Цикл передач М.Л. Хазина и К.А. Геворгян («Экономика по-русски» и «Заседание КУП от 11 января 2024 года») был посвящен важному и интересному, но до сих пор мало освещаемому аспекту за пределами евразийского, традиционалистского или богословского дискурсов – аспекту сакрального. Давайте поразмышляем на эту тему в евразийском ключе.
Почему одни учения способны сразу достучаться до сердца и поселяются там охотно и надолго, тогда как другие приходится долго и агрессивно внушать без гарантии, что они забудутся, как только выключат источник пропаганды? Культурная гегемония Грамши – чрезвычайно могучий инструмент продвижения идеологии в массы, но это «философствование молотом», когда идеологемы как гвозди буквально вбиваются в общественное сознание. Как известно, кольт, вооруженный добрым словом, чудеса творит. Так, может, помимо «философствования молотом» существует «философствование добрым словом»?
Философствование добрым словом есть, потому что его просто не может не быть. Доброе слово – это Благая весть, несущая непререкаемую истину, в достоверности которой мы не испытываем ни малейших сомнений, потому что открываем эту истину сердцем. Эта истина непререкаема, потому что свята, имеет сакральное значение.
Так что же такое сакральное?
1. Метафизика сакрального. Согласно традиционалистским воззрениям, сакральное – это ноумен, который лежит в метафизической области, который могут непосредственно созерцать лишь люди, обладающие таким даром (пророки и поэты), а мы, смертные, можем лишь чувствовать его в редкие мгновения вдохновения (нисхождения благодати) или реконструировать из феноменального мира через особые процедуры (посредством молитвы, созерцания или интеллектуальной интуиции). Важно понимать, что ноумен – это не эксцентрическая выдумка коуча от НЛП, это реальный объект – хотя слово «объект» тут не вполне уместно (в метафизике нет декартова разделения на объект и субъект; в метафизике, чтобы понять ноумен, надо стать им, а не отойти от него на дистанцию) и реальность эта особого рода, это метареальность.
Некоторой аналогией может служить математика, которую пифагорейцы и платоники сакрализировали без тени колебаний, помещая ее в область эйдосов и логосов – т.е. в метафизику. Математические законы и структуры не произвольны (относительно произволен лишь выбор аксиом), мы не выдумываем математику, мы открываем ее законы.
С сакральной, метафизической стороной феноменов то же самое – ее не надо выдумывать, ее надо открывать. И чем полнее мы ее обнаружим, тем более живым и, более того, святым становится предмет нашего исследования «сердечным зрением». Мы за феноменом начинаем распознавать Божий замысел о нем, обнаруживаем его истинный смысл.
Можно сказать, что сакральное – это то, что соединяет физику и метафизику, дольний и горний миры. Сакральное – просвет, откуда горний мир просвечивает в дольний, в свете сакрального разоблачается ложное и темное, распознается истинное и светлое. Чем шире просвет, тем ярче горний свет, тем большие пространства им освещены и освящены.
Долгое время мы были погружены в мир светских идеологий, которые отвернулись от горнего и озаботились исключительно мирским обустройством. «Но разве это так плохо? – спросит нас воспитанный светским миром читатель. – Что плохого в гуманистических проектах, проникнутых заботой о человеке и его хлебе насущном?» Увы, это невероятно плохо, это просто неописуемый ужас, как отвратительно. Потому что наши планы и проекты, построенные в небрежении с Божиим Промыслом, рано или поздно приходят с Ним в разлад, а то и в прямое противоречие. А следовательно, рано или поздно они рушатся как карточный домик или Вавилонская башня, засыпая обломками незадачливых планировщиков. Горе строителям, не знающим законов сопромата и всемирного тяготения. Однако не меньшее горе ожидает пастырей, ведущих паству без духовного компаса.
Модерн прошел под флагом самонадеянной веры в человеческий разум. Постмодерн утвердил зыбкость человеческих истин и подверг их полному осмеянию. Человеку больше не на что опереться, не на кого больше рассчитывать. Истина, добро, красота – всё дискредитировано и обессмыслено до такой степени, что кажется, что этот мир уже ничего не спасет.
