Народность и просвещение

1 часть

Ко дню памяти православного мыслителя Д.А.Хомякова (27.9.1841 - 5 [18].03.1919) (См. подробнее о нем: К 90-летию со дня кончины Дмитрия Алексеевича Хомякова)  мы переиздаем его очерк «Народность».

Ввиду немалого объёма и сложности темы, мы разделили текст на четыре части, дав каждой отдельное название.

Публикацию второй части, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Народность.- Харьков: Мирный труд, 1908.- 69 с.), (впервые в данном варианте), правилам современной орфографии, с заменой (по техническим причинам) постраничных ссылок на концевые), подготовил докт. ист. наук, профессор А. Д. Каплин. Переводы - составителя.

+ + +

Когда у нас в первой половине 19-го века поднялся серьезно вопрос о народности и образовались две партии западников и славянофилов, - вторые требовали возвращения к старине, не в смысле возвращения к старым формам[i], а в таковом к духу русскому, вытесненному, по их мнению, в высших слоях европеизмом, стремя­щимся навязывать себя все более и более народу, благодаря тому, что власть оказалась в руках именно этих утративших свою народность слоев. Западники же, с своей стороны, отрицавшие народность, как необходимый фактор в жизни человечества вообще, а русского народа в особенности, постоянно ставили своим противникам вопрос: в чем же именно состоит русская народность; дайте, де, ее в осязаемом виде; в чем ее настоящая суть?

Надо признаться, что славянофилы^[ii], собравшие много материала для должного на сей вопрос ответа, тем не менее сами его не разрешили категорически, по существу, а только указывали на то, что было сделано народным гением и в чем это, народом сделанное, отличалось от сделанного другими народами; но они добавляли при этом то весьма важное замечание, что народы даже в однородном всегда остаются оригинальными и никогда не утрачивают свою индивидуальность. Главное же их положение было: что народность окончательно себя завершает (фиксирует) в области веры. Христианство в разных его видах, дает окончательную окраску народностям принявшим его, как последний акт их культурного расклубления. Так они указывали на то, что русская народность неотделима от Православия, и что она им как бы создана; хотя однако, рядом с этим, они же говорили, что напр. характер славянского народа сделал его восприимчивее других народов к усвоению чистого, а не искаженного вероучения, не в смысле только не искаженности догмы, (в этом сами славяне не могли быть судьями, и могли лишь оценить значение сего в последствии), а в смысле сердечного усвоения истины Христианства в чувстве. Но, ведь, если один усваивающий тоже самое, что и другой, остается все-таки иным и после сего усвоения, что явствует из дальнейших судеб их обоих, то нельзя не признать, что это различие коренится в первоначальных свойствах, в одном случае целых народов, в другом отдельных людей, каковые и воздействуют на дальнейшее развитие культурной жизни тех и других, давая в результате окон­чательный тип вполне развившегося человека и вполне выработавшегося народа. Славянофилы почти всегда подразумевали под народностью именно народность, завершив­шуюся в культурно-историческом проявлении своем; и им, конечно, было для своих полемически-учительских целей вполне достаточно доказывать существование народности в этом смысле, ибо они имели задачей доказывать существование народности русской и стараться ее возможно уяснить. Если бы они были систематики и заботились бы о составлении академического учения в своем духе, то они, конечно, подошли бы и к вопросу о народности с другой, более общей стороны, с первооснов вопроса о таковой: но они создавали свое учение путем живым, путем ответов на задаваемый жизнью вопросы и лишь к этому они всегда присоединяли те общие положения, которые были нужны для оправдания своих мнений. Академического вопроса о «народности по существу» в действительности никто не ставил; говорили о народности конкретно-русской; и таковую, в ее исторически завершенном виде отстаивали против тех, кто отвергал ее права, рядом с призна­вавшимися, хотя и обобщавшимися под общим понятием Европы, народностями западными. Западники, признавая одну лишь общечеловеческую культуру, западную, требо­вали форменного определения того, что есть, по понятиям противников, «русской»; и не удовлетворяемые ответом, решали, что «русское» - пустой звук[iii], мысль, в которой ничего не мыслится; не даром, де, защитники ее -после­дователи Гегеля, которого тоже обвиняли противники в том, что и он пускал в обращение мысли, в которых ничего не заключается реального^[iv]

Славянофилы исчерпывательно разработали сущность культурной русской народности; но так как им не ста­вили вопрос, что есть народность сама в себе, то они на него и не ответили, оставив на обязанности последующих поколений, с ними единомышленных, договорить то, чего они не досказали за недосугом.

Задача настоящего труда заключается именно в том, чтобы «народность» объяснить в ее основе и тем оправ­дать включение ее в состав тех начал, признание коих, составляет действительно желанную почву для сознатель­ной жизни культурно-политической России, в отличие от других стран, зиждущихся на основах не тождественных с нашими началами.

Мы не знаем народностей, проявляющихся помимо какого-нибудь начала культурного, воспринятого или зародившегося самостоятельно в них: хотя и есть такие дикие племена, у которых мы не можем усмотреть ни культуры, ни того что молено назвать народностью, но это лишь следствие того, что наш собственный глаз не достаточно тонок, чтобы усмотреть зачатки того и другого в этих племенах и несомненно присутствующие.

Но ведь мы не видим никогда, в действительности, материи без силы, в ней присутствующей, хотя бы в сокровенном виде; а однако признаем, что они не одно и тоже: пусть они будут две стороны одного и того же, но поскольку они две стороны, по стольку каждая - нечто о себе. Народности без какого-нибудь просвещения мы не знаем. Народ нам всегда является как «естество» в природе, т. е. живая материя или жизнь в материальной оболочке. Он есть некая коллективная индивидуальность (душевная, но не духовная) которая уже восприняла ту или другую, хотя бы и минимальную культуру. Но «индивиду­альность народа есть нечто весьма действительное сама в себе, а не продукт лишь того или иного просвещения. Если мы и говорим, как последователи направления православно-русского, что истиннорусский - непременно православный, то мы же однако не скажем, что ничего не останется рус­ского в том или в тех, кто обратятся в католика, лю­теранина или мусульманина. Поляки вовсе не зауряд ка­толики и очень отличны от испанцев и еще более от своих ближайших соседей и по происхождению столь близких, чехов. Потурчившиеся боснийские беги не сделались турками и даже очень враждебно относятся к самим туркам, которых, по какому-то славянскому влечению к безусловному, обвиняют в недостаточной мусульманской истовости[v].

Держась библейского предания о единстве рода человеческого, не по тому только, что оно библейское, а потому еще, что оно наиболее простое, а истина всегда проста[vi], мы придем к заключению, что семейства первоначальные, как и теперешние, искони имели свои душевно-плотские, физические особенности облики; и, вероятно, в молодости человеческого рода, когда в наименьшем количестве людей заключалось в запасе все разнообразие всего будущего человечества - особенно сильна была индивидуальность лиц, а также и семей, коим суждено было и впредь не утратить таковую при обращении своем в племена и на­роды. Очень вероятно, что преизбыток («жизни некий преизбыток» по выражению Тютчева) производительной силы, был так велик в первобытном человечестве, что с самого начала его земного существования явились на свет множество гораздо более типичных во всех отношениях людей, чем какие рождаются теперь, когда человечество уже вошло в определенные, многочисленные русла племен и народов, лишенных способности рождать типы разнообразные, но, взамен, получивших способность и назначение производить более утонченные, совершенные типы, каждый в своем роде^[vii]. Исконные разновидности соответствовали, несомненно, и душевной разнокачественности, подчеркнутой Библией в лицах Каина, Хама, (черного) и других, до родоначальников колен Израилевых, характеристику коих дает умирающий Иаков. До сих пор мы видим, что семейная типичность сохраняется даже и в психическом отношении очень устойчиво и особенно в семьях, наклонных к обособлению. Оттуда особый тип замкнутых аристократий и, еще более, царственных родов, кончающих, почти всегда, вырождением. Слишком долго сохранившая свою обособленность аристократия замирает в бездарности, а слишком долго царствовав­шее роды обращаются в Бурбонов или в таких власти­телей, каковы мелкие немецкие государи, склонившие главы перед сравнительно еще свежим родом Гогенцолернов.

Первое последствие обособления народов выразилось в языке (предание о вавилонской башне), происхождение коего представляется в двух видах: либо в начале человечество довольствовалось теми намеками на мысль, ко­торые выражаются так называемыми корнями и живой образец какового состояния языка, бывшего в начале будто бы всеобщим, являет язык китайский и его разновидности; либо, наоборот, избыточествующая мощь (l´éxubérance mêmê, по выражению Ренана) первых людей выражалась с самого начала таким богатством и выражений мысли во всех ее оттенках, что из этого неисчерпаемого сокровища обо­собляющееся народы могли избирать себе каждый то, что более соответствовало вкусу каждого, как и теперь можно заметить, что не только отдельные ветви одного племени берут себе для употребления из многих выражений свойственных им всем^[viii] одно или несколько наиболее нра­вящихся, но и тоже самое заметно в словесном обиходе отдельных лиц, имеющих каждый, более или менее, свой излюбленный подбор выражений. В языке выражается миросозерцание и самая суть народного духа; можно сказать, что язык и народ тождественны; и древний славянин, отожествлявший эти два понятия, показывал тем, как глубоко он понимал настоящее значение народности в ее сути. Все другие народы арийской расы определяли на­родность чисто материальными приметами (греч. ευνος, лат. populus, gens, франц. peuple, англ. peoplé, nation, нем. volk), одни только славяне разделили народы по духу, выражае­мому языком: себя они назвали людьми словесными, а соседей немыми[ix]. Все же народы. по-славянски назывались «языки»; и это название, после принятия христиан­ства, перешло на всех не христиан; таковые же образовали на основании единства духовного, в представлении наших предков один народ о духе, коему противополагались все остальные народы, - языки «язычники».

