Народность: с «живой» точки зрения и «отрицательной»

          Ко дню памяти православного мыслителя Д.А.Хомякова (27.9.1841 - 5 [18].03.1919) (См. подробнее о нем: К 90-летию со дня кончины Дмитрия Алексеевича Хомякова)  мы переиздаем его очерк «Народность».

Ввиду немалого объёма и сложности темы, мы разделили текст на четыре части, дав каждой отдельное название.

Публикацию первой части, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Народность.- Харьков: Мирный труд, 1908.- 69 с.), (впервые в данном варианте), правилам современной орфографии, с заменой (по техническим причинам) постраничных ссылок на концевые), подготовил докт. ист. наук, профессор А. Д. Каплин. Переводы - докт. ист. н., проф. И.П. Сергеева, канд. ист. н. А.Н. Токарева, а также - составителя.

+ + +

НАРОДНОСТЬ.

 

«Jedes Volk hat... nur durch dasjenige Kraft und Macht, was seine besondere Natur ist».

Шеллинг.^[i] («Каждый народ обладает... лишь той силой и властью, в которой выражается его особенная природа» - Пер. И. Сергеева)

«Здравое понятие о народности ограничи- вается с одной стороны боязнью исключи- тельности, с другой - боязнью слепого по дражания. 

Ю. Ф. Самарин.^[ii]

Кто из нас станет отвергать общее, человеческое! Может быть мир не видал еще того общего, человеческого, какое явит великая славянская, именно русская природа... Где же национальность шире русской?

К. Аксаков. ^[iii]

 

На понятие «о народности» можно смотреть с двух точек зрения, либо положительной, либо отрицательной; т. е. можно видеть в «народности» свойственную человечеству неизбежную форму самопроявления, или лишь такое проявление ограниченности, которая препятствует человеку, единолично и коллективно, проявлять в себе полноту даров, свойственных роду человеческому в его полноте и целокупности.

Народность, в последнем случае, являлась бы лишь той унаследованной односторонностью, сложившейся под влиянием исторических судеб и географических и климатических условий, от которой человек и народы должны стараться освободиться, если хотят идти по пути общечеловеческой культуры и абсолютного прогресса. Народы дол­жны стремиться, де, стать на ту высшую точку зрения, при ко­торой они в чертах и понятиях народных будут усма­тривать лишь уклонения от «истинно всечеловеческого» и будут всячески стараться, чтобы разграничение между на­родами все более и более стушевывалось и доходило до возможного минимума. Можно, конечно, и с этой точки зрения не совершенно отрицать неизбежного и непреходящего значения народности; но только постольку, поскольку призна­ется недостижимой всякая безусловность в нашем мире условностей и ограничений, каковым является наш мир земной. Достигнуть полного упразднения народности как будто и нельзя - в этом трудно разномыслить; но, тем не менее, раз народность - путы, то задача просвещения должна состоять в том, чтобы постоянно бороться со всем тем, что в быте, верованиях, искусстве и науке, сколько-нибудь подчеркивает наши отличия от соседей, а затем и человечества вообще. История просвещения, с этой точки зрения, должна таким образом, состоять в неустанной борьбе с своей отличительностью, и в стремлении, столь же неустанном, насаждать у себя только то, что признается общечеловеческим, т. е. то, что составляет принадлежность культуры всех народов и, пожалуй, даже во все времена: quod semper, quod ubique, quod ab omnibus receptum fuit (то, что было воспринято всегда, отовсюду, от всех - Пер. И. Сергеева)[iv]. Можно, кому угодно, верить в достижимость такого идеала; можно также допустить, что совершенная победа над узостью народной стихии невозможна; но раз отрицательный взгляд на самую народность усвоен - предлежащий путь исторического развития явится вполне тождественным для обоих этих оттенков понимания и выра­зится в положении следующем: надо бороться со всем своим в тесном смысле этого слова и наоборот - почитать, своим только то, что от этого узкого своего свободно.

Этот взгляд происхождения чисто умозрительного и находится в совершенном противоречии с тем, что дает нам, как вывод из нее, история и особенно лингвистика. Язык есть как бы естественная записная книжка человечества: и та и другая учат нас тому, что развитие начала народности есть тот путь, по которому доселе шло человечество, возводящее себя, по преданию, к одному корню и являющее, как стадии своего развития (расклубления) все большее и большее образование отпрысков от этого единого корня[v]. Но особенно сильно подтверждает это положение лингвистика, сводящая бесконечно разнообразные язы­ки человеческие к немногочисленным семьям языков, а след. и утверждающая факт обратный тому умопостроению, которое желает вести все человечество от разъединения к соединению, к окончательному единству.

Доселе было действительно так, скажут, пожалуй, сторонники всечеловечества (космополитизма). Но эта стадия развития уже переживается почти окончательно. Все, что дает нам современная чистая и прикладная наука способствует взаимному сближению и облегчению сношений; и уже теперь почти все народы, особенно в лице своих высших слоев, начинают являть столько общего, что идя еще по этому пути (вероятно, продолжительное однако время), человечество дойдет до такого состояния, при котором между народами останутся лишь самые ничтожные черты отличия, а может быть даже не останется никаких, кроме тех внешних, которые налагаются самой природой; но это будут уже не внутренние народные отличия, а только такие, кото­рые истекают из условий жизни при известных климатических и топографических данных. Одежда, пища, устройство жилищ, конечно, не могут стать общими для эскимоса и для жителя тропических стран, но все осталь­ное должно рано или поздно слиться во едино.

Правда, что пока еще не заметно стремления в языках, этих главных выразителях народного сознания - к объединение; но может, де, (и вероятно) быть, что распространение знания языков вызовет между ними борьбу за преобладание и победивший язык сделается тогда языком всемирным, сначала господствующим, а в конце концов единственным естественно образовавшимся «волапюком» или «эсперанто»[vi].