Но если мир еще не до конца потерян, если есть хотя бы один шанс его спасти, то, наверное, стоит попытаться это сделать. А для этого надо мир «откатить» немного назад – туда, откуда всё пошло наперекосяк. Если «наперекосяки» начались с наступлением Модерна, то точку восстановления исходного состояния мира следует искать в Премодерне. Если путешествие по рельсам Модерна завело нас в тупик, то мы должны вернуться в точку входа в него и выбрать другой маршрут – тот, на котором мы бы не утратили живой связи с Подлинным. Встречу с Подлинным мы переживаем как сакральное, сакральное мы распознаем через религию.
Чем же Премодерн фундаментально отличается от Модерна? Только одним – презумпцией Сакрального. Сакральное, священное больше не должно околачиваться на задворках секуляризованного по самые маковки общества – оно должно полноправно войти в наш мир, вдохнуть в него жизнь и дух, наполнить его Божией правдой. Всё должно быть от Бога, осенено благодатью Святого Духа – история, будущее, власть, быт. Мы так часто повторяем, что «всякая власть от Бога», что совершенно утратили смысл этой максимы. Когда власть делегируется посредством избирательной урны, впору засомневаться – да от Бога ли это? Неужели он для Своей миссии не сподобился найти более благородного предмета, чем… корзина для мусора? Лишь та власть от Бога, в которой наличествует сакральное, мандат которой получен от Неба. а не случайно вытянут из урны подобно лотерейному билету.
Сакральное обитает за горизонтом человеческой жизни, оно ценнее человеческой жизни. Оно должно обитать в Вечности, чтобы нести вечные ценности. Обращение к сакральному – это чрезвычайно радикальный шаг, радикальность и тотальность которого нам еще предстоит осознать в должной степени. Надо решительно порвать с установками Модерна, его маниакальным желанием всё рационализировать, каталогизировать и разложить по полочкам. Чтобы обратиться в Павла, надо перестать быть Савлом.
2. Уровни сакрального. Когда мы говорим о сакральности, мы апеллируем именно к метафизической стороне. Метафизический прообраз и физический образ соотносятся друг с другом как пуансон и матрица. Пуансон – идеальный оригинал, он существует в Вечности, а матрица – снапшот, временной снимок. При этом снимок может быть как весьма искаженной копией, так и даже симулякром, копией без оригинала (когда мы выдумываем сакральность, сакрализируем чисто феноменальные или вообще инфернальные пласты).
Если уровень сакрального не единственен, то нам следует зорко ее рассмотреть, чтобы не впасть в духовную прелесть и не поклоняться низшим богам (или даже демонам).
Каринэ Геворгян в своем выступлении делится одним социологическим наблюдением, которое важно для объяснения феномена сакрального. Антрополог и лингвист Жорж Дюмезиль, прославивший осетинский эпос, обнаружил, что индоевропейское общество всегда организовано по трехфункциональному признаку, состоит из трех слоев, варн – жрецы (брамины), воины или кочевники (кшатрии), купцы или крестьяне (вайшьи). Русский мир – часть индоевропейского пространства, и трехфункциональность – неотъемлемая часть нашей идентичности. Мы можем быть жрецами (носители идеационного типа), воинами (идеальный тип), купцами (чувственный тип). Когда-то такое деление было жестким, сословным, теперь оно присутствует имплицитно, как модус сознания (что не умаляет роли этого деления). Люди смотрят на мир с одной из трех позиций: либо «жреца», либо «воина», либо «купца». «Купец» смотрит на мир с точки зрения денег, «воин» – с точки зрения войны, жизни и смерти, а жрец ищет во всем Бога и Божий Промысл.
В отсутствие жрецов и их сакральности сакральные основания начинают себе подыскивать представители более низких «варн» (во избежание недоразумений берем этот термин в кавычки, подразумевая под ним тип сознания, а не сословную принадлежность). Сакрализация определенных аспектов социального бытия (или даже вещей) происходит также в том случае, когда какая-то «варна» добивается власти. Так получаются разные уровни сакрального.
Когда сакральное начинают формулировать купеческое сословие, буржуа – получается языческое поклонение мамоне, златому тельцу, черная магия. Новые язычники строят свои языческие капища – банки, где правят специфические жрецы – банкиры. Достаточно взглянуть на Германа Грефа, чтобы понять, что это не простой «белый воротничок» – это истовый служитель культа с весьма специфическим религиозным мировоззрением. Эта сакральность – симулякр, не имеющий прообраза в метафизическом мире (разве что в инфернуме есть магическое толкиеновское «кольцо всевластия», порождающее на земле легионы поклоняющихся ему горлумов).
Воинское сословие формулирует и формирует героическую сакральность. Это уже настоящая сакральность, хотя и нижняя. Она ухватывает лишь отдельные аспекты Подлинности и начинает им поклоняться, игнорируя более тонкие и высокие метафизические уровни. Героическая сакральность абсолютизирует войну и победу, не слишком заботясь об образе мира. Метафизика Красного проекта, предъявленная в СССР после окончания Гражданской войны и смерти Ленина, стала образцом героической (даже титанической, богоборческой) сакральности, соорудив грандиозный некрополь, пантеон павших героев на Красной площади, символическом центре России. В СССР героическая сакральность военного коммунизма отлично работала, когда надо было воевать, мобилизовываться, восстанавливать разрушенную страну, участвовать в ядерной и космической гонках. Однако она безнадежно забуксовала, не сумев предъявить обществу действительно сакральный мирный общественный идеал. «Но их бедой была победа – за ней открылась пустота» – эти строки Наума Коржавина точно передают кризис сакральности поколения победителей. Коммунизм мирного времени (хрущевского извода) представил чрезвычайно убогий, потребительски пошлый, мещанский «образ будущего», закономерно вызвавший к жизни буржуазную «сакральность» и приведший к победе тех, кому этот образ был близок, – мещан.
Воинскую сакральность с неменьшим успехом эксплуатирует наш враг на Украине, практикуя нацистский культ Бандеры и Шухевича и прославляя своих героев. Следовательно, чтобы победить в войне с ними (и с Западом в целом), надо предъявить сакральность более высокого уровня.
Подлинную сакральность способно распознать лишь жреческое сословие, которое у нас отсутствует почти полностью. Оно отсутствует как институт духовного пастырства, который есть в Иране, который у нас был в Православной церкви (в доромановскую эпоху), а сейчас лишь спорадически являет себя в старчестве, поэтах, отдельных философах, благодатных батюшках и подвижниках. Наш метафизический, метаполитический и метаисторический идеал глубоко спрятан за мифологемами «Град Китеж», «Беловодье», «Святая Русь», «Третий Рим». Святая Русь представляет собой не только территорию и народ, но и глубоко самобытную идею духовного вечного царства, жизни Будущего века. Святая Русь гармонично соединяет в себе Православие с народными обычаями и традициями, гуманизм и справедливость с Божиим Промыслом. Она является воплощением евразийской идеи-правительницы, которая является высшей инстанцией идеократической иерархии. Россия тогда и только тогда приближается идеалу святой Руси, когда следует мудрому завету государя Ивана Грозного: «Русская земля держится Божьим милосердием, и милостью пречистой Богородицы, и молитвами всех святых, и благословением наших родителей, и, наконец, нами, своими государями, а не судьями и воеводами, а тем более не ипатами и стратигами».
3. Народ как сакральность. Михаил Хазин в программе «Заседание КУП от 11 января 2024 года» формулирует замечательный тезис: «Русский народ является носителем сакральности». Эту важную и глубоко евразийскую формулу следует правильно осмыслить, чтобы не впасть в искушение «парада сакральностей», сакрализируя частный аспект, а не феномен во всей его целостности.
Уточним: русский народ не только носитель сакральности, он – источник сакральности. Более того, он и есть искомая сакральность.
Как это возможно?
Русский народ, как почти всё на этом свете, един в трех ипостасях. Он имеет горний идеал, дольнюю реализацию и их связующее звено. Подобно тому как человек в христианской топике имеет плоть, душу и дух, так и народ имеет свою плоть, душу и дух. Выше мы уже отмечали, что подлинное сакральное – это не горнее и, тем более, не дольнее. Это не «над» и, тем более, не «под». Это тонкое и неуловимое «между», это связь между верхним и нижним мирами, влекущая землю к небесам и спускающая с небес благодать Святого Духа. Сакральный народ – это «душа народа», это «конкретная метафизика» о. Павла Флоренского.
Когда мы сакрализуем народную плоть, мы рискуем впасть в национализм или материалистический коммунизм, обожествляющие земное, материалистическое существование народа. Если мы обожествляем народный дух, мы впадаем в другую крайность – уранополитизм, византизм, утопающий в сладостном сердцу метафизическом идеале и совершенно игнорирующий бренную жизнь.
Подобно тому, как душа человека устанавливает верную иерархию человека и Бога («человек есть образ Божий и подобие Божие»), так и «душа народа» призвана установить верную иерархию «царствоподобия» (термин Н.В. Сомина) между земным царством и Царством Небесным. София, утверждает П.А. Флоренский в XI письме своего самого знаменитого богословского труда «Столп и утверждение истины» «хотя и переводится мудрость или премудрость, но однако вовсе не означает простого пассивного восприятия данности, вовсе не означает нашего: разум, знание, наука и т. п. В нем содержится вполне определенное указание на творчество, на художество, на зиждительство, – так то, передавая имя Σοφία на совр. языке, следовало бы говорить Зиждительница, Мастерица, Художница и т. п.».
Определенное, хотя и секуляризованное представление о сакральном народе несет «Бессмертный полк», соединяющий в едином потоке живых и мертвых, благодарных потомков и героических предков, идущих к общей, пусть и не вполне ясной цели, общей для живых и павших.
Народ, понимаемый в сакральном смысле, не есть данность, – это задание, историческая миссия. Это зиждительство, обретение и строительство идеала Святой Руси, который пока лишь смутно ощущается, но трансцендентная метафизика которого конкретизируется «грубо и зримо» по мере воплощения Царства Божия в земном. Это собирание населения в единый Народ-созиждитель, в Собор, в «симфоническую личность» Л.П. Карсавина, единый исторический субъект. В отличие от строителей Вавилонской башни мы не бросаемся раздвинуть границы земного царства до небес и с возгласом «Олимп наш!» дернуть Зевса за бороду. Мы совершаем обратную операцию – спускаем Небеса на землю посредством воплощения Божьего замысла о нас.
4. Контуры будущей идеологии. Раз мы определили субъект, то теперь должны предъявить идеологию, обращающуюся к этому субъекту и выражающую его интересы. Есть ли идеология, обращающаяся к сакральному народу, как своему субъекту?
Да, это евразийство (в широком понимании). Именно народ стоит в центре евразийской идеологии. Когда государство отчуждается от народа, экономика распадается, а культура начинает тонуть в бессмысленных шоу, всё это придется поправлять народу. Народ – субъект будущей идеологии, как мыслящее присутствие в мире, на своей родной земле, в потоке крови и памяти, объединяющем предков и потомков.
Этот субъект не может быть заведомо предложен всем как нечто само собой разумеющееся. Его надо создать, родить или воскресить. Но народ не как нация или раса, не как класс, не как совокупность индивидуумов. Народ как культурно-историческая общность судьбы, который считает себя носителем определенной миссии, определенного языка, определенной идеи. И он определен не только прошлым, но и будущим.
Новая идеология рождается здесь и сейчас, на наших глазах, когда русский народ ведет священную войну в Новороссии и когда «проклятые» вопросы русской самоидентичности встают с предельной остротой. Вместе с тем, ответы нам давно и хорошо известны, и один из них, пусть и в форме полушутливой байки, повторил вслед за Александром Суворовым Михаил Хазин в программе о сакральности: «Мы – русские, с нами Бог!».
Костерин Андрей Борисович, православный публицист, г. Владимир