Как все в мире, основное начало народности и свя­занный с ним язык подлежали закону развития, и на­род на его первичной степени отличен от народа, достигшего высшей степени своего развития. Тоже мы видим и в отдельных личностях: ребенок, юноша, зрелый человек и старец - не одно; но сквозь все эти степени превращения - личность остается себе верной до такой степени, что напр. Шопенгауэр утверждает, что человек никогда не может изменить своего начального, основного характера. Так и народ, так и язык, его выражающий, и поддер­живающей его в его неизменности. Но хотя язык и есть сам друг народности, и залог ее неизменности, он однако не может почитаться абсолютно тождественным с ней: у народа сложившегося, утрата языка не влечет совершенной утраты народности; и мы видим напр., что онемечевшиеся славяне (простонародье), составляющее основу населения большей части Германии, не многим отличны от их соседей, сохранивших свой язык и народную обособленность. Есть даже в Пруссии и Саксонии местности, где доселе народ говорит по-славянски, и где его славянский дух уже еле уловим, точно также как и в сев. Италии. Наоборот - совершенно не имеющие уже народного языка, евреи, ни сколько не утратили своей народной закваски и остаются себе верными, не смотря на то, что в разных частях света говорят на языках многоразличных. Поэтому навязывание чужого языка уже сложив­шемуся народу не дает значительных результатов само по себе, если оно не сопровождается другими условиями, способствующими прививке чужой культуры. Это ясно видно хоть на примере англичан и ирландцев, усвоивших английский язык, давших ему даже выдающихся писателей, но не сблизившихся ни в чем с англичанами (стоит вспомнить Мура, воспевавшего ирландское прошлое на языке утеснителей Ирландии). Пока язык служит выражением создавшего оный духа, до тех пор он не отделим от народности и служит ее верным выразителем. Если добиваться возможно точного обоснования сущности народных индивидуальностей, то, конечно, надо искать такового в сравнительном языкознании; но не в узко-грамматическом отношении, а в отношении извлечения из духа языков понимания народной души[x]. Такую задачу некогда предначертали себе издатели несколько лет просуществовавшего ученого немецкого издания, озаглавленного «Журнал для науки об языке и народной психологии» (Zeitschrift für Volker-Psychologie und Sprach-wissenschaft. Lazarus und Steinthal). Но они не достигли намеченной ими задачи по тому, что не вполне уяснили себе своей программы; да и кроме того она едва ли дости­жима, во-первых, по ее громадности и особенно по тому что слишком не легко определить какую стадию развития языка следует принять за основную: просветительный элемент уже воздействовал на языки в самую раннюю нам доступную эпоху их развития, и по тому мы и чрез языки не можем добраться до той древности, в которой надо полагать зарождение отдельных ветвей человечества, давших позднейшим народам их индивидуальность. Восприятие народом того или другого просветительного начала влияет на народность в самых его начинаниях: однако нельзя смешивать прирожденной народной типичности с культурным типом его же, ибо последний есть уже резуль­тата воздействий почти всегда посторонних.

Отделяя, таким образом, просвещение от самой пер­воначальной народности, докультурной, - необходимо остано­виться на определении более точном этих двух понятий. Откуда могло взяться просвещение первоначальное, если оно не есть произведение самого народного духа? Не сходятся ли они в какой-нибудь исходной точке, лежащей за пределами истории?

Просвещение, хотя бы оно и дошло в конце своего развития до совершенного атеизма, есть все-таки продукт веры, и всегда держится на ней, пока оно живо и действенно. Не верующий в Бога вовсе не тоже, что верующий, что Бога нет. Первый - пассивный тип, не способный создать что-либо, а только вносящий в свой обиход, а равно и в обиход своей среды, разлагающее начало индифферентизма. В сущности, большинство неверующих относятся к этому пассивному виду и к такому же относятся и те, которые исповедают веру лишь на словах: между ними не всегда легко найти настоящую разграничительную линию. Но и те и другие ничего не могут никогда создать: создает лишь вера, но таковая никогда же и не мирится с произведениями веры отрицаемой, враждебной. Вера может быть отри­цательная, хотя конечно «вера» по существу - положительная: но как крайняя степень отрицания может явится и «вера отрицательная», и таковую мир зрит впервые, вполне проявленной, в настоящее время. Эта новая вера, столь же не доказуемая как и всякая вера, отличается от простого неверия тем, что она безусловно не терпима ко всему, что в обиходе истекает из отрицаемой веры, тогда как про­стое неверие весьма легко уживается с строем прежним и охотно пользуется его удобными или приятными произве­дениями или установлениями, предоставляя этому, не им созданному строю, разваливаться постепенно, не думая даже чем его заменить.

Когда появляется вера в небытие Бога, то эта вера обра­щается в нечто агрессивное, стремящееся пересоздать человечество в духе своем[xi]. Появившаяся теперь «Богоненавистная вера», завершившая собою искони сущее простое неверие («рече безумный в сердце своем несть Бог») стала тотчас, в отличие от старых неверий, вполне уживавшихся с существующими порядками, созданными верами положительными, ломать до основания все старое во всех областях жизни общественной и частной, заменяя их та­ковыми, соответствующими ее учению и истекающими из ее догматов: вера без дел, ведь, действительно мертва есть^[xii]. Это есть начало новой культуры, которая если бы при­вилась и во сколько она привилась бы, могла бы создать и новый культурный тип, который, на почве той или другой народности, мог бы дать и соответственный плод; но и в ней народная основная особенность все-таки никогда не исчезнет. От того мы и видим, что различный народы под влиянием современных атеистических учений, дают различные разновидности и напр. русские представители оной значительно отличаются от своих западных собратий. Просвещение атеистическое, если оно где-либо, когда-либо осуществится, тоже будет плод не неверия, а «веры в не­бытье Бога»; и эта новая парадоксальная вера, являющая из себя крайнее завершение заурядного безверия, может, всего вероятнее, иметь своим гнездом известную народ­ность, напр. еврейскую. Евреи были избраны Богом за то, что они наиболее в лице Авраама проявили себя веро-способными; они по сему стали преемниками данных Аврааму обетований. Но положительный качества всегда имеют и соответственный полюс противоположения: потребность веры в высшей степени и таковая же крайнего отрицания, легко могут быть качествами одной и то лее среды, тем более что, в сущности, способность остается одна и та же, а только изменяется предмет, на который она направлена: в одном случае она направлена на плюс, а в другом на минус, но обращенный тоже в плюс.

Вера[xiii], истекая из прирожденной потребности верить, находит себе соответственный предмет либо в дарованном свыше Откровении, либо в извращенных оного остатках, либо может быть даже в возведении отрицания в нечто положительное, как в указанном нами выше случае, заимствованном из современности ^[xiv]. Когда воздействие веры на душу народную достигает известного осязаемого проявления, тогда получается то, что называется просвещением, а оно уже из себя рождает культуру, то что можно определить как практическое применение просвещения. До сих пор сохранились народы, у которых о просвещении почти нельзя говорить; но у них же почти нельзя до­искаться и того, что мы называли бы народностью, ибо она без соли просвещения не имеет «вкуса» (saveur), по кото­рому можно бы ее отличить от другой, тоже зачаточной; несомненно, при этом, что если эти народы - не засыхающие ветви человечества, то что они носят в себе зародыши нарождающейся народности... Различие между просвещением и народностью, служащей ей подпочвой, сливающихся воедино, для образования народности исторической явствует из того, что народы одного просветительного круга, не утрачивают однако своего личного образа; и потому между какими-нибудь сингалезцами и тибетцами или японцами-буддистами, не смотря на общность просвещения - основная народность себя вполне проявляет. Какая огромная разница между соседями католиками, поляками и чехами! Но откуда же берется тогда различие между теми же поляками и чеха­ми - раз они одноплеменны?

Племенная особенность есть как бы семейное начало, объединяющая ветви одного корпя: ей соответствует народ­ность племенная, напр. славянская, германская, латинская, монгольская и т. д. Вполне конкретная народность - это на­чало индивидуальное: она дает каждому отдельному члену семьи тип, выработавшийся, главным образом, под влиянием совместно прожитой истории. Поляки и чехи друг другу родственны, а сингалезец и монгол объединены только на почве культуры - веры тож.