Такое понимание значения «народности» пустило у нас если и не глубокие корни, то получило, по крайней мере, ши­рокое распространение, благодаря посеянным Великим^[vii] Петром семенам; хотя он сам, конечно, не хотел при­давать своим реформам сознательно обезнароживающего характера и смысла. Как истый практик, а не теоретик^[viii] (англичане сказали бы про него, что у него не было philo­sophical mind'a (философского ума - пер. И. Сергеева); а Руссо про него же сказал: il n'avait pas le vrai génie - il avait le génie imitative (он не был настоящим гением, он был подражательным гением - Пер. А. Токарева) он не задавал себе общих вопросов и не ставил себе отвлеченных идейных задач. Но семена были им однако посеяны; и они «прозябли» в начале XIX столетия и продолжали расти: даже до дня сего, благодаря влиянию усиленного усвоения французской культуры, особенно же в ее революционной стадии[ix]. Эта культура в своей утонченности, но при этом и узости, почитала себя единственной, безусловной, мировой^[x], чего не мнили о своих культурах ни англичане, ни германцы, ни итальянцы, ни, некогда, владыки полмира - испанцы; наоборот, все они почитали свои культуры строго национальными и высшими только поскольку они составляют атрибут такого или другого народа, имеющего играть главную роль в мире.

Это воззрение особенно выразилось в фантастах Ве­ликой Революции, считавших себя призванными не только реорганизовать Францию, но и преобразовать весь мир по своей умозрительной программе, годной для всего, де, человечества, и даже единственно годной^[xi]. Россия же подда­лась усиленному воздействию Франции именно в эту эпоху, т. е. при Александре «Благословенном», но еще отец его, в раннем возрасте, выражал вполне космополитическое понимание, говоря о русском народе, как о массе, из ко­торой можно что угодно сделать^[xii] беспрепятственно; и этот взгляд, усвоенный не одними нашими властителями (импе­раторами) до сих пор руководил деятельностью нашей «интеллигентной» среды, состоящей из размельченных до атомистичности - Петров Великих (или точнее, «себя он в них изображает, как солнце в малой капле вод»), мнящих по примеру своего колоссального первообраза, к вполне солидарно с понятиями Павла Петровича, что из России (народа) можно сделать что угодно. Что же это за что угодно? Это личное усмотрение, в сущности постоянно почти построенное на сознательной или несознательной имитации французских образцов[xiii], наивно почитаемых за последнее слово общечеловечности.

Это направление, именуемое у нас западничеством, есть общее, за редкими исключениями, направление всей на­шей культурной среды, создавшей, благодаря отожествлению французского с общечеловеческим, самое понятие о «Западе», как общем образце всемирного подражания, тогда как в сущности на самом Западе этого однородного «За­пада» не знают; и очень резко противополагают культуры разных западных народов одних другим^[xiv].

Усвоив себе французское представление о всемирности одной французской культуры, мы однако вовсе не на столько вжились в эту культуру, чтобы в нас это воззрение и усвоение этой самой культуры дошло до той непосредствен­ности, которая дает силу живость этому понятию там, где оно есть продукт народной почвы. У нас эта культура, усвоенная - все-таки нам чужая, и не могла сделаться не­посредственной плотью и кровью тех, кто ее принял на веру, но не вжился в нее[xv]. От того, с этим поняти­ем об общечеловечности мы доселе обращаемся, как с заученным чем-то, не просто и искренне, а как-то не­ловко, не свободно. На каждом шагу мы ее то забываем и начинаем (на деле) нести что то свое; но увы! лишь то, что у нас не лучшего; а потом, опомнившись, спешим загладить свою вину перед всечеловечеством, чрез уси­ленное подражание всегда неловкое, угловатое, как всякое подражание[xvi]. Эту сторону нашей извращенности ясно понял своею гениальной прозорливостью (действительно великий, хотя и не по постановлению Сената и Синода) Пушкин, воскликнувший - «к нам просвещение (француз­ское) не пристало, и лишь осталось от него - жеманство, больше ничего!»

Взгляд на народность, как начало отрицательное есть взгляд лишь умозрительный, как сказано выше; и ему противополагается то живое, действенное понимание народ­ности, которым живет в действительности человечество, испокон века стремившееся не к подавленно, а к укреплению начал народности, хотя, конечно, сами народы (и лишь редко их высшие представители) не ставят оного в форме логической посылки или умственной формулы. Подобно тому, как лицо, у которого личность (индивиду­альность) очень развита, не заботится о проявлении ее по обдуманной и надуманной программе, а, напротив, чем оно индивидуальнее, тем менее оно заботится об ориги­нальности, потому что оно оригинально, своеобразно в действительности, тогда как сознательно оригинальничают лишь те, кто чувствуют себя бесцветными, но с этой бесцветностью не хотят помириться - так и народы: чем народ сильнее, тем менее он т. ск. няньчается с собою, а свою оригинальность выказывает самим делом. Если эта его оригинальность совпадает с таковой же другого или других народов, тем лучше; но у народов сильных даже общечеловеческое всегда окрашено оригиналь­ностью, дающею ясно отличить какому народу принадлежит такое или иное проявление этого общечеловеческого начала. Стремление оригинальничать, преднамеренно отли­чаться от других, указывает на то, что в человеке или в собирательной единице органической или искусственной, рассудочность берет верх над «целостью духа». При рассудочности же, обостренный анализ (ум, - сила не твор­ческая) подавляет активность синтеза, единственного начала живого и действенного и обращает самосознание жизнен­ное в таковое только логическое, из которого ничего творческого выйти не может; или если нечто и получается путем умозрительного построения жизни, то это нечто всегда крайне односторонне и не воздействует на полноту лич­ной или общественной жизни. От того, вероятно, своеобразие живое, которое грек называл ή ίδιοτης (особенность, своеобразие - пер. И. Сергеева), - постепенно вырождаясь в своеобразие напускное, искусственное, а след. и недоброкачественное, извратилось до того, что то же слово теперь выражает чисто отрицательную черту - простую глупость[xvii].

Начало народной особенности, народной личности, ко­ренится, конечно, в проникающей все живое «индивидуаль­ности», без которой не обходится никакой род существ, наблюдению нашему доступных. Можно с уверенностью сказать, что не только это начало свойственно всякому жи­вому существу, но что чем существо стоит выше по лествице развития, тем индивидуальность более подчерки­вается, постепенно переходя от простого, внешнего разде­ления какой-нибудь протоплазмы или умозрительной моле­кулы, к тем все более и более личным внешним и психическим особенностям, которые доходят до высшей степени в человеке и человечестве, и, наконец, разрешаются в той всевысшей, трансцендентальной индивидуальности Божества, о которой мы никакого представления иметь не можем и к которой нельзя применить ни один из внешних признаков индивидуальности земной, но которая также несомненна, как чистое бытие к которому никакие опре­делительные предикаты не применимы, или, из менее высоких понятий, - понятие о движении: его определение воз­можно только относительное, и если взять ее безотноси­тельно, то оно обращается в нечто неопределимое, хотя этим не упраздняется самое движение, как сила^[xviii].

Как известно, школы реалистические не охотно допускают духовно-душевную прирожденную индивидуаль­ность, а они же особенно стоят за то понимание народ­ности, которое видит в прогрессе неизбежный и желан­ный путь, к обезнарожению и обезличенью. Но даже и с их точки зрения идея безнародности, как конечной стадии культуры едва ли оправдывается. Действительно, если люди делаются такими или иными под влиянием условий воздействия на них окружающей среды (физической и умственной, понимая это слово в смысле самом реалистическом), то нельзя не придти скорее к обратному выводу: ведь эти условия внешние неизменны, ибо перемещение целых народов едва ли мыслимо теперь; и если народ может уйти от своей внешней обстановки, то свою уже сложившуюся психику он перенесет с собою^[xix]. Но если бы это и бы­ло возможно, то народ, переместившийся на место другого, может лишь обратиться в него, а пришедший на его место должен сделаться им в его первоначальном виде. Пре­бывание народов в одних и тех же условиях в тече­ние веков, должно закрепить наследственность качеств, и образующиеся под влиянием внешним, внутренние ка­чества тоже должны все более и более закрепляться; и, таким образом, народность по дарвиновской теории образования видов должна все более и более подчеркнуться, подобно тому, как разнообразие видов в мире растительно-животном нисколько, по учению Дарвина, не наклонно к разрешению себя возвращением к единству или по край­ней мере к первоначальной немногосложности. Учение об однокачественности людей - «грядущих в мир» есть, ко­нечно, не научное нечто, а тоже чисто умозрительное (априорное) утверждение для совершенно иных целей измыш­ленное: оно не только не находит подтверждения в науке, или в обыденном опыте, но, наоборот, оно противоречит всему, что мы можем наблюсти сами; и, действительно, постоянно наблюдаем. Если в одной и той же семье, при совершенно однородных условиях воспитания являются Каины и Авели, умные и глупые, Иаковы и Исавы[xx], люди самых разнообразных темпераментов и настроений; если самые разнообразные народы живут тысячелетиями в одних и тех же странах, не смешиваясь, и сохраняя свою народную физиономию и нравственную индивидуаль­ность, - то какую же можно придавать вескость утверждению мнимонаучному, а, в сущности, совершенно априористическому, о совершенной однокачественности людских умов, получающих, кажущуюся разнокачественность только от внешних, нормирующих их развитие причин?! Но если бы допустить даже и эту теорию, то все таки понятие народ­ности и ее непреложности, хотя бы и подлежащей разным возможным эволюциям от внутреннего развития и скрещивание народов остается в полной силе; и чем более долгим мы будем почитать век человечества в про­шедшем, тем более недопустимой окажется гипотеза о возможной в будущем всечеловечности [xxi].

Одним из самых крупных примеров устойчиво­сти народности являет народ еврейский: он живет рассеянным по всему лицу земного шара (почти что) и, ка­жется он более других народов должен бы быть наклонным утрачивать свою национальность. Наоборот сему, мы видим, что евреи не только остаются таковыми везде и всегда, но далее, более того, восприятие инородцами хотя малейшей примеси еврейства вносит во все нисходящее поколение еврейские черты хорошие или худые, но почти не­изгладимый. Этому даже не препятствует утрата народного языка, ибо в замен такового самая сильная и устойчивая часть еврейства усвоила себе прилаженный к своим потребностям чужой язык-жаргон, возведя его на степень языка национального. По видимому новейшие времена внесли, как будто, в обиход народов совершенно новое, обезли­чивающее начало всемирной внешней культуры, поддаваясь которой опасность утраты своей народности становится все более и более угрожающей и вероятной. Это явление хотя и новое в наши времена, и по тому еще не достаточно выка­завшее себя, - в сущности однако вовсе не новое: подобный явления культурного свойства известны нам из истории; таково объединение народов на почве греческой культуры (эпоха Диадохов); таковое же на почве римской культуры времен Империи; они дают некую возможность судить о тех пределах, каких может достигнуть и объединяющая сила современной европейской внешней культуры.

Как в древние времена эта объединительная культура не пошла глубже поверхности, так и в настоящее вре­мя, хотя небывалая легкость сообщений и все более и более развивающееся взаимопроникновение народов и разнесли но всюду однообразие внешних приемов, начи­ная с костюма,- тем не менее внутреннее обезнарожение ни чем себя не проявило; и скорее можно сказать обрат­ное, а именно, что никогда не был так обострен спрос на народность, как теперь, и это после того, что память о народности почти испарилась в XVIII веке. Стоит вспомнить, что сто лет тому назад о чехах (как национальности) и помину не было. Венгерцы выдвинули себя на видное место лишь в последние времена на почве именно обостренной национальности; а современная уси­ленная борьба германизма против славянства тоже едва ли говорит в пользу мнения о постепенной утрате народ­ности, благодаря усиленному общению[xxii]. Дело в том, что это общение гораздо более поверхностное, чем глубо­кое и таковым оно было и в древности. Хранительницами народности всегда были и будут - народные массы[xxiii]; а таковые остаются такими же неподвижными теперь, как и в старину: общатся лишь сильно индивидуализированные слои[xxiv] и они, конечно, не опирайся они на народ, не живи они его духом, - вероятно, скоро образовали бы всемирно-однородный поверхностный слой, которому, пожалуй, и пригодился бы искусственно-всемирный же язык, приспособленный для выражения всемирных пустяков, которыми несомненно про­бавлялась бы такая оторванная от народных питательных почв всемирно-пустоцветная среда.

Но как не общатся на почве однообразия внешнего эти слои, однако они не могут выбиться из-под зависи­мости от народов, к которым принадлежат, находясь дома под постоянным воздействием таковых - по при­надлежности. Народы же сами остаются столь же обособлен­ными, как и в прежние времена, они-то воздействуют неуловимыми веяниями на свои верхние классы, удерживая их от утраты народного типа, могущей произойти, (хотя, как мы увидим далее, не в безусловной степени), чрез излиш­нее общение с таковыми же высшими классами других на­родов, подвергающимися той же опасности.

Впрочем, если вглядеться в то, что подразумевается под словом «обезличение», то получится также нечто со­вершенно отличное от того, что в этом слове нам ка­жется столь ясным. В отдельности культурные типы разных народов кажутся очень схожими, под час почти тождественными: но стоит им образовать группы по национальностям и тотчас выступают народные черты вполне явственно[xxv]. Из этого можно заключить, что обезличение не идет далее поверхности, и что то, что составляет невиди­мую суть народности немедленно выступает наружу из под личины шаблонной культурности, как только одно­родное, распыляемое в отдельных лицах; снова объеди­няется при группировке их. Этот факт становится очень выпуклым, если взять отдельных лиц, принадлежащих к народу, стоящему на низшей, по нашему мнению просветительной ступени, но представляющих каждый вполне культурного современного человека и учинить из них совещание, а рядом составить такое же совещание из менее может быть культурно-утонченных людей, но принадле­жащих к началу просветительно-высшему. Для примера возьмем турок и греков. У турок столько же хвалите­лей их личных достоинств, сколько у греков критиков. Нельзя однако не признать, что греческая гражданствен­ность стоит выше турецкой, не смотря на то, что каждый грек нам менее симпатичен, чем турок с его личной величавостью и привлекательностью. Пожалуй, тоже можно сказать о двух главных расах латинской и германской с ее англосаксонской ветвью. Лично, представители ла­тинской расы привлекательнее, изящнее, утонченнее своих германских соседей: но когда из тех и других со­ставляются группы, то нельзя не признать, что личная пре­лесть первых уступает общественной мощи вторых, и их общественность настолько привлекательнее таковой первых, насколько лично первые привлекательнее вторых[xxvi].

Эти соображения дают право думать, что как бы внешне не сближались народы, но что это сближение не может влиять глубоко на самое существо народности, коренящейся в более сокровенных изгибах человеческой души, чем те, ко­торые утрачивают свою особенность под влиянием внешних условий (обихода). И едва ли, действительно, народно­сти слабеют от оживления сношений. Стоит только при­нять во внимание, напр. литературный обмен, чтобы убедиться в совершенной устойчивости коллективной индиви­дуальности в человечестве. Никак нельзя сказать, чтобы в литературе заметно было постепенно возрастающее обезличение народов; и если теперь, более чем когда-либо, чита­ются произведения чужих литератур, то это делается только потому, что теперь вообще усилился спрос на чужое, экзо­тическое, как последствие облегчения сношений. Везде те­перь встречаешь иностранные товары и иностранные книги, которые - тот же товар. Но и вещи и книги иностран­ные ценятся именно как иностранное, никак не могущее заменить своего и не влияющее почти на местный обиход, удовлетворяемый все-таки лишь местными продуктами, или если и иностранными, то подделанными под местный вкус. Русская изящная словесность сделалась теперь достоянием всего мира, особенно в произведениях наших лучших романистов; но какое лее действительное влияние на­ших писателей проявилось на Западе? Кроме спроса - ни­какого. Ими, так сказать, балуются, как какими-нибудь тон­кими привозными плодами, после которых с особенным удовольствием возвращаешься к своим местным произведениям. Скорее можно сказать, что ознакомление с чужим до сих пор лишь сугубо подчеркивало ценность своего, а не наоборот^[xxvii]. Более чем все остальное народы склонны заимствовать плоды мыслительной работы друг у друга: на и это они делают лишь с незаметными на первый взгляд, но существенными изменениями; и притом надо иметь в виду, что изо всех атрибутов духа - ум наиболее международен, потому что он по преимуществу служебная, а не творческая способность. Большая же осведомленность в чужом дает обманчивый внешний вид объединения по существу. Но по собственному опыту можно и каждому дойти до сознания того, что долгая жизнь на чужбине редко соединяет человека с чужим народом. На оборот, чем более узнаешь суть чужого народа, чем более проника­ешь в глубины его духа, тем более он становится вам не своим[xxviii]. Вероятно это происходит от того, что лишь постепенно раскрывается основной духовный строй того чу­жого народа, посреди которого приходится жить: сначала вас привлекают симпатические общечеловеческие его сто­роны; и лишь когда вы доберетесь до понимания самой на­родной души, то вам станет ясно, что вас от этого чу­жого, хотя может быть очень достойного народа, отделяет грань - ее же не прейдеши. Красноречивый пример сему дает нам Гоголь, в начале совершенно почти обитальянившийся, а под конец, почти, кажется, забывший о существовании Италии. Куда девалась его италияномания? Не смотря на удивительное, по видимому, понимание духа на­рода, выраженное им в его несравненном «Риме», он в действительности почувствовал, что между ним и столь очаровавшим его итальянским народом общего слишком мало. «Рим» остался недоконченным; а об Италии он ­сам перестал и вспоминать[xxix]. Тоже видим мы и в Гёте: уж на что же он старался втянуться в Италию! Его рим­ские элегии суть продукт его усилий разыграть из себя истового, древнего римлянина, но, в сущности, современного итальянца. Однако, после его возвращения в Германию, не видно, чтобы он когда-либо возвращался к такому настроению и даже не видно, чтобы оно оставило в нем следы. Если он продолжал поклоняться древнему миру, то это было непосредственное проявление его языческого настроения; но с Италией его связь порвалась совершенно.

Единственное, что в человеке вне народно и сверхнародно это дух, в нем живущий; та искра Божества, ко­торая одна ставит человека вне сравнения с остальными существами одушевленными, но не одухотворенными. Если кому не угодно признавать духа, то для него «народность» очень приблизится к понятию о простой «породе»; но за то она станет еще императивнее, ибо она исчерпает всего человека; тогда как при спиритуалистическом понимании остается свобода для высшего единения в области «духа», в которой исчезают земные отличия, и в ней действительно все люди единое нечто; и это единство проявляется либо в области чистой нравственности^[xxx], либо в тех творени­ях «гения», которые под покровом народных черта дают человечеству общечеловеческие, почти всегда не преходящие сокровища, именно в области духа все объединяющего. Исключительно народное, как и самое понятие о народе отно­сится к области душевной, которая связана с земной телесностью, дальше которой не простирает своих взоров неверие, обращающее по этому самому понятие о народности - породе в нечто для человека исчерпывающее; и если этому не всегда так учит таковое, то это лишь по недо­статку последовательности в мысли и учении. В самом деле, если душа есть произведение тела, гармоническое лишь объединение функций его органов, то физические раз­новидности людей должны соответствовать и душевным разновидностям, т. е. явлениям соответствующим тем, которые относятся к области души учениями, признаю­щими оную[xxxi]. Но, конечно, по этому «недуховному» пониманию народы и их взаимодействие друг на друга сведутся к сохранению чистой или образованию смешанных пород; но так как душа человеческая, по учению, объясняющему все явления по «стихиям мира», все-таки разнится количествен­но или качественно от души животных, то и народные души, результата человеческой разновидности должны вы­ражаться в некоей высшей как бы психической жизни, которая при смешении народов дает и соответствующие душевные скрещивания. При недопущении же свободы воли, не совместимой с объяснением явлений лишь «по стихиям мира», значение народности становится сугубой. Спиритуализм в этом вопросе более допускает так сказать оговорок. Если человек обладает свободной волей, хотя и в ограниченной степени, и имеет возможность следовать своим наклонностям, то ясно - властный характер «прирожденности» смягчается правом свободного выбора: каждый отдельный человек может сам смягчать в себе элемент прирожденности, избирая себе для подражания черты народности иной. Этим путем, с добавкой свойственной всем людям разнохарактерности, получается тот резуль­тат, что между народностями исчезает «безусловная» грань или, что таковая в значительной степени стушевывается; и это до того, что невольно иногда может брать сомнение: да существует ли доподлинно народность, как нечто дей­ствительное; не есть ли она просто продукт свойственной уму человеческому наклонности к обобщению, не имеющему в сущности твердой под собою почвы? Где те, ко­торые выражают собою такие или другие народности и какие же действительные приметы этих народностей?

Если бы народность выражалась в конкретных, определенных чертах, то их действительно можно и должно бы перечислить и так сказать составить инвентари различ­ных народов[xxxii]. Для пород животных, со включением их психологии, это почти возможно сделать безошибочно. Но если вглядеться внимательно в то, что нам кажется быть народностью, то мы заметим различие между тем, что есть принадлежностью видимой народности, и что отно­сится к другому чему-то, что, не смотря на народность и превыше породы подлежат какому-то иному определению. Для примера укажем на такого исключительного по величию народного представителя, каков был Пушкин. В нем все отдельные черты необыкновенно выпуклы. Абиссинец или негр был петровский Ганнибал - но несомненно, что он был родом из знойной, тропической страны, выходцы из которой доселе не могут отделаться в Северной Аме­рике от своей избыточной чувственности[xxxiii], на почве кото­рой они там постоянно наталкиваются на расправы местного населения другого происхождения. Пушкина признают вообще высшим нашим народным поэтом, и однако он является облеченным темпераментом, конечно, не русского пошиба: у русского человека может быть тоже чувствен­ность не вовсе отсутствует, как видно из некоторых подробностей древнерусских верований, но у него не заметно вовсе той пылкой страстности, которой проникнута вся поэзия Пушкина. Он был и по внешности и по темпе­раменту африканец, и вместе с тем он чистый выра­зитель русского гения; но при этом, нам кажется, что много легче определить в чем он африканец, чем также точно выразить в чем он русский; ибо та черта отзывчи­вости на все человеческое, до способности отождествления себя с народностями чужими, которую, некогда, Достоевский усмотрел в основе его положительно русских черт, нам кажется вовсе не достаточной и даже и не совсем верно понятой им[xxxiv]. Но во всяком случае несомненно верно, что в Пушкине порода и народность идут бок о бок и этим он лично очень поучителен для уяснения рассматриваемого нами вопроса: его нельзя не признавать выразителем русского духа, господствующего над его лич­ной «экзотичностью»; а этот факт доказывает, что народ­ность не безусловно требует утраты признаков породы не основной, в составе того, что составляет таковую. Даже и в Гоголе можно проследить то, что в нем по породе малороссийского, а по народности русского; и что особенно замечательно - это то, что вся его обще-русскость пробудилась под влиянием Пушкина, в котором экзотическая сторона была так сильна, но сильна не в ущерб, как из этого явствует, усвоенной им истиннорусской народности. Но если представить себе Россию населенную Пушкиными и Го­голями, получится ли настоящая русская Россия? Пожалуй, можно идти далее и спросить: получилась ли бы совершенно русская страна, если бы ее населяли люди того типа, к ка­кому принадлежали сами апологеты народности - славяно­филы? Они принадлежали культурно к русскому народу и «понимали его как никто другой; но они были сами представителями наименее народного у нас сословия, дворянского. Дворянство размножившееся у нас до того, чтобы вытеснить всех остальных обывателей, или чтобы даже вполне возобладать, нормировать проявление народной жизни, дало ли бы оно нам нечто истинно-русское? Едва ли, ибо в нем отличие породы (большинство дворянских родов иностранного происхождения) очень отразилось бы на обы­денной жизни и тем изменило бы и самую народность куль­турную. В чем же, в таком случае, заключается народ­ность и какие ее признаки?

