1. Чудеса бывают, Вы не знали? Чаще всего они случаются там и тогда, когда этого совершенно не ожидаешь. Конечно, иначе оно и не было бы чудом!
Одно такое маленькое чудо мне подарил визит в Питер на Троицу, когда по приезде я узнал о презентации новой книги Германа Садулаева «Никто не выVOZит эту жизнь» (Садулаев, Г. Никто не выVOZит эту жизнь. СПб.: Лира, 2024. – 256 с.). Упустить такой шанс было бы непростительно…
И вот, возвращаясь домой во Владимир, я с головой окунулся в чтение книжки дорожного формата «покетбук». Буквально после пары десятков страниц самым острым желанием было закрыть книгу и похоронить ее в мусорном лотке. Не скажу за жизнь, но едва ли начальные постмодернистские этюды кроме фанатов Виктора Пелевина и Владимира Сорокина кто-то вывезет. От «похоронить» удерживал дарственный автограф автора, а от «закрыть» – надежда, что «Великий писатель земли Русской» и близкий по духу публицист всё же расскажет нам нечто куда большее и неожиданное. И в самом деле, в карусели страниц и перипетиях сюжета пытливого читателя подстерегала награда и второе чудо-открытие…
Лирический герой романа (а может, поэмы? или саги? – мы бессильны разрешить эту филологическую шараду, поэтому назовем этот жанр «романом», апеллируя к толщине книжки) Юрий «Юрец» Татаров предстает перед нами утомленным жизнью бонвиваном. Утомленным настолько, что обзавелся личными мозгоправами Станиславом Валерьичем и Игорем Олеговичем, пичкающими его нейролептиками и сеансами когнитивной терапии убойного действия. Наш герой – малоизвестный писатель и не очень успешный бизнесмен; рефлексирующий интеллигент, понахватавшийся случайных концепций из Дж. Фрэзера и ему подобных «британских ученых» и деконструирующий из жизненного опыта наивную, но по-своему оригинальную антропологию.
Жизнь в представлении Юрца представляет собой затейливую биохимическую игру нейромедиаторов, запускающих манифестацию копулятивного рефлекса, одинакового что у рыб с ампутированным мозгом, что у архантропов нижнего палеолита, что у Игоря Олеговича. Копулятивный рефлекс выражается через постоянно повторяющиеся ритмичные (компульсивные) действия, призванные купировать тревогу и навязчивые состояния. В культуре победившего копулятивного рефлекса доминируют секс и оргиастические ритуалы, архетип свиньи. Если бы нам предложили жить в таком обществе, большинство из нас с возмущением отвергло бы это приглашение. Мы ведь через одного венцы эволюции, высоко парящие над верхним, а тем более нижним палеолитом. «Человек – это звучит гордо!», говорим мы, каждодневно и самозабвенно занимаясь компульсивным саморазрушением.
Но именно в таком обществе, свинополисе, оказывается наш Юрец в начале повествования. «Клетка открыта. Она всегда была открыта вообще-то. Ты сам держался за прутья. За корм и воду в корытце» [с. 22] – так неутешительно характеризует происходящее Герман Садулаев в одном из отступлений. Юрец не негодует по этому поводу или, наоборот, не восхищается этим фактом – он его констатирует как данность и даже подводит под это научную базу своей доморощенной антропологии. Его жизнь наполнена рутинными сексуальными историями, похожими одна на другую, и такой же рутиной в перерывах между ними. Или опустошена ими? У Юрца есть хобби – собирание полудрагоценных камней и монет, которыми забита его комната. Зачем ему все эти нефриты и жадеиты, погружающие владельца в каменный век? Как тебе такое, Сизиф?
Показателен бизнес, которым занимается Юрец: продажа туалетных ершиков, буквально воспроизводящих рутинный компульсивный ритуал своими реципрокными движениями по стенкам унитаза. Но даже на поприще ёршиков у Юрца облом – фирма по сборке (!) ёршиков во Владимире не вывозит эту нелегкую технологию, и Юрец остается у разбитого корытца. Добавлю в скобках, что чтение романа происходило в поезде, едущем во Владимир, увековеченный в книге как город мастеров-ёршикоделов.
А тут еще антропология, доставляющая ударную дозу абсурда в и без того кринжовую жизнь героя: оказывается, его с ёршиком компульсии – продукт длительной эволюции рептильного мозга в неокортекс, а архантропа в неоантропа. Троглодиты нижнего палеолита содрогаются от своей эволюционной перспективы – в венце венцов стать безвольным придатком туалетного ёршика. Эволюция удалась, нечего сказать.
