О Гоголе и христианском отношении к смеху

В сборнике статей, посвященных памяти Н.В. Гоголя, изданном в Буэнос-Айресе в 1952 г. иждивением Русской колонии в Аргентине, помещено философское эссе священнослужителя Русской Православной Церкви за границей игумена (впоследствии архимандрит) Константина (Зайцева; 1887–1975) «Гоголь как учитель жизни». Первые страницы его посвящены «смеху» в духовном понимании. Приведу некоторые важные мысли отца Константина.

«Смеха не слыхали окружавшие Спасителя. Можно ли представить себе смеющейся Деву Марию?» «Остережемся, однако, этот запрет смеха переносить из мира духа в область явлений душевных». В будничной жизни смех живет в разных качествах. Когда человек предаёт себя жизни духа – «умирает в нем смех».

Искусство – дело душевное. Гоголь «пронизан душевностью» не только в художественных произведениях, но и когда касается «вопросов морально-религиозных». В его распоряжении два основных средства – «фантастика и смех». Порываясь к духовному, Гоголь ломает «рамки искусства, не вмещаясь в них». Идёт «поединок между “поэтом” и “моралистом”». «Беззаботен гоголевский смех, беспечна гоголевская фантастика. Но как много уже содержат в себе и как многому учат даже и этот смех и эта фантастика». В плане душевном гоголевский смех уже отчасти обладает «великой религиозно-моральной силой, неизменно бóльшей, чем гоголевская фантастика». Объясняя «Ревизора», Гоголь снижает силу «учительности» своего смеха, придавая ему функции «религиозно-окрашенного высшего морального суда».

В церковно-христианском сознании роль сатиры, смеха – ничтожна. «Искусство человеческое, как бы оно убедительно ни говорило о небесном, как бы привлекательно оно ни живописало, земным остаётся. В лучшем случае оно лишь подводит человека к духовному миру».

Гоголь «до предела доводит наблюденную им пошлость жизни – и примиряет с ней читателя. По крайней мере – пока читатель находится под обаянием его художественного дара». В этом смысле у Гоголя много сходства с Михаилом Зощенко. Речь идёт о смехе не бичующем, не гневном, но «примиряющем». Пушкин, слушая чтение «Мертвых душ», сначала смеялся, потом умолк и сказал: «Боже, как грустна наша Россия!» Эта реплика Пушкина «засвидетельствовала всё нравственное величие гоголевского смеха», однако этот смех, обнажая всю убогость житейской действительности, красоты духовной обнаружить за ней и показать не в силах. «Как же не явиться грусти». Но грусть – это мысль уже о другом, высоком, что должно было бы быть.

Как бы дополняя Пушкина, автор пишет: «Правильной репликой души, внутренним ухом расслышавшей голос смешливо-скорбной музы Гоголя были бы не слова Пушкина „как грустна наша Россия“, а обращение к Богу с другим, более обобщенным возгласом из глубины сердца возникающим: “Боже, как грустна наша жизнь, как жалок человек, который не живет жизнью духа”. Здесь и намечен тот “переворот”, который Гоголь пережил, устремившись к Церкви».

«Важно уразуметь великий урок самой решимости Гоголя встать на путь “духовного” делания… Такая решимость не есть еще окончательное разрешение всех своих внутренних тяжб, не есть еще примирение с Богом полное… Но это был первый шаг на всецело правильно намеченном себе пути». Гоголь «взял Крест! Что должно было следовать за этим? Отвергнуть себя и идти за Господом».

Тут-то и возникло противоречие: повернувшись к Церкви, Гоголь все-таки оставался «литератором», и в этом именно качестве пытался служить Богу. В силу особенности своего таланта Гоголь мог воспроизводить только «низкую прозу» жизни, создавать типы отрицательные, точнее, бездуховные. Художественное творчество отказалось служить Гоголю. Учителем жизни в этот период он был лишь в качестве пророка-публициста. Но и тут «так многое первый увидел он, первый показал, так многое о многом поведал нам сокровенно-важного».

Наконец – «урок личного подвига», смерти Гоголя, почти никем, даже из друзей непонятого. Он молчит, он «угрюм». «Оживает с детьми, которые его любят больше, чем взрослые». «Этот молчащий, „пустой“ Гоголь, с которым уже не о чем даже и говорить, но находящий легко общий язык с детьми, осознавший черствость своей молитвы, свое бессилие у Гроба Господня – это уже тот Гоголь, странную смерть которого мы в этом году поминаем».

Не наше дело – «патология» смерти писателя, недели и дни его умирания. Другое дело – «духовное содержание этого длительного умирания. С мужественным взятием креста в Гоголе сливалось… молитвенно-вдохновенное отвержение себя, все более углубляющееся».

Статья завершается утверждением: «Да, есть чему научиться у Гоголя! Кто из русских писателей и вождей русского общества так уверенно взял курс на Церковь?.. Путь спасения человеческой души явлен в образе Гоголя с убедительностью несравнимой ни с чем – в свете его беспримерной смерти. Сумеем же в ослепительных лучах, исходящих от его смертного лика, распознать на пользу и себе, и России всю учительную сторону в жизни и деятельности Гоголя».

Владимир Алексеевич Воропаев, доктор филологических наук, профессор МГУ им. М.В.Ломоносова, член Союза писателей России