---

¹ Ueber das Wesen Deutscher Wissenschaft. Sämtl. Werke. 8 Band, стр. 13. (О сущности немецкой науки. Собрание сочинений. Т. 8 - А.К.)

² О народности в науке. Р. Беседа. 1856 г. I т. стр. 45.

3 «Ломоносов».

[iv] Могут, де, быть драгоценные черты в древности, выпавшие из обихода, которые надо стараться, как общечеловеческие, усво­ить снова и ввести в обиход современный. Классическое и вообще гуманитарное образование имеет в виду служить этой цели. Во время французской революции образцом высшей человеческой куль­турной гражданственности был признан римский строй и по сему введены были всяческие римские обычаи и названия; и даже богослужение богине  разума обставлено было церемониями классического характера.

[v] Первая попытка указать на т. ск. народную психологию в пределах разветвления односемейного корня, даст нам XLIX гл. Книги Бытия, где Иаков пророчествует о судьбах и характере будущих племен израилевых. Это, как видно из текста, вовсе не характеристика только его сыновей, а и указание на имеющий развиться характер каждого племени в частности.

[vi] Замечательно, что распространено и усвоение языка не вытесняет другого, прирожденного. На далматинском побережье сербский и итальянский язык (остаток владычества Венеции), живут рядом на положении общеупотребительных языков и жители не утратили своего славянского характера. И еще любопытнее примеры двухъязычности приуроченной к полам, напр. у американских караибов.

^[vii] Эпитет Великий конечно приличествует Петру, ибо человек его пошиба действительно великий - как тип. Но если под этим эпитетом подразумевать - Великий - в смысле благодетеля, то тут уже применимость такового станет настолько же спорна, на сколько спорен он по отношению к Екатерине 2-й: по ее лич­ному типу она выдающееся явление; по отношению же к ее благополезности государственной, можно очень сомневаться в ее величии. Эпитет «великий», впервые примененный к Карлу Великому, по-видимому применяется лишь к государям, которых личность «по­давляла» и посему насиловала естественный ход народной жизни. В Англии только Канута зовут Великим. Великих государей Англия не знала именно, может быть, потому, что в ней властители не стремились к возвеличению только самих себя. Оттого и в древ­ней, до-Петровской России, не встречаются государи с эпитетом Великих, хотя в ней крупных государей было не мало.

^[viii] Необыкновенно метко сказал об нем В.А. Жуковский: характер, который дал России Петр - «скорее, во что бы то ни стало!» (Русск. Архив. 1908 г. кн. 1, стр. 110). Этот характер и теперь не изменился во всей той умственной среде (интеллигенции), которая имеет Петра своим родоначальником.

[ix] Александр I и его время окончательно закрепили в сознании «образованного» класса в России то, что у Петра было просто случайная окраска деловитости, как он ее понимал.

^[x] La France - c'est le géant du monde, Cyclope dont Paris est l'oeil (Франция - это гигант мира, Циклоп, чьим глазом является Париж - Пер. А. Токарева) сказал В.Гюго (см. А. С. Хомяков - «Разговоры в Подмосковной»). Явно, что сказавший эту дутую фразу имел в виду культурное значение Франции, ибо ее величие материальное, даже такому само­хвалу, не могло же казаться гигантским.

^[xi] Ср. Питта - речь при объявлении войны с Францией... 1 фе­враля 1793 г. Taine, Les Origines III. 24. Déja sur la place de'la Bastille, plusieurs paralent à l'univers (Тэн. Происхождение современной Франции. III. 24. Уже на месте Бастилии, некоторые говорят о всем мире - Пер. А. Токарева).

^[xii] Это не было, конечно, выражение взглядов Екатерины, кото­рая, как немка, очень понимала значение народной индивидуаль­ности и охотно ее подчеркивала, противополагая всему иностран­ному. Правда, что у нее это понимание оставалось в области только мысленной; но все таки оно в ней несомненно было, тогда как у воспитателей Павла Петровича, оного взгляда уже вовсе не было, ибо они были практически «птенцы гнезда Петрова», а теоретиче­ски воспитанники французской культуры; каковыми были и все про­пущенные представители русского XVIII века.

[xiii] Наш современный социализм, созданный догматически - немцами-жидами (Маркс, Лассаль) тем не менее остается все-таки французским, ибо отвергает народность, и этим он отли­чается от националистического социализма немецкого и других не латинских народов. Сами основатели новейшего социализма, конечно, были националисты, ибо были евреи; а таковые, говоря против национализма, всегда работают в пользу господства единого ими признаваемого народа - Израиля.

^[xiv] Стоит вспомнить знаменитую Cultur-Kampf Бисмарка. Но конечно мы, как стоящие вне Запада замечаем то, чего западные не замечают - некоего основного тождества всех запад­ных культур, исключая впрочем английскую, которая с одной стороны должна причисляться к западным, но с другой должна быть поставлена особняком.