Едко и колюче Садулаев высмеивает рутинную жизнь Юрца, превратившегося в такого вот ёршика, то ли чистящего среду, где он компульсивно ёрзает, то ли ее загрязняющего, то ли без толку перемешивающего тошнотворную субстанцию вокруг себя и в своей голове. Но самый ужас-ужас-ужас в том, что Юрец – не распоследний негодяй, а очень даже добрый малый. И с беспощадной ясностью становится ясно, что мы все – такие вот юрцы, которые ничего не вывозят. Через повествование Герман сам является колючим ёршиком, скоблящим наши заплывшие цинизмом и обывательским равнодушием души до тех пор, пока нас не переполнит стыд и мы протестующе не закричим: стоп, хватит, мы этот срам больше не вывозим! Вот и славно, – удовлетворенно ухмыльнется автор, – доскреб до совести, значит. Ай да, Герман, ай да, молодец!
Так и Юрец однажды перестал вывозить жизнь сериального маньяка. Что Юрец – вся страна забуксовала. Потому что не вывозила никуда, а совершала беспричинные и бесплодные компульсивные движения туда-суда-обратно. Антидепрессанты, кушетка психиатра, суицид – есть ли избавление от захватившей всех компульсивной агонии, от перемалывающего всё на своем пути колеса майя-сансары?
2. Да, есть! Внезапно СВО оказалась таким парадоксальным избавлением. Жизнь для многих россиян обрела цель и наполнилась смыслом, а копулятивный рефлекс уступил дорогу постуральному рефлексу, рефлексу прямохождения, поднимающего человека не только из нижнего в верхний палеолит, но и еще выше – туда, куда Сизиф не толкал свои камни. Воз теперь появился шанс вывезти, потому что появилась цель – Победа, VOZхождение, и потому что появился VOZничий, выVOZящий VOZ в единственно верном направлении – вверх из топкого болота. Два сюжета – один про жизнь Юрца, другой про какую-то там СВО – шедшие параллельно и независимо на протяжении первой тетради, наконец встретились; точнее, сюжет СВО захватил и опрокинул сюжет про Юрца. Впрочем, уже нет жалкого Юрца, а есть вызывающий уважение Юрий Татаров – сперва доброволец на Донбассе, а потом не то волонтер, не то военкор на СВО с позывным Фармацевт. 22 февраля 2022 года Юрий Татаров заново родился в санатории Старой Руссы. Это физиотерапия чудеса творит, или перед нами чудесное превращение Савла в Павла, Юрца в Юрия?
Юрий Татаров, в молодости увлеченный индуизмом и зачитывавшийся Бхагават-Гитой, принял СВО как мокшу, освобождение от опостылевшего колеса сансары и от житейских передряг, в которых окончательно запутался. Этим Татаров очень напоминает Владлена Татарского, сбежавшего из тюрьмы на войну. СВО в индуистской оптике предстает как Курукшетра, одновременно и междоусобная разборка близких родственников, и мировая война добра со злом. Возничим Арджуны в той эпической битве был сам Шри Кришна – кто же будет VOZничим на нынешней «курукшетре», СВО? Христос, благословлявший русское воинство на ратный подвиг? Пресвятая Богородица, осенявшая своим Святым Покровом воинов на Куликовом поле и других сражениях? Герман не дает ответа на эти вопросы. Наверное, не пришел срок узнать нам эту тайну. Но то, что VOZничий сидит на передке и твердой рукой управляет птицей-тройкой, уже нет сомнений. Об этом поведает всякий, побывавший на «передке».
Война, однако, дело не только молодых, но и героев. Юрий, побывав добровольцем во время 8-летней недовойны на Донбассе, вскоре уехал в отпуск и… не вернулся. К войне надо привыкнуть, в нее надо заходить постепенно, как в ледяную воду из теплого шезлонга. Но обожженный первой войной, в следующий раз, на СВО, Юрий уже сознательно идет – волонтером и гуманитарщиком. Он уже не может жить прежней жизнью улитки, а тем более овоща. Он пробудился, выполз из ракушки и встал в полный рост.