--------

В современном человечестве народность неотделима от просвещения, ибо первая веками уже соединена со вторым, как душа и тело и составляют нечто единое; но ведь это «единое» не обращается никогда в «тождественное» и отречение от общенародного просветительного начала во­все не отнимает у человека, принявшего просвещение чужое, его народный дух. Этому мы видим живой пример в самой России. Когда Петр привил к нашему служи­лому сословию иностранную культуру[xv], он образовал ис­кусственно две России в недрах одной: и мы видим, что один и тот же народ, в одной части сохранивший просвещение и культуру исконные, а в другой оные не сохранивший, дал две разновидности русской народности, у которых все, что относится к области культуры, одно с другим несовместимо, тогда как основные черты характера почти тождественны. Эти черты, однако, проявляются так своеобразно, что сразу не легко понять их основное сход­ство. В народе великорусском, который все-таки должен почитаться ядром русского народа, в широком смысле этого этнографического наименования, сильно оттенено расположение к общительности, к коллективности[xvi], но при твердом сознании, что это начало «требует себе завершения» в противоположном начале личном - власти, сосредоточен­ной в одном лице. Наоборот: русская интеллигенция, вся пропитанная индивидуализмом, «требует себе завершения» государственного в искусственно-собирательной форме. Но в отношении этих двух слоев русского народа к их понятиям проявляется тот же характер безусловности, ко­торая, по-видимому, есть черта может быть общеславянская, а почти наверное - общерусская^[xvii]. В этом и тому подоб­ных фактах ясно видно, что есть различие между чертами исконно-народными и просветительно-благоприобретенными: русская интеллигенция, если и утратила то, что есть национальность историческая, однако, по-видимому, сохранила прирожденную народную или племенную типичность; и поэтому эта самая наша интеллигенция, кажущаяся в самой России отчудившейся, - для иностранцев представляется тем, что она действительно есть - совершенно русской; и именно своей антиевропейской типичностью она внушает некий страх той самой Европе, от которой она же заимствовала «весь» свой умственный балласт.

Народность основная есть нечто отличное от народно­сти исторической, и она то и должна особенно приниматься в расчет при уяснении тех начал народности историче­ской, которые проявляются в главных составных отделах народно-государственной жизни: в вере, государственном строе и в народном самосознании.

Весьма важно, что принцип народности был введен в официальный девиз, ибо этим выражено было, что русский человек не допускает желательности народного обезличения, и что он, наоборот, убежден в том, что на основе народной полнее и живее расцветает излюблен­ное им просвещение, (вера) и плодотворнее осуществляется его же политический идеал[xviii].

 

 

---

[i] Соч. И. В. Киреевского (т. 2 стр. 280). «Если когда-нибудь случилось бы мне увидеть во сне, что какая-либо из внешних особенностей нашей прежней жизни, давно погибшая, вдруг воскресла посреди нас и в прежнем виде своем вмешалась в на­стоящую жизнь нашу - это видение не обрадовало бы меня. Ибо такое перемещение прошлого в новое, отжившего в живущее, было бы тоже, что перестановка колеса из одной машины в другую, дру­гого устройства и размера: в таком случае или колесо должно сломаться или машина. Одного только желаю я, - чтобы те начала, жизни, которые хранятся в учении святой Православной Церкви, вполне проникну ли убеждения всех степеней и сословий наших; чтобы эти начала, господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но напротив, обнимая его своей полнотой, дали ему высший смысл и последнее развитие; и чтобы та «цельность» бытия, которую мы замечаем в древней, была уделом настоящей и будущей нашей православной России».

^[ii] Употребляем этот термин как общепринятый, хотя он не только не выражает, а скорее, затемняет сущность учения, к которому его противники (Белинский) злохитростно его приставили. Этим хотели накинуть на русско-православное направление Хомякова. Киреевских, Аксаковых и др. тень «обскурантизма», в котором обвиняли Шишкова и его последователей, славянофилов, которых поклонение церковно-славянскому языку ничего общего не имело с зародившимся в Москве направлением, поставившим себе задачей бесконечно более широкие: возрождения русского народа по всем направлениям жизни народной, чрез уяснения руководящим классам особенностей истинно народного понимания, забытых, или искаженных со времени прорубки знаменитого «окна в Европу» Петром.

[iii] Один из современных последователей этого направления, ученый историк, в первой Думе предлагал упразднить самое имя Россия и производное прилагательное - русский.

^[iv] Герцен писал в 1847 г., что в Москве, в кружках славянофильских, только и было разговора, что о Гегеле и Гоголе. Значение Гегеля в деле развития русского сознания было, конечно, очень большое, но вовсе не в смысле влияния его учения на славянофильство «по существу», а в смысле том, который так ясно высказан Хомяковым в его отзыве о феноменологии. Он пишет: «Феноменология Гегеля останется безсмертным памятником неумолимо строгой и последовательной диалектики, о котором никогда не будут говорить без благоговения им укрепленные и усовершенство­ванные мыслители. Изумительно только, что до сих пор никто не заметил, что это бессмертное творение есть решительный приговор над самим рационализмом, показывающей его неизбежный исход. (1-й том, 267 стр.). Может быть, что это влияние Гегеля на «неумолимую логичность» учения его мнимых московских последователей заключает разгадку трудности усвоения такового средой к логике очень неблагосклонной. Тот же X-в, в другом месте, выражается так: «Грустно сказать, а должно признаться - мы слишком не привычны к требованиям логической мысли. Молодежь, не покорившая ума своего законам методического развития, переходит у нас в совершенный возраст вовсе неспособною к пра­вильному суждению о вопросах сколько-нибудь отвлеченных, и этой неспособности должно приписать многие нерадостные явления в нашей жизни и в нашей словесности. Самая полемика у нас не приносит по большей части той пользы, которой следовало бы от нее ожидать. Вы доказали противнику своему нелогичность его положений или выводов: что же? убедили вы его? Нисколько. Он от себя не требовал логичности никогда. Убедили вы, по крайней мере, читателя? Нисколько? И тому нет дела до логики: он ее не требует ни от себя ни от других; а разумеется, чего не требуешь от себя в мысли, того не потребуешь от себя и в жизни. Вялая распущенность будет характеристикой и той и другой. Конечно, многие полагают, что философия и привычки мысли, от нее приобретаемые, пригодны только (если к чему-нибудь пригодны, в чем опять многие сомневаются) к специальным занятиям вопро­сами отвлеченными и в области отвлеченной. Никому в голову не приходит, что самая практическая жизнь есть только осуществле­ние отвлеченных понятий (более или менее сознанных), и что самый практически вопрос содержит в себе весьма часто отвле­ченное зерно, доступное философскому определению, приводящему к правильному разрешению самого вопроса (стр. 288, 9-я того же тома).

[v] Один русский, перешедший в р. католичество и вступив­ший в орден иезуитов, поднял ожесточенную борьбу с орденом, на манер боснийских бегов в исламе, на почве требования безусловного исполнения статутов Лойолы, не достаточно точно исполняемых, будто бы, современными его последователями, (об нем. очень не серьёзно говорит г. Боборыкин в его «Риме»). Он же обличает католических богословов в недостаточном понимании ими же изобретенного догмата «о непорочном зачатии». Из его книги «Введение к богословию св. Фомы Аквината» почерпнул пок. В. Соловьев учение, которое он одно время проповедовал: о Богоматери-Богоматерии. Автор этого догматико-схоластического трак­тата упрекал (в частном разговоре) Соловьева в присвоении его мысли, без упоминания о ее происхождении, и к тому же без ясного усвоения всей ее глубины.

          Вспомнить можно и всемирного революционера Бакунина, возможного, кажется, только в среде, во всем ищущей «абсолюта»: если де революция есть путь ко спасению, то революционируй все и вся, безотносительно к «что и для чего». Русский нигилизм, полный, или по крайней мере, пышный расцвет коего мы переживаем, есть тоже черта извращенной народности, но именно народ­ности. В Европе это давно понимали, со страхом озираясь на «русских нигилистов». Польское «либерум вето» есть тоже извра­щенный продукт славянской наклонности к безусловному: это последнее слово отрицания, в карикатурном виде, начала большин­ства, изобретенного Европой, этой родиной всяческих очень комфортабельных условностей. По видимому, указанная черта очень часто проявляется у славян, ибо можно привести много и иных примеров ее, с «самодержавием» включительно. Император Маврикий писал про славян своего времени, что они ненавидели вся­кую власть - «были анархистами». Когда необходимость заставила завести власть, то по той же потребности безусловного, завели (и стоит за) безусловную власть - она же - русское самодержавие. Просим читателя, знакомого с нашей брошюрой о Самодержавии, вклю­чить и это соображение, как возможное для объяснения возникновения этой государственной формы у нас. И, действительно, мы до селе видим в русском народе, рядом с некиим культом самодержавия, сильные остатки подмеченной импер. Маврикием черты, ха­рактера наших дунайских предков. Конечно самую суть славянского анархизма имп. Маврикий понимал по своему, по византийскому; и в этом он очень походил на наших современных правителей, понимающих русскую жизнь по своему; напр. смешение русской общины с коммунизмом, которого она совершенный антипод!! Но можно ли утверждать что бальзаковское «lа recherche de l'Absolu» («поиск Абсолюта» - Пер. А. К) есть положительная, неотъемлемая черта славянства?

[vi] Того же мнения был и Кант (О первоначальной истории человеческого рода).

^[vii] Учение Ренана о происхождении языков (Origines du language) хорошо поясняет состояние вообще первобытного человечества.

^[viii] В этом и заключается начальная трудность усвоения сродственного языка: употребляемое в нем выражение входит в состав употребляемых и в своем языке слов, и потому невольно кажется, что и остальные однозначащие слова годны для употребления в оном. А на деле оказывается, что эти выражения в сродственном языке или вовсе не употребимы, или, успев принять дру­гой оттенок смысла, выражают другое, чем то, чему они соответствуют в нашем языке.

[ix] Хотя название немцы, по мнению некоторых, истекает из имени Неметов и только осмыслено обычным у народа приемом, тем не менее едва ли это верно, ибо оно противоположение слову - Словене, не имеющего никакого однозвучного для себя народного или письменного имени.

[x]  Не можем здесь не указать на книгу, посвященную цели, подобной той о которой мы говорим, но идущую путем художественного воспроизведения народного типа: The soul of a people (душа народа) by Fielding Hall. Автор поставил себе задачей дать нам почувствовать, что такое за народ - бирманцы. И, кажется, он этого, по крайней мере, в художественном отношении, достиг. Лю­бопытно, что читая его, постоянно кажется, что имеешь дело с русским народом; хотя - что может быть общего между русскими и бирманцами?! Это общее может быть та самая основная народ­ная индивидуальность, которая принадлежит той народной подпочве, на которой стоим мы и они; и которая вероятно свойственна была какой-нибудь особой ветви арийского племени; может быть той, которую А. С. Хомяков называл восточно-арийской (иранской) с центром в древней Бактрии.

[xi] Оттуда идет эта неудержимая потребность оказательства безнравственности, безчеловечия, и т. п.: это есть практическое применение начал, совершенно законное в области именно живой веры. По сему люди «оной веры», может быть, гораздо ближе (или менее далеки) от веры истинной, чем простые безбожники; ибо у них потребность веры страшно (sic) сильна: а при ней перемещение этой силы на другой предмет вовсе не невероятна. Неверие же обыкно­венное есть отсутствие самой веро-способности, которую можно воспол­нить разве совершенным перерождением.

^[xii] Когда христианство появилось в мире оно вступило в борьбу с миром языческим: но эта борьба была все-таки умеряемая тем, что при всем глубоком различии между язычеством и христианством у них была и точка соприкосновения - теизм. Какова же должна быть борьба двух вер «безусловно» противоположных!

          Весь теперешний мир являет сцену (часто под покровом экономических и политических декораций) борьбы не с неверием, как прежде, а с анти-божеской верой, идущей на борьбу со всем, созданным верою во что бы то ни было не безусловно животное. От того поборники этой веры так охотно и, вероятно, искренне сравнивают себя, в смысле самопожертвования, с христианскими муче­никами: они чувствуют, что они не просто неверующие, но горячо верующие в не существование всякого высшего начала; а их жесто­кость, часто вовсе не выгодная даже для них самих, их потреб­ность оказывать безнравственность и скотство - есть только, в сущ­ности, культуальная форма утверждения новой веры. Между неверами встречается пока лишь меньшинство людей положительно противо-божных, точно также как в среде верующих лишь меньшинство истинно-верующих. По сему - как христианство, за две тысячи лет своего появления, не смогло овладеть миром, так вероятно, и противобожие не восторжествует, ибо главная масса неверов состоит из таких же вялых исповедников своего учения, каковы суть, в области веры Христовой, большинство себя к ней причисляющих или просто причисляемых... Это косное боль­шинство в обоих лагерях так незаметно сливается одно с другим, что между ними не легко провести разграничительную линию; совместно же оно составляет так называемый христианский мир, в котором один полюс образуют истинные христиане, а другой - истинные безбожники, вступившие в явную борьбу, но по возмож­ности прикровенную, с Христианством и созданной им, из остатков язычества, с некоторой лишь примесью Христианства, так называемой европейской культурой. Как известно - основание неверия Кант полагает не в уме, а в чувстве, в ненависти к нрав­ственному началу. (Ср. Die Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft) (Религия в пределах чистого разума - Пер. А.К.)). Оттуда конечно и беcсознательная потребность безнрав­ственности в проявлениях неверия, рядом с полной способностью к самопожертвованию, этому высшему началу всякой этики, по мнению Шопенгауэра (Ueber die Grund-Probleme der Ethik). Запрос на этику и понимание ее, видимо, не одною тоже).

[xiii] По сему-то и возможна культура, основанная на вере безбожной: она себя уже и начинает проявлять в таком виде, который ка­жется сторонникам положительной веры лишь разрушением; а для насадителей новой веры-созиданием.

^[xiv] Между неверием и «верой в не существование чего-либо» разница очень наглядная: я не верю, что в соседней комнате есть кто-нибудь; или я твердо верю, что там никого нет. Если я же­лаю в эту комнату попасть для личных целей, то, конечно, смотря потому, как я смотрю на этот вопрос (положим - я грабитель) я буду действовать различно: осторожно в первом и бесстрашно во втором; а всего вероятнее, что в первом случае я и совсем воз­держусь. Только вера дает предприимчивость, неверие же располагает к пассивности.

[xv] Просвещение - культура было нами определено выше, как нечто истекающее из веры; но оно не тождественно с ней во все времена. Просвещение обращается сначала в культуру, которая вся пропитана этим просвещением (верой); но затем культура пре­вращается в нечто уже могущее существовать о себе и быть переносимым с места на место, отдельно от своего просветительного корня. Такой именно товар привез к нам Великий Петр и при­вил с полным успехом к одной части нашего населения, малочисленнейшей - правда, но и наиболее властной, к сословию служи­лому. Этим произведен был разрыв в народе - головы от тела; к последнему прививка не принялась. Таким образом, в недрах одного народа получились две культуры; но нельзя однако сказать, что объевропеившаяся часть русского народа перестала быть, так или иначе, русской вовсе. Основную народность это восприятие иной культуры не могло уничтожить: оно лишь подорвало в отщепенцах «историческую русскую народность»: и по сему нередко бывает, что в этой отделившейся культурно среде раздаются неожиданно такие ноты, который доказывают, что подпочва народности сохранилась где-то в глубинах. Если служилый люд так легко принял ев­ропейскую культуру, то сему можно найти два объяснения: первое это то, что, как служилое, оно исполняло волю того, кому служило; второе то, что в нем основная народность была сравнительно слаба: русское дворянство было нечто в роде древнего Рима - соlluvies gentium (скопление племен - А.К.)). Ср., Валуева о местничестве, в Симбирском сбор­ник 1844 года. Предисловие, стр. 48-9. Гакстгаузен. Studien ü. Russland, стр. 66, т. 3.

[xvi] «Хоровое начало» славянофилов.

^[xvii] Народность славянская, если почитать ей свойственной черту безусловности, проявляется и в русском социализме и анархизме. Первый имеет лжесходство с общинностью, а второй с тем анархизмом, именно славянским, о котором свидетельствует имп. Маврикий, и который есть «парадоксальная» основа самодержавия. Позволительно думать, что в анархизме гр. Л.Н. Толстого отрыг­нула старославянская нота, но зазвучавшая на инструменте совер­шенно не русского, а иностранного понимания. Кажется, что одной из черт тоже славянской мысли (народной) надо признать - «здра­вый смысл». Но именно он-то и исчезает всего чаще у людей, ото­рвавшихся от почвы и ходящих «по воле сердец своих», т. е. исчерпывающих себя резонерством, тем более опасным, чем талантливее сами резонеры. В русском народе резонерство явля­ется лишь в форме психоза и облекается в образ босячества в простом народе, а в высших классах оно очень близко подходит к чистой интеллигентности; и то и другое совершенно бесплодны и только разлагают то, что создается положительной сто­роною народной жизни.

[xviii] Очень оригинален взгляд Данилевского. Как естество­испытатель он берет свои уподобления из области наук естественных. Вот его слова о народности в науке. Его легко рас­пространить и на остальное.

          «Из сказанного можно, по-видимому, вывести то заключение, что односторонность направления, примесь лжи, присущая всему человеческому, и составляет именно удел национального в науке. Оно отчасти и так, но однако и не совсем. Истина как бы уподо­бляется благородным металлам, которые мы могли бы извлекать не иначе, - как обратив их сначала в сплав с металлами не драгоценными. Эта примесь, конечно, уменьшила бы ценность их: но не надо ли с этим примириться, если только под условием такой примеси можно их приобретать, если в чистом виде они нам не го­дятся, и если известного сорта примесь обусловливает и добычу драгоценного металла известного сорта? Сама примесь не получает ли в наших глазах особую ценность, как орудие дальнейшего успеха в открытии истины», и т. д. (Россия и Европа, изд. 2-ое стр. 130).

(Продолжение следует)