[xv] Такое легкое восприятие французской веры во всечеловечность именно французской культуры нашей интеллигенцией, подтверждает давнишнее изречение - крайности сходятся - (les extremes se touchent). Узость французской замкнутости в себе создала в них представление о том, что Францией все исчерпывается (только за последнее время во Франции и благодаря ее поражениям, стали понимать, что есть что-то не совсем негодное за ее пределами). Но идея, из этой узости вышедшая, о всемирности какой-то одной культуры очень широка и грандиозна (ср. Fouillée Psychol. 486), а она-то и пленила русский ум, столь наклонный к абсолютному. В народе твердо стоит убеждение, что истинная вера, Православная, - одна и всемирна; а у интеллигенции, утратившей религиозную веру, ее заменила вера во всемирность одной культуры; какой? Да той, ко­торая к ним привилась  - французской, наиболее легкой, изящной и бессодержательной, состоящей исключительно в форме.

[xvi] Последнее слово в этом направлении сделано знаменитым 17 Октября. Наш парламент и французский тождественны и оба одинаково чужды истинной народности. Нынешняя борьба с религией ведется во Франции с истинно-наивным убеждением, что победа над нею во Франции равносильна победе всемирной. Но побежденные во Франции кат. конгрегации увезли из нее свои капи­талы и ждут только времени вернуться домой.

[xvii] Даже у греков этот процесс настолько успел совер­шиться, что ό ίδώτης - уже стало выражать нечто не похвальное. Сначала это слово стало употребляться в смысле «частного лица, противоположного заурядному гражданину»: а потом уже получило значение человека мизинного и идиота.

^[xviii] Ср. Кант - Neue Begriffe von Bewegung u. Ruhe. (Новое понятие движения и покоя - Пер. И. Сергеева).

^[xix] Великое переселение народов дает на этот счет наилучшие указания.

[xx] Исав и Иаков очень интересны как указание на факт образования физических типов не по теории Дарвиновой применительности, а по какому-то другому закону generationis equivocae (происхождения - Сост.) раз­новидностей. Игра природы, вероятно из начал рода человеческого была мощнее чем теперь, когда в каждом отдельном человеке сохранилось менее силы, чем было в начале, когда в нем заключалось так сказать все будущее человечество. Хам черный и страстный. Откуда он взялся?

[xxi] Если кто либо пожелает указать на то, что Евангелие, го­воря о том, что «будет едино стадо и един пастырь» и Апостол о том, что во Христе исчезает народность, предсказывают нечто подобное, то на это надо заметить, что единение в будущем, воз­можное о Христе, которое составляет чаяние верующих, относится именно только к единению в вере «о духе»; и стоит на степени такой высоты, до которой народность - явление «душевное» - подняться не может. В Евангелии предполагается такое единение, которое не упраздняя народности, сделает таковые «не помехой» для единения во Христе, который Сам, не переставая быть евреем, одинаково близок ко всем людям, какой бы они ни были национальности. В последнее время многие, вторя Чемберлену (Die Grundlagen des Neunz. Jahrhund В. II); утверждают, что Христос как галилеянин не был еврей. Но это не изменяет того факта, что он был причастен к какой-нибудь народности. Что же до самого утверждения сего, то его интересно сопоставить с той мыслью, которую проводит Хомяков в своих Исторических Записках об арийском происхождении Авраама, а след. и семени его. Семитизм, по его мнению, есть продукт смешения арийства с кушитством и преобладание одной стихии в одном случае и другой в другом, могло в самом семитизме производить некоторые оттенки, при которых воз­можно допустить, что в известном случае арийство было сильнее чем в других (ср. Ernst v. Bunsen. Ueber die Einheit der Reli­gion, I Band.).

[xxii] La vapeur rapproche les nations... on habite la même terre et cette terre tend à devenir un même pavillon. On porte le même costume: on parle la même langue, on fréquente les mêmes lieux, et la division est d'autant plus immense qu'elle est dissimulée par le rapprochement des choses extérieures.

Plus les hommes sont voisins les uns des autres, plus l'abyme qui les sépare se creuse intérieurement. Plus l'espace visible se ramasse et se contracte par la vapeur et le télégraphe, plus les hommes inventent pour se fuir des distances inconnues (Пар сближает народы... живут на одной и той же земле и эта земля стремится стать одним домом. Носят ту же одежду, говорят на том же языке, посещают те же места, и разделение тем огромнее, что оно скрывается сближением внешних причин. Чем больше люди становятся соседями один одному, тем больше пропасть, которая разделяет их внутренне все дальше. Чем больше видимое пространство сжимается и сокращается паром и телеграфом, тем больше люди изобретают, чтобы убежать как можно дальше - Пер. А. Токарева). Ernest Hello, L'homme, (ed. 8. p. 172). Хотя эти строки не относятся к вопросу о слиянии народно­стей, но они отвечают на вопрос о том - действительно ли един­ство внешних условий служит к объединению людей - духовному. Различие народов-народностей - конечно, духовное, или по крайней мере психическое; а тогда, по мнению приведенного выше, очень известного (правда - своеобразного автора), внешние однообразные условия не объединяют, а скорее разъединяют.

[xxiii] Fouillée. Psychol. 505. XII.

[xxiv] Даже в Америке народности сохраняют свою обособленность и мало друг с другом сливаются.

[xxv] Просвещение и культура совершенно разные психические явления: можно стоять лично и даже общественно на высокой степени культуры, принадлежа при этом к среде по началу просветительному не высоко стоящей. Мы считаем, например, что японцы и китайцы цивилизованнее некоторых христианских народов, и однако в просветительном отношении они стоят много ниже оных. Просвещение есть основа, на которой строится культура: на жидком основании построено очень декоративное здание; здание же, стоящее на основании прочном, может временно быть и аляповатое, но оно прочно и может до бесконечности улучшаться и переделываться, не утрачивая своей прочности. Изящное же здание, построенное на слабом просветительном фундаменте, раз отслуживши, уже далее подлежит лишь сломке. Смело можно утверждать, даже сейчас, когда лишь назревает так называемая «желтая опасность», что будущее все-таки принадлежит народам христианского просвещения, хотя бы плоды его были не вполне соответственны таковому. Вопрос может заключаться лишь в том: во сколько желтые пле­мена способны переродиться на почве христианства? Если бы это было возможно и монгольские племена возобладали бы, тогда желтая опасность переродилась бы в «желтое благополучие».

[xxvi] Шуточное на эту тему замечание находим у Канта (Anthropologie, II Theil. Der Charakter des Volks). Die Türken... wenn sie auf Reisen gingen (nach Europa), würden die Eintheilung derselben nach dem Fehler-haften in ihrem Charakter gezeichnet, vielleicht auf folgende Art machen: 1. Das Modenland (Frankreich). 2. Das Land der Launen (England) 3. Ahnenland (Spanien) 4. Das Prachtland (Italien) 5. Das Titelland (Deutschland) 6. Herrenland (Polen). ((Антропология. Ч. 2. Характер народа). (Турки после своих путешествий (по Европе) могли бы на основании особенностей характера ее народов разделить Европу на следующие части: 1. Страна мод (Франция). 2. Страна причуд (Англия). 3. Страна предков (Испания). 4. Страна роскоши (Италия). 5. Страна титулов (Германия). 6. Страна господ (Польша) - Пер. И. Сергеева). Дальше он сам старается очертить характер европейских народов, конечно в их высших слоях, уже и в его время достаточно объединенных культурой, общей всем им.

^[xxvii] Часто, для полной оценки своей родной природы надо озна­комиться с другими, лучшими, по общему признанию. Резкие красоты Юга вызывают дремлющую отзывчивость к тонким, еле уловимым красотам Севера. Один, очень известный русский художник, воспроизводивши все лишь южную природу, на вопрос почему он не воспроизводит своей, русской, ответил - потому, что она го­раздо труднее для передачи.

[xxviii] Если вы вообще чувствуете потребность заглядывать в психологию, окружающей вас среды. Если же этой потребности нет, а она редко отсутствуете, особенно у людей непосредственных, делающих это не умом, а чувством, - тогда, конечно, не окажется ни какой помехи к тому, чтобы почитать «вселенную отчизной, а человечество семьей».

[xxix] Если Гоголь не дописал «Рима» - то это, думается от того, что он почувствовал, что не смотря на тончайшее знание итальянской внешности, ему не сладить с итальянской душей. Он и не стал далее работать на чуждой ему почве. Отчасти тоже случилось с ним и в «Мертвых Душах». Как малоросс, он не достаточно понимал «суть» великорусской души и потому явно запнулся, когда, закончив отрицательную сторону своего безсмертного творения, захотел перейти к положительной. Но, так как он был все-таки русский человек, то он и продолжал добиваться всеми средствами осуществления своего гениального замысла, будучи убежден, что ему откроется когда-нибудь тайна русской души, как члену великой русской семьи; на проникновение же в глубины итальянского духа он понял, что рассчитывать не может; - и потому, раз остановившись, далее он отложил попечение, понимая при этом, благодаря своей тонкой художественности, что и в таком неоконченном виде его, «Рим» есть высокое художественное произведение.

^[xxx] Антихристианский философ Шопенгауэр необыкновенно по христиански определил ту единственную основу этики, которая в Евангелии выражена словами «Никто же более сия любви иматъ - еже положити душу свою за други». Ueber der Grund-Probleme der Ethik.

[xxxi] Оттуда должен бы истекать, при отрицании духовного на­чала, взгляд на политическую равноправность полов совершенно обратный тому, который более всего распространен именно в крайне либеральных сферах. Если душа есть продукт физической орга­низации, то при различии телесных органов должны быть и души различные; и потому для однородной деятельности не пригодные. Можно эти физические отличия умалять или подчеркивать, но тожде­ственности ни как не получишь; а, следовательно, не получишь и равноспособности. Логически придется допустить, что равноправность полов возможна лишь при разграничении сфер деятельности; иными словами - придется вернуться к исконному народному разграничению между мужицким и бабьим делом.

[xxxii] Можно довольно точно составить описание человеческих пород, с точки зрения только физиологической: но даже самые дикие народности почти не определимы в их психической обо­собленности.

[xxxiii] Если негры - потомки библейского Хама, то к ним идет имя их предка в обоих его смыслах, черного и горячего (страстного, чувственного).

[xxxiv] Во дни пушкинских празднеств так сильно чувствовалась необходимость утвердить на незыблемой почве значение Пушкина, как народного поэта, что когда была предложена схема Достоевского «отзывчивость до отождествления» (Способность перевоплощения в гений чужих народов. «Способность эта есть всецело русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом на­шим». Дневник писателя. Август 1880 г.), на нее накинулись с страстностью, несколько затемнявшею беспристрастную оценку этого положения. Народная ли у Пушкина черта «способность отождествления, или не есть ли она черта классовая, отличная От народной от­зывчивости? Может быть, что отзывчивость действительно народ­ная черта, а отождествление - классовая. Мы думаем, например, что если отзывчивость свойственна народу, то это большой плюс в его народном облике: но отождествление, до способности делаться по произволу итальянцем или испанцем, не может быть народ­ной чертой; ибо, если бы она существовала в народе, то от на­рода вскоре осталось бы очень не много. Как черта же свойствен­ная русскому дворянству, «отождествление» понятно и по сбродному происхождению сего сословия и по его культуре, действительно только подражательной; и в этом смысле антинародной. Действительно: русское дворянство никогда не было народным сословием: и до сих пор оно у нас представитель космополитизма, особенно в политике; сам Достоевский в «Мертвом доме» говорит что даже каторга не может сгладить бездну лежащую между дворянином и простолюдином.

(Продолжение следует)