Юрий Татаров, встретившись с войной лицом к лицу, сразу забывает про свою «компульсивную антропологию» (Фрэзер к концу повествования разоблачается как пошлый мистификатор). Юрий формулирует «золотое правило» волонтера, одновременно устанавливая диагноз, первопричину и источник всех зол: «Деньги – это горящий уголь, или яд, или скорпионы. Получив их в свои руки, ты должен как можно скорее передать их дальше, потратить по назначению. С деньгами люди отдают свои грехи, страшные грехи, смертные. Если ты присваиваешь деньги, то только вместе с грехами. И даже если просто держишь слишком долго в своих руках. Яд впитывается сквозь кожу» [с. 172‑173]. Юрий без сожаления бросил никому не нужный воз грехов и накоплений (5 центнеров камней!) – зачем и куда вывозить всё это барахло! – и впрягся за гуж общего VOZа.
Но и тут мудрый Герман Умаралиевич не спешит ставить восклицательный хеппи-энд. Вторая тетрадь к концу наполняется тревогой, болью и отчаянием – мы не выVOZим! Мы сдаем Херсон. Героическая оборона 205-й бригадой Снегирёвки оказывается ненужной. За 2 часа до объявления о сдаче Херсона погибает руководитель Херсонской ВГА Кирилл Стремоусов. Юрий Татаров погибает в сожженной колонне при отходе из Херсона. Неужели никто не выVOZит эту жизнь?
3. Третья и четвертая тетради – две короткие военные новеллы, фабулой никак не связанные с предыдущими тетрадями. Но они вселяют в приунывшего читателя надежду и оптимизм. Если мы не вывозим – нас обязательно вывезут. Но только если мы сами не падаем духом и беззаветно выполняем свой долг до конца. В первой новелле к оставленному в промке раненому бойцу Велесу прибивается пес, благодаря чему бойца замечают товарищи и, рискуя жизнью, вывозят с поля боя. Пса тоже берут с собой – СВОих не бросаем!
Во второй новелле к погибающим в Шервудском лесу под Славянском бойцам приходит помощь… из 1941-го или 1942-го года. Их спасает внезапно появившийся в лесу отряд красноармейцев. Немного фантастический сюжет причудливо смешивает физическую и метафизическую реальность, оставляя нас перед загадкой: то ли это небесное воинство спустилось с небес, то ли это погибшие бойцы вознеслись на небеса, чтобы на новом уровне довершить начатую брань. Массовая гибель защитников и жителей Новороссии, о чем почти с отчаянием писал Садулаев в конце второй тетради, словно бы проламывает брешь в доселе непроницаемой границе между Землей и Небом, и небесное воинство спешит на помощь своим земным товарищам – защитить землю Русскую и хоть немного, хотя бы в этом бою, остановить страшную жатву смерти и спасти бойцов от практически неминуемой гибели: если Бог за нас, кто против нас? VOZничий (для индуиста Кришна, для православного Христос) невидимо, но твердо повелевает нашим возом – нет, теперь боевой колесницей.
Третья и четвертая тетради – прекрасный образец русской и советской прозы. классического линейного письма, от которого Садулаев пытался откреститься на презентации. Прозы, вчера сказали бы «лейтенантской», теперь – «военкоровской». Хочется читать и читать эти восхитительные истории о замечательных и мужественных людях, но эта часть романа удручающе коротка. Не лишена оснований аналогия советской военной прозы с Житиями святых: подобно тому, как жития учат читателя добротолюбию, так и рассказы о подвиге Зои Космодемьянской, Алексея Мересьева, генерала Карбышева и тысяч героев учат храбрости, стойкости, мужеству и беззаветной любви к Родине. Вкрапленные в роман очерки Германа, вместе со стремительно возникшей Z-прозой и Z-поэзией, возрождает эту славную литературно-воспитательную традицию. Прощай, глумливый и зубоскалящий постмодерн – здравствуй, облагораживающая и подлинная русская проза.
Заключительная часть так коротка потому, что мы в самом начале повести о Герое нового времени. Это, новое, время еще не совсем наше – мы одной ногой всё еще во второй или даже первой тетради. Новое время, Время Героев, проанонсировано, но еще не наступило. Наверное, мы сами должны приложить усилия, чтобы оно наступило, и нам бы открылись захватывающие дух высоты человеческого духа. Мы своей жизнью должны вписать новые страницы, собственным потом и кровью.
4. Роман Германа Садулаева – квест. Интерактивное письмо, требующее от читателя соучастия. В зависимости от этого соучастия читатель, как и надлежит участнику квеста, вывозит свою миссию или нет. Даже миссий оказывается много: при первом прочтении одна, при в втором – более сложная и так до тех пор, пока главная миссия – VOZ – не выйдет за пределы романа и не зажжет огонь в сердце читателя подобно легендарному пеплу Клааса.
В конце второй тетради и на презентации Герман Умаралиевич иронично прошелся по «арке (дуге) героя», как заезженном литературном штампе, и которого якобы нет в обсуждаемой книге. «У моего персонажа нет никакой *** дуги. Он просто живет. Тетради – слепок его жизни, моей жизни. Вся жизнь человека происходит в его уме. Поэтому вот его ум, распотрошённый, вывернутый наизнанку. Если моя жизнь интересна, если мой ум интересен, то и тетради будут интересны, без всякой *** арки. А если я внутри себя неинтересен, то никакая арка не поможет» [с. 183].
Ну правильно, раскрыть все козыри будущему читателю – это всё равно что объяснить анекдот перед его рассказом. Всё испортить. Надо заинтриговать читателя, пустить его по ложному следу. Поверит читатель, что герой добрых 200 страниц слоняется без арки, – хорошо, не поверит и таки отыщет особо не маскируемую арку – еще лучше. У Юрия Татарова выведена не просто арка – арища. Герой в начале и конце повествования – два совершенно разных персонажа. Первый, Юрец, – брат-близнец пелевинского Владлена Татарского; второй, Юрий, написан практически с Максима Фомина. У героя не просто дуга – у него парабола, VOZходящая и VOZносящаяся вверх на бесконечность.
Или – Садулаев прав, а дуги и вправду нет? Может быть и так, что герой Юрий Татаров – цельная натура, просто когда среда требовала от него компульсий, он подчинялся и медленно загибался. А ожил и раскрылся, когда жизнь поставила его на самый край жизни и смерти – туда, где сгорает и опадает все лишнее и наносное, где открывается и раскрывается Подлинное Я. В таком случае «дуга» Юрия Татарова повторяет «дугу» Ильи Муромца, который 33 года лежал на печи, а потом встал и пошел крошить супостатов. Наверное, и в самом деле это никакая не дуга, а русский архетип: мы не вывозим, когда все кругом сыто и комфортно, и доблестно тянем за троих, когда весь мир ополчается на нас войной. Захар Прилепин в одном из интервью высказал очень глубокую мысль: русский человек погибает от сытости и комфорта: где немцу хорошо – там русскому смерть. И напротив, русский оживает, когда надо спасть – соседа, Россию, мир. Такая вот «русская дуга», которую очень искусно изобразил Герман Садулаев.
5. Какой же квест без зашифрованных ребусов и ложных ходов? Постмодернистская часть романа, как и положено, полна аллюзий, намеков и даже прямых ссылок на других авторов (порой вымышленных). На презентации Герман утверждает, что предельно честен с читателем и везде расставил указательные знаки, чтобы помочь читателю. Но так ли это, и не поставлены ли одни указатели, чтобы скрыть другие?
Герман говорит, что своим письмом отчасти подражает аргентинскому писателю Хорхе Луису Борхесу, мастеру метапрозы – многосмысловой и «многозадачной» прозы, полной рефлексии, иронии и неожиданных поворотов. Наверное, так и есть, но куда больше сходства романа можно найти с другим знаменитым аргентинцем Хулио Кортасаром, особенно с его экспериментальным романом «Игра в классики». Романы роднит фрагментарность повествования, резкий переход от одной сюжетной линии к другой, поначалу не имеющей ничего общего с главной фабулой; использование нескольких повествовательных техник, которые часто пересекаются, в том числе от первого и третьего лица, включая «поток сознания» главного героя Орасио Оливейры, рефлексирующего интеллектуала из богемы. Жизнь Орасио и других персонажей кажется такой же безнадежной и бесцельной, компульсивной детской игрой в «классики», как довоенная жизнь Юрия Татарова, но она не приводит героя к сколько-нибудь глубокой экзистенциальной катастрофе. Жизнь – игра с нулевой суммой, бесцельность которой Кортасар подчеркивает зацикленностью сюжета в конце романа. В романе Садулаева игра (компульсия) идет ровно до того момента, пока Жизнь не встречается лицом к лицу со Смертью. Game over, мир освещает Подлинность. Встреча с Подлинностью приводит Юрия Татарова и Германа Садулаева (которые к концу второй тетради уже неразличимы: мысли военкора и гуманитарщика Юрия – это мысли военкора и гуманитарщика Германа) к неизбежному и единственно возможному выводу: жизнь – это задание, это воз, который непременно надо вывезти, пусть даже ценой этой жизни.
В продолжение темы Борхеса-Кортасара: четвертая тетрадь – это очерк в жанре магического реализма, которым так мастерски владели латиноамериканские писатели.
Другим подсвеченным маркером является роман французского писателя Луи-Фердинанд Селин «Путешествие на край ночи», посвященный описанию человеческого скотства, материального убожества и нравственной грязи, в которой барахтаются персонажи, включая главного героя, от лица которого ведётся повествование. «Путешествие…» утверждает принципиальную безысходность и тотальное разочарование в человеке – и упоминание Селина в первых тетрадях романа призвано усилить впечатление непроходимого скотства в жизни героя. А смешение высокого и низкого, героики с почти порнографией вызывает в памяти не менее скандального французского писателя Бориса Виана и его роман «Пена дней». Юрий Татаров также отчаянно барахтается и почти захлебывается в «пене» дней – дней сурка, бесцельных и неотличимых друг от друга, убивающих героя до тех пор, пока он не сделает шаг из хоровода майя-сансары.
Венгерский палеопатопсихолог Эгон Винце и его трактат «Человек безумный», подводящий псевдоантропологическую базу под никчемную жизнь героя и ставящий крест на человеке, как эволюционном сбое, – плод остроумной мистификации Садулаева. Но за этой мистификацией проглядывает немецкий писатель Бенджамин Леберт с автобиографической повестью «Crazy» про подростка-бунтаря. Юрий Татаров предстает перед нами таким же «крейзи», безуспешно пытающимся встроиться в «нормальную» жизнь. А может, это общество однажды сошло с ума, а «крейзи» – единственно не поврежденные душой люди? Всех этих крейзи либеральное общество пытается «утилизировать» на войне, но чудесным образом происходит не утилизация, а трансформация – на войне зарождается Новое общество, нормальное без кавычек. Предстояние перед смертью открывает истинную антропологию русского человека – антропологию ума, чести и доблести.
Чтение романа-квеста «Никто не выVOZит эту жизнь» не может не вызвать ассоциаций с самой знаменитой после «Одиссеи» «бродилкой» – трилогией Дж.Р. Толкина «Властелин колец». Хоббиты-недотепы жили беспечной обывательской жизнью в своем Средиземье, пока враг не оказался и самых ворот. И так оказалось, что мир спасать оказалось некому: ни всемогущему магу Гэндальфу, ни ангелоподобным (чуть было не написал «рукопожатным») эльфам Лориэна, ни гномам-скопидомам Эребора, ни отважным супергероям Гондора. Только мохноногим хоббитам (а по-нашему «ватникам») под силу эта задача. Это ведь только в голливудских боевиках мир спасают супергерои Сталлоне и Уиллис. А в жизни всё по-другому – мир спасают тихие и незаметные люди, которые не думали спасать мир и сильно бы удивились, услышав, что они выполняют столь пафосную миссию. Они просто вывозили VOZ – как умели. Но может, именно так и спасается мир – тяжелой рутиной. И еще полной самоотдачей. Мир не принимает спасения на расслабоне и вполсилы, ему непременно надо, чтобы всё рушилось и висело на волоске, чтобы все были на грани отчаяния, потому что «не вывозим!». А оказывается, только так и вывозим – когда не вывозим.
6. «Мы вывозим, когда не вывозим» – русская жизнь построена на парадоксах и, возможно, на чуде. Юрий Татаров вывез свой воз давно, он в последние секунды жизни в отчаянии не за себя, а что не выVOZит Россию, не вывозит общий VOZ, в который дружно и самоотверженно впряглись вчерашние «крейзи». Но VOZ тронулся, Россия перестала буксовать на обочине и выехала на столбовую дорогу истории…
Герман Садулаев, подписывая книгу на презентации, оставил в ней подсказку: «Андрей, мы вывезем!». Мы вывезем – надо только дружно всем впрячься и понять простую истину: у нас один VOZ на всех, только его и надо вывозить, позабыв о собственных возках. И тогда чудо случится, мы вывезем, даже если весь мир ополчится против нас.
Мы обязательно вывезем – доказано Садулаевым.
Андрей Борисович Костерин, православный публицист, г. Владимир
