Рождественская песнь в прозе», «Домби и сын»).

Высокомерные, чопорные аристократы, брезгливые по отношению к низшим социальным слоям, тем не менее следуют мерзостному правилу «деньги не пахнут» и не гнушаются принять в своё общество мусорщика, разбогатевшего на бизнесе от мусорных груд и помойных ям («Наш общий друг», 1865).

Крупные финансовые махинаторы-банкиры под прикрытием государственной власти выстраивают мошеннические схемы-«пирамиды», разоряя тысячи вкладчиков («Мартин Чеззлвит» (1844),«Крошка Доррит»).

Ловкие юристы-крючкотворы, продажные адвокаты и сутяжники, преступные в своей сущности, приискивают легальные оправдания криминальным деяниям своих клиентов-толстосумов, плетут интриги и плутни(«Лавка древностей»(1841), «Дэвид Копперфилд»).

Судейские проволочки тянутся годами и десятилетиями, так что людям порой не хватает целой жизни, чтобы дождаться решения суда. Они умирают, не дожив до окончания судебного процесса («Холодный дом», 1853).

В школах для бедных преподаватели с повадками чудовищ-людоедов истязают и притесняют беззащитных детей («Николас Никльби»,1839).

Злобный карлик-садист Квилппреследует маленькую девочку («Лавка древностей»).Старик-еврейФейгин - злокозненный главарь лондонского воровского притона - собирает в своём преступном логове бесприютных мальчишек, заставляя их работать на него, обучая уголовному ремеслу, каждый миг грозящему им виселицей («Оливер Твист»).

Диккенс, как никто, умел понять детскую душу. Детская тема в его творчестве - одна из важнейших. Призыв Христа «будьте как дети»:  «если не обратитесь и не будетекакдети, не войдёте в ЦарствоНебесное» (Мф. 18: 3)- живёт в художественном мире Диккенса - в мире, где бьётся его собственное сердце, сохранившее детскую непосредственность и веру в чудо.

В маленьких героях своих романов автор отчасти воспроизвёл своё собственное детство, отмеченное суровыми лишениями и тяжкими морально-нравственными испытаниями. Он никогда не забывал своёунижение и отчаяние, когда родители угодили в долговую тюрьму Маршалси;когда маленьким мальчиком ему пришлось работать на фабрике по производству ваксы. Писатель психологически точно сумел передать самую суть детской ранимости: «Мы страдаем в отрочестве так сильно не потому, что беда наша велика, а потому, что мы не знаем истинных её размеров. Раннее несчастье воспринимается как гибель. Заблудившийся ребёнок страдает, словно погибшая душа»[31].

Но Оливер Твист и в сиротском приюте, и в воровском притоне сумел сберечьверу в Бога, добрую душу, человеческое достоинство («Оливер Твист»). Маленькая девочка-ангелочек НеллиТрент, бредущая с дедушкой по дорогам Англии, находит в себе силы поддерживать и спасать близкого человека («Лавка древностей»). Отвергнутая родным отцом-буржуаФлоренсДомби сохраняет нежность и чистоту сердца(«Домби и сын»). Малютка Эми Доррит, рождённая в долговой тюрьме Маршалси, самоотверженно заботится об отце-узнике и обо всех, кто нуждается в её заботах («Крошка Доррит»).Эти и многие другие герои, добрые душой и кроткие сердцем, призваны, как и малыш-калека Тим из «Рождественской песни в прозе», напомнить людям о Христе - о Том, «Кто заставил хромых ходить и слепых сделал зрячими» (12, 58).

«Дэвид Копперфилд» - роман, написанный от первого лица, во многом автобиографический, по справедливому отзыву Дж. Б. Пристли, - «истинное чудо психологической прозы»: «Главную неиссякаемую силу "Копперфилда" составляет детство Дэвида <...> в литературе и по сей день нет лучшего изображения детства. Здесь есть игра теней и света, присущая началу жизни, зловещей тьмы и лучезарной, снова возникающей надежды, бесчисленные мелочи и тайны, подслушанные у волшебной сказки, - с какой тонкостью и совершенством всё это написано!»

Одна из финальных глав романа, венчающая обширное, масштабное повествование-хронику, называется «Свет озаряет мой путь». Источник света здесь - метафизический. Это духовный свет, кульминация внутреннего возрождения героя после пережитых испытаний: «И в памяти моей возникла длинная-длинная дорога, и, всматриваясь вдаль, я увидел маленького, брошенного на произвол судьбы оборвыша...» (16, 488). Но былой мрак сменяется «светом в конце тоннеля» - такова внутренняя художественная логика произведений Диккенса. Герои, наконец, обретают полноту счастья: «сердце моё так полно <...> Мы плакали не о минувших испытаниях, через которые прошли <...>Мы плакали от радости и счастья» (16, 488).

Писателю удалось художественно отобразить евангельские «полноту сердца» и «полноту времён», когда происходит встреча человека с Богом, - то состояние, которое лаконично выражено у апостола Павла: «И уже не я живу, но живёт во мне Христос» (Гал. 2, 20).

Именно отсюда - счастливые или, по крайней мере, благополучные финалы творений Диккенса; тотhappyend,который стал характерной чертой его поэтики. Писатель верил в идеалы Нового Завета, верил, что Добро, Красота и Правда- скрытые пружины жизни, и наверняка  испытывал «особую творческую радость, заставляя медлительное Провидение поторопиться, распоряжаясь несправедливым миром по закону справедливости» [32], ведь «для Диккенса это словно вопрос чести - не дать победы злу»[33]. Таким образом, ставший притчей во языцех диккенсовский happyend- не сентиментальный анахронизм, а напротив - решающий духовно-нравственный рывок вперёд.

Надо только открыть книгу, и тогда даже самый предубеждённый читатель почувствует не отталкивание, а магическое притяжение, сможет отогреться душой. Чудом и благодатью своего художественного мира Диккенс способен изменить нас: очерствевшие сердцем смогут смягчиться, скучающие - развеселиться, плачущие - утешиться.

Сегодня книги писателя переиздаются большими тиражами, множатся экранизации его произведений. Причудливый и трогательный диккенсовский «мир истинный, в котором душа наша может жить» (Г. Честертон), на удивление отвечает нашему жизненному стремлению к внутренней гармонии и равновесию, затаённой надежде на то, что мы сможем преодолеть горести, беды и отчаяние, что душа человеческая выстоит, не погибнет.

Мысль эта с особой силой прозвучала в рассказе Честертона «Любитель Диккенса»: «с Диккенсом искателю древностей делать нечего, поскольку Диккенс - не древность. Он смотрит не назад, а вперёд. <...> Все его книги - не "Лавка древностей", а "Большие надежды".  <...> Ангел у гроба сказал: "Что ищите Живого между мёртвыми? Его нет здесь. Он воскрес"»[34].

Последние слова завещания «великого христианина» Диккенса - о Христе: «Уповая на милость Господню, я вверяю свою душу Отцу и Спасителю нашему Иисусу Христу и призываю моих дорогих детей смиренно следовать не букве, но общему духу учения, не полагаясь на чьи-либо узкие и превратные толкования» [35].

Алла Новикова-Строганова, доктор филологических наук, член Союза писателей России

город Орёл

---

ПРИМЕЧАНИЯ

[1]Шевырёв С.П.  Взгляд русского на современное образование Европы // Москвитянин. - М., 1841. - Ч. 1. - № 1. - С. 237.

[2]Хомяков А.С.  Мнение иностранцев о России // Москвитянин. - 1845. - № 4. - С. 29.

[3]Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1873 // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. - Т. 12. - Л.: Наука, 1994. - С. 82.

[4] Цит. по: Волгин И.Л.Последний год Достоевского. Исторические записки.- М.: Сов. писатель, 1986. - С. 414.

[5] Лесков Н.С. Страстная суббота в тюрьме // Лесков Н.С. Полн. собр. соч.: В 30 т. - Т. 1. - М.: ТЕРРА, 1996. - С. 465.

[6] Святочные рассказы Диккенса // Отечественные записки. - 1845. - Т. ХХХ1Х. - С. 5-11.

[7] «Духовидец», новый святочный рассказ Диккенса // Современник. - 1849. - Т. 14. - № 3. - С. 45.

[8] Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. - М.: ГИХЛ, 1956-1958. - Т. XI. - С. 406.

[9] ЧестертонГ. К.  Чарльз Диккенс. - М.: Радуга, 1982. - С. 107.

[10]Григорьев А.А.Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. Статья 1. Пушкин - Грибоедов - Гоголь - Лермонтов // Григорьев А. А.  Сочинения: В 2 т. - Т. 2. - М.: Худож. лит., 1990. -  С. 86.

[11] Цит. по: Катарский  И.М.  Диккенс в России. - М.: Наука, 1966. - С. 140.

[12] См.: Гальперин М. Сверчок 200-й, 1917 // КатарскийИ.М.Диккенс в русской поэзии / Чарльз Диккенс. Библиография русских переводов и критической литературы на русском языке. 1838-1960. -М.: Всесоюзн.  кн. палата, 1962. - С. 286-289.

[13] Цит. по: Пирсон Х.  Диккенс. - М.: Мол. гвардия, 1963. - С. 364.

[14]Пирсон Х.  Диккенс. - М.: Мол. гвардия, 1963. - С. 54.

[15]Там же.

[16]Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30 т. - М.: ИХЛ, 1957-1960. - Т. 2. - С. 451. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.

[17] ЧестертонГ. К.  Чарльз Диккенс. - М.: Радуга, 1982. - С. 111-112.

[18] Там же. - С. 113.

[19] Там же. -С. 114.

[20] Лесков Н.С.  С Новым годом! // Лесков Н.С.  Честное слово. - М.: Сов. Россия, 1988. - С. 78.

[21]Чехов А. П.  Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. - Письма.- Т 11. - М.: Наука, 1974-1988. - С. 106.

[22] Цит. по: Пирсон Х.  Диккенс. - М.: Мол. гвардия, 1963. - С. 471.

[23] Цит. по: Катарский  И.М. Диккенс. - М.: ГИХЛ, 1960. - С. 141.

[24]РГАЛИ. - Ф. 275. - Оп. 1. - Ед. хр. 111. - Л. 28.

[25]Лихачёв Д.С.Особенности поэтики произведения Лескова // Лихачёв Д.С. Литература- реальность - литература. - Л. : Сов. писатель, 1984. - С. 145.

[26]Лесков Н.С. Честное слово. - М.: Сов. Россия, 1988. -С. 220.

[27]КронебергА. И.  Святочные рассказы Диккенса. Ст. 2. // Современник. - 1847. - Т. 2. - № 4. - С. 33.

[28] ЧестертонГ.К.  Чарльз Диккенс. - М.: Радуга, 1982. -С. 116.

[29] Там же. - С. 108-109.

[30] Там же. - С. 111.

[31]Там же.

[32] Дмитриева Н.  Мир Диккенса // Комсомольская правда. - 1970. - 9 июня.

[33]Тугушева М.П. Чарльз Диккенс: Очерки жизни и творчества. - М.: Дет. лит., 1979. - С. 202.

[34]ЧестертонГ.К. Любитель Диккенса // Тайна Чарльза Диккенса. - М., 1990. - С. 360.

[35]Тайна Чарльза Диккенса. - М., 1990. - С. 460.