Запоздалое раскаяние? Или бунт?

Неотвратимый удар судьбы читается в финальном эпизоде этого романа: есть, бесспорно, что-то символическое в том, что смелый «анатом» и «физиолог» русской жизни губит себя при вскрытии трупа мужика. «Демократ до конца ногтей», Базаров вторгался в жизнь народа смело и самоуверенно, его естественнонаучный «скальпель» отсекал в ней слишком много жизнеспособного, что и обернулось против самого «врачевателя».

Попытка Базарова уйти с головой в любимые занятия естественными науками оказывается после жизненной катастрофы безуспешной: «…лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливою скукой и глухим беспокойством. Странная усталость замечалась во всех его движениях, даже походка его, твёрдая и стремительно смелая, изменилась».

Тургенев подмечает в Базарове симптомы необратимых перемен. Именно в таком психически расслабленном состоянии он и совершает непростительную для медика оплошность. Последние страницы романа, где тургеневский реализм, сохраняя достоверность и психологическую правду, «возвышался до сим­вола», искренне восхищали А.П.Чехова.

Суть трагического финала романа уловил критик журнала Достоевского «Время» Н.Н.Страхов: «Глядя на картину романа спокойнее и в некотором отдалении, мы легко заметим, что, хотя Базаров головою выше всех других лиц, хотя он величественно проходит по сцене, торжествующий, поклоняемый, уважаемый, любимый и оплакиваемый, есть, однако же, что-то, что в целом стоит выше Базарова. Что же это такое? Всматриваясь внимательнее, мы найдём, что это высшее – не какие-нибудь лица, а та жизнь, которая их воодушевляет. Выше Базарова – тот страх, та любовь, те слёзы, которые он внушает. Выше Базарова – та сцена, по которой он проходит. Обаяние природы, прелесть искусства, женская любовь, любовь семейная, любовь родительская, даже религия, всё это – живое, полное, могущественное, – составляет фон, на котором рисуется Базаров... Чем дальше мы идём в романе... тем мрачнее и напряжённее становится фигура Базарова, но вместе с тем всё ярче и ярче фон картины».

Однако сцена смерти Базарова показывает, что к жизнеутверждающему фону, окружающему его смертное ложе, герой далеко не равнодушен. В его уходе из жизни есть беспримерный трагический накал и какая-то жгучая пламенность. «Не хочу бредить, – шептал он, сжимая кулаки, – что за вздор!» И являются ему в бреду огненные, красные собаки, а в довершение всего – возникает образ «леса», восходящий к «Божественной комедии» Данте и символизирующий неразгаданные Базаровым тайны русской жизни:

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Впервые этот образ появится в романе в момент душевного смятения героя, вызванного одухотворённой любовью к Одинцовой. «Тогда он отправлялся в лес и ходил по нём большими шагами, ломая попадавшиеся ветки и браня вполголоса и её и себя…».

Потом в ночь перед дуэлью Базарову снится сон, в котором «Павел Петрович представлялся ему большим лесом, с которым он всё-таки должен был драться» (курсив мой. – Ю.Л.).

Другой сон, а точнее бред, приходит на пороге смерти: здесь образ «леса» связан уже с духовными устоями русской жизни, с которыми не вполне сдружился наш герой: «Меня вы забудете, – начал он опять, – мёртвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет... Я нужен России... Нет, видно не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник... мясо продает... мясник... постойте, я путаюсь... Тут есть лес...» (курсив мой. – Ю.Л.).

Образ леса символизирует в «Отцах и детях» ещё не освоенные Базаровым духовные устои национальной жизни, пренебрежение которыми не может пройти для человека безнаказанно.

Бессильным перед смертью оказывается то божество, на которое Базаров чуть ли не молился. Медицина и естественные науки отступили. Не помогли Базарову и «немцы, наши учители»: есть художественно продуманный ход в том, что смертный приговор Базарову выносит врач из немцев, «вертестер герр коллега». И не убеждения нигилиста спасают Базарова в час последнего испытания, а те силы его души, которые он в себе третировал, которые пытался вытравить как чепуху, гниль и художество, как унизительный романтизм.

