Источник: Столетие
«Выньте Бунина из русской литературы, и она потускнеет, лишится радужного блеска и звездного сияния его одинокой страннической души». Эти слова принадлежат Максиму Горькому. Талант Бунина уподобляли «матовому серебру», язык – «ледяной бритве». И это при том, что первый русский лауреат Нобелевской премии в области литературы не окончил даже полного курса гимназии! Тем не менее его литературный дар был необозрим.Откуда? Возможно, талант произрос от живительной отечественной природы, рождавшей многих гениев. Язык Бунина – чистейший, как струя серебряной воды из колодца, словно глоток лесного воздуха, отдающего разнотравьем. Кто-то из критиков назвал его творчество одним «из последних лучей чудного русского дня». Впрочем, были и другие суждения – не только блистающие словами, но еще и зрившие в корень. К примеру, Александр Куприн выделял, главное, по его разумению, в творчестве Бунина: «Тихая, мимолетная и всегда нежно-красивая грусть, грациозная, задумчивая любовь, меланхолическая, но легкая, ясная "печаль минувших дней" и, в особенности, таинственное очарование природы, прелесть ее красок, цветов, запахов».
Зорок и дальновиден оказался и тезка Бунина писатель Шмелев: «Он вышел из русских недр, он кровно, духовно связан с родимой землей и родимым небом, с природой русской, – с просторами, с полями, далями, с русским солнцем и вольным ветром, со снегом и бездорожьем, с курными избами и барскими усадьбами, с сухими и звонкими проселками, с солнечными дождями, с бурями, с яблочными садами, с ригами, с грозами... – со всей красотой и богатством родной земли».
Иван Алексеевич, слыша похвалы в свой адрес, их отвергал. «Какой такой особый язык? – переспрашивал он. И было непонятно, говорит ли он искренне или иронизирует. – Пишу русским языком. Язык, конечно, хороший, но я‑то тут при чем?»
Может, кокетничал мэтр? Или позволял гладить себя «по шерстке». Он знал цену своему труду. А заботам коллег?
Его суждения были по большей части безжалостны. В бескрайних полях и долах русской литературы он отыскал лишь несколько уголков, возле которых можно испить водицы и перевести дух. Это – Пушкин, Лев Толстой и Чехов. Остальных Бунин отвергал. Но это еще мягко сказано.
«Не знаю, кого я больше ненавижу как человека, Гоголя или Достоевского», – говорил он. Мнение об этих писателях Бунин не менял. А вот с Горьким было по-другому. Поначалу Бунин высоко превозносил его литературное дарование, но после революции, когда их пути разошлись, закончилась не только дружба – Горький вообще перестал для него существовать.
А вот другой случай. Иван Алексеевич, прочитав роман Алексея Толстого «Петр Первый», написал автору восхищенное письмо: «Алешка, хоть ты и… мать твою… но талантливый писатель. Продолжай в том же духе». Бунин оставил в стороне разногласия – ранее он обвинял Толстого в приспособленчестве и низкопоклонстве перед большевиками – и объективно оценил творчество коллеги.
И – насчет «мать твою». К ненормативной лексике, а точнее, к русскому мату Иван Алексеевич имел пристрастие. Однажды в Париже он со своим секретарем ехал на такси. Шофер оказался русским эмигрантом и, решив подзаработать, повез пассажиров дальней дорогой. Поняв это, Бунин разразился длинной цветистой тирадой. Шофер не обиделся, а удивился. Обернулся и поинтересовался: «Вы, господин, должно быть, из моряков? Ловко выражаетесь».
«Я не моряк, – важно ответил Бунин. – Я почетный академик по изящной словесности».
Услышав эти слова, водитель засмеялся: «Академик! Да уж, действительно, изящная словесность!»
Россию Бунин боготворил. Как женщину, возлюбленную. Всякий раз вспоминал о ней – трепетно, нежно. Но лишь ту, что исчезла, накрытая революционной волной. Писатель будет тосковать о ней до конца дней своих, звать беспрестанно, безутешно…
«12 часов ночи, – записал он в конце ноября 1917 года. – Сижу один – слегка пьян. Вино возвращает мне смелость, мудрость… Передо мной бутылка № 24 удельного. Печать, государственный герб. Была Россия. Где она теперь? О, Боже, Боже…»
В России он уже жить не мог. Без России – страдал. То и дело в памяти мелькали знакомые лица, проступали картины прошлого. «Если бы я эту икону, эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так непрерывно, так любил», – говорил Бунин. На чужбине он вспоминал родину как большую помещичью усадьбу, где замечательная природа, крепкие чистые дома с хлебосольными, рачительными хозяевами…
Видения то и дело воскресали, становились ярче детали, громче звучали голоса, проступали даже запахи. В эмиграции он с трепетом, почти со слезами описывал Москву – дом на Поварской, где жил, храм Христа Спасителя, Чудов монастырь, Мясницкую, Каланчевку, Арбат, где «сладко и тепло пахло из кондитерской Скачкова, стояли кадки с лаврами у подъезда "Праги", где хорошие господа уже кушали молодой картофель в сметане».
В памяти рисовался родной Воронеж. И тихий, утопающий в тенистых садах Елец. Герой рассказа «Поздний час» навестил город, прошел по его улицам, пытаясь оживить в памяти и заново почувствовать былое. Елец мелькнул и в «Деревне», и в «Жизни Арсеньева».
Возвращался мыслями Бунин и в Орел. Впервые он приехал туда в ранней молодости. В ту пору зачиналась его жизнь литератора: издательница «Орловского вестника» Надежда Семенова предложила молодому человеку место в своей газете.
В Орле вышел дебютный сборник стихотворений Бунина. Это был штрих в биографии, хотя и не столь красочный. Критики яростно нападали на автора, обвиняли в «обилии штампов», «неуклюжих оборотах», «нарочитой красивости». Поэт сердился, отбивался…
«Я ненавижу всякий насильственный переворот: все насильственное, всякие скачки мне противны. Потому что они противны природе». Это – слова не Бунина, а его современника, писателя Дмитрия Мережковского. Однако Иван Алексеевич не только соглашался с коллегой, но был еще злее, непримиримее к новой власти.
…21 октября 1928 года Галина Кузнецова, последняя любовь Бунина, записала: «В сумерки Иван Алексеевич вошел ко мне и дал свои «Окаянные дни». Как тяжел этот дневник!! Как ни будь он прав – тяжело это накопление гнева, ярости, бешенства временами. Коротко сказала что-то по этому поводу – рассердился! Я виновата, конечно. Он это выстрадал, он был в известном возрасте, когда писал это….»
Книга, что называется, на вкус. Можно принимать ее или отвергать, в зависимости от пристрастий читателя. Но следует попытаться понять автора.
Для Бунина не было и не могло быть ничего, кроме осенней, увядающей красоты прежнего мира. А в нынешней катавасии он не желал разбираться, она его угнетала. Писатель видел, как «горестно и низко клонит голову Пушкин под облачным с просветами небом, точно опять говорит: «Боже, как грустна моя Россия!»
«Книга проклятий, расплаты и мщения, пусть словесного, она по темпераменту, желчи, ярости не имеет ничего равного в ожесточенной белой публицистике, – так оценил «Окаянные дни» писатель Олег Михайлов. – Потому что и в гневе, аффекте, почти исступлении Бунин остается художником: и в односторонности своей – художником. Это только е г о боль, е г о мука, которую он унес в изгнание».
Бунин возмущался в «Окаянных днях: «Подумать только, надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет «последних достижений в инструментовке стиха» какому-нибудь хряпе с мокрыми от пота руками! Да порази ее проказа до семьдесят седьмого колена, если она даже «антиресуется» стихами!»
Бунин говорил, что он не может жить в новом мире и принадлежит к старому, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Санкт-Петербурга и поэзия только там, а в новом мире он ее не улавливает.
О возвращении в Россию Бунин не думал. Он давно решил – обратного пути нет. Хотя его не раз уговаривали, сулили блага, о которых в эмиграции он и не мечтал. Известно, что Ивана Алексеевич звал в Советский Союз Алексей Толстой, который вернулся на родину и – блаженствовал. Встречу с коллегой Бунин описал в очерке «Третий Толстой», вошедший в его хлесткие, сердитые «Воспоминания».
Толстой его соблазнял изо всех сил:
«В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…
Я перебил, шутя:
– Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены.
Он забормотал сердито, но с горячей сердечностью:
– Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля… У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету. Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии?
Я поспешил переменить разговор, посидел с ним недолго…»
Во время Второй мировой войны Бунин жил в маленьком приморском Грассе. С напряженным вниманием он следил за великой битвой, которую Россия вела с германскими завоевателями. Он горячо желал Родине победы. Даже его ненависть к большевизму как будто ослабла.
И даже Сталин уже не казался ему таким страшным. Писатель и сам был немало удивлен перемене своего настроения, когда вдруг стал тревожиться о безопасности советского лидера. Это было в дни Тегеранской конференции…
«Если бы немцы заняли Москву и Петербург, и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, – я отказался бы, – говорил Бунин. – Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить ее святость».
1 мая 1945 года Иван Алексеевич писал своему другу в Париж: «Поздравляю с Берлином! «Mein Kampf»… повоевал так его так! Ах, если бы поймали да провезли по всей Европе в железной клетке!» Это – уже про Гитлера…
После войны писателя снова стали звать в Россию. В Кремле, вероятно, рассчитывали, что старик – Бунину было уже хорошо за семьдесят – расслабится, замученный ностальгией, пустит слезу и… Тем более, Бунин мучился от безденежья, почти бедствовал. К тому же вернулись из-за границы еще до войны писатели Горький, Куприн, Алексей Толстой. Потом певец Вертинский...
Это была бы огромная победа Сталина – сломить волю ненавистника большевиков, заставить его взлюбить СССР. Ответственную миссию по возвращению Бунина на родину возложили на известного советского поэта и писателя Константина Симонова.
Они встречались в Париже несколько раз. Разговаривали душевно, откровенно. Бунин, седой, сухопарый старик с бездонными, синими глазами поведал Симонову, «что двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года я, написавший все, что писал до этого, в том числе "Окаянные дни", я по отношению к России и к тем, кто ею ныне правит, навсегда вложил шпагу в ножны…»
Однако возвращаться на родину Бунин не захотел. «Поздно, поздно… отвечал он. – Я уже стар, и друзей никого в живых не осталось. Из близких друзей остался один Телешов, да и тот, боюсь, как бы не помер, пока приеду. Боюсь почувствовать себя в пустоте. А заводить новых друзей в этом возрасте поздно. Лучше уж я буду думать обо всех вас, о России – издалека. Да и по правде говоря, – другой вам этого не скажет, а я признаюсь, – очень привык к Франции, как‑никак уже двадцать пять лет здесь, привычка ко всему: к квартире, к прогулкам, к образу жизни… Франция стала для меня второй родиной».
На прощанье Симонов решил устроить для Бунина чисто русский ужин, для этого заказал в Москве, в Елисеевском соответствующие продукты. Угощались на квартире писателя. «Бунин был в добром настроении, – вспоминал Симонов. – Пожалуй, все это его немножко тронуло и показалось забавным. А, кроме того, его просто радовало присутствие на столе черного хлеба, калачей, селедки, любительской и копченой колбасы – всей этой полузабытой, особенно за годы войны, русской еды. Помню, как он ел эту любительскую колбасу и, смеясь, приговаривал: "Да, хороша большевистская колбаска!.. "»
Рассердился ли Сталин, что Бунин отказался вернуться в Россию? Неведомо. Но при жизни писателя его книги так и не публиковались в СССР. Лишь в 1956 году, когда началась хрущевская "оттепель", вышло первое собрание сочинений Бунина. Так великий русский писатель, спустя много лет после отъезда в эмиграцию, вернулся в Россию…
Когда Бунина «разрешили», его бросились читать. Читали долго, годами, десятилетиями, с удовольствием, вчитываясь в детали и зачитываясь подробностями. Книги переходили по наследству, их снова читали. У многих на полках стояли тома Бунина с затертыми страницами, шатающимся переплетом, а то и вовсе развалившиеся. Эти дряхлые книги – знак особого уважения к писателю, его сочинениям.
Бунина читают и сейчас. Дома, на скамейках в парках, в вагонах метро. Иные уже не листают страницы, а глядят в экраны планшетов, айфонов. Но все-таки это не то: Иван Алексеевич – писатель почтенный и привычки у него были стародавние. Он любил шелест травы, бормотанье упавших листьев, плесканье воды. Шелест страниц – как раз в унисон. И скрип переплета – тоже…
