Лучше промолчать. Лучше не умножать зло словом. Но трудно молчать. Затронута честь моей Alma mater, и моего города, и моей страны.
Все пишут, говорят об итоге. О страшном, безумном, дьявольском. Обыватель развлечён и напуган. Но кровавая развязка – это будни следователя в городах-миллионниках. Это эпилог, физическая смерть вслед за духовной бедой.
Но как-то между делом, вскользь или даже с оправданием, этаким кивком на взрослых людей и их неприкосновенную личную жизнь, обходят самое главное – обыденное. Страшное, неумолимое, убийственное этой-то своей обыденностью.
Писатели во вроде бы мимолётных зарисовках иногда улавливают, захватывают очень глубокие струи души. Есть рассказ у Набокова, о намечающемся романе между хозяйкой гостиницы и постояльцем. О чувстве невыносимой пошлости ситуации. И герой бежит от плоскости таких отношений. Чувство пошлости. Что это – снобизм? Или охранительный голос? А может, всё это дворянские фантазии?
Есть более осязаемый способ преодоления неудобных обстоятельств и ситуаций. – Правила воспитания, правила приличия, которые, как корсет, держат форму, пусть внешнюю. Даже если совесть отсутствует, и человек пускается во все тяжкие – он не пересекает некоторых внешних заградительных линий. Например, в былые времена если «благородный господин» заводил любовницу, то снимал ей квартиру, а не выгонял жену с детьми из дома.
Но это всё примеры из жизни аристократов.
В России крестьяне на Севере жили в одном доме несколькими семьями, несколько поколений. Соблюдая жесточайше нормы нравственности. Как все. Вспоминаю рассказ одной известной петербургской фольклористки. Она после войны в студенческой экспедиции собирала песни на берегу Северной Двины. И в зрелые годы написала воспоминания «Уроки жизни». Там есть такой эпизод из народной жизни. Молодые люди любили друг друга. Но родители выдали девушку замуж за старшего брата. (Полагалось, женить детей по старшинству.) Младший так и не женился. И всю жизнь прожил рядом в одном доме с семьёй брата и своей возлюбленной. И прожил чисто! Вот такая праведность! И это не потому, что он такой особенный. Просто так принято. А иначе, «что люди скажут?».
Оттого так непостижимо светлы лица крестьян на старых фотографиях.
Но, вероятно, нам это уже не понять, Мы не способны видеть ничего, кроме своих прав, своего эго. Долг – это призыв не к нам, а тем, кто нам должен. Нас давно настойчиво учат, что всё, что традиционно, по-совести, по-Божьи – это неинтересно, заскорузло, тупо. Одно слово – «тёмное царство».
Что за «комиссия по этике» на историческом факультете? Которая в упор не видит откровенного разврата? Из месяца в месяц, из года в год развратник разливается трелями под аплодисменты потока студентов. Юнцы слушают песни о Франции, но не замечают, не понимают его пугливого, влажного лица, лица неуверенного в себе сластолюбца.
Дети доверчивы. Их опыт невелик. Даже, когда они берут в руки грязь, их лица чисты, глаза ясны. Детям внушают, что всё дозволено. Уже пора. Они давно не дети, сами с усами. Не надо угрызаться совестью. Надо любить себя. И брать от жизни всё. Три порции зараз. Лови удачу. Распечатывай свои возможности и права, как бутылку шампанского. Обязанности – это по отношению к тебе. Да здравствует Франция! Свобода любви везде и всегда: когда никто не видит, и когда все видят. И, разумеется, в эйфории «любви» нет ни капли корысти.
У опьянённых похотью детей должны же быть родители, окружающие, традиции, культура. – Ничего нет. Пустота. – Счастливым «