Умирающий Базаров дал им ход, и вот душа героя, как освободившаяся от плотины река, вырвалась на простор, забурлила, запенилась. Герой дал волю своей любви к жизни, и прежде всего к родителям, готовя их к ужасному концу. Он объявляет о случившейся беде не сразу, пытается смягчить удар, ссылаясь на причины незначительные: «Простудился, должно быть». И лишь когда хитрить уже бессмысленно, Базаров с суровой нежностью, срывающимся голосом говорит любимому отцу: «Старина... дело мое дрянное. Я заражён, и через несколько дней ты меня хоронить будешь». Базаров опровергает уже напрасные надежды Василия Ивановича на силу медицины, подсказывая родителям единственное для стариков утешение: «Вы оба с матерью должны теперь воспользоваться тем, что в вас религия сильна».

Когда же силы начинают изменять Базарову, он призывает Одинцову, чтобы перед смертью дать волю невысказанным чувствам, чтобы отдать себя во власть одухотворенной любви: «Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время», – прощается герой с возлюбленной почти по-пушкински.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

«Прощайте, – проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском. – Прощайте... Послушайте... ведь я вас не поцеловал тогда... Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет...».

Ведь и за этими словами Базарова тоже стоит тень Пушкина:

Дохнула буря, цвет прекрасный

Увял на утренней заре,

Потух огонь на алтаре!..

«Добрая... великодушная... славная... красивая», – слова, далёкие от лексикона нигилиста. Умирающий Базаров говорит языком поэта о любви и прощении. И только здесь наглядно про­является базаровский масштаб, базаровский максимализм уже не в отрицании, а в утверждении тех позитивных ценностей жизни, которые всегда таились за его отрицаниями и которые герой трагически подавлял.

После прощального поцелуя Одинцовой Базаров погружается в глубокое беспамятство. «И довольно!.. – промолвил он и опустился на подушку. – Теперь... темнота...».

Но «когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице» (курсив мой. – Ю.Л.).

Что это? Запоздалое раскаяние? Или бунт? О каком ужасе идёт речь у Тургенева?

Нет никакого сомнения, что и это мгновение в судьбе умирающего Базарова овеяно духом пушкинской поэзии. Тургенев знал о знаменитом диалоге, который состоялся у Пушкина с митрополитом Филаретом. В минуту уныния Пушкин написал горькие стихи о бессмысленности жизни:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Митрополит Филарет, встревоженный мотивами безверия, появившимися в поэзии Пушкина, дар которого он высоко ценил, написал поэту такие стихи:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью

Зло из тёмных недр воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!

Просияй сквозь сумрак дум,

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светлый ум.

«Стихи христианина, русского епископа в ответ на скептические куплеты! – это, право, большая удача!» – воскликнул Пушкин и, продолжая диалог, написал ответ митрополиту Филарету («В часы забав иль праздной скуки...»), завершавшийся строками о священном ужасе:

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнём душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Серафима

В священном ужасе поэт.

С уходом из жизни Базарова поэтическое напряжение романа спадает, «полуденный зной» сменяет «белая зима» «с жестокой тишиной безоблачных морозов». Но отблеск трагический смерти Базарова лежит на последних его страницах. Нарастает и ширится в эпилоге скорбная тема сиротства, в бледных, стыдливых улыбках жизни чувствуются ещё не выплаканные слёзы. Усиливаясь, напряжение достигает кульминации и разрешается строками финального реквиема удивительной красоты и духовной мощи:

«Есть небольшое сельское кладбище в одном из отдалённых уголков России. Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный: окружающие его канавы давно заросли; серые деревянные кресты поникли и гниют под своими когда-то крашеными крышами; каменные плиты все сдвинуты, словно кто их подталкивает снизу; два-три ощипанных деревца едва дают скудную тень; овцы безвозбранно бродят по могилам... Но между ними есть одна, до которой не касается человек, которую не топчет животное: одни птицы садятся на неё и поют на заре. Железная ограда её окружает; две молодые ёлки посажены по обоим её концам: Евгений Базаров похоронен в этой могиле. К ней, из недалёкой деревушки, часто приходят два уже дряхлые старичка – муж с женою. Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня да ветку ёлки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нём... Неужели их молитвы, их слёзы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном великом спокойствии "равнодушной" природы говорят нам они; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...».

Так бессмертные любовь и поэзия, поддерживавшие Базарова во время трагической гибели (поэзия Пушкина – тоже: слова «равнодушная природа» взяты Тургеневым из пушкинского стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных...»), обещают ему теперь жизнь бесконечную. В строках финального реквиема продолжается полемика с отрицаниями любви и поэзии, с вульгарно-материалистическими взглядами на сущность жизни и смерти, с теми крайностями базаровских воззрений, которые он искупил своей трагической судьбой.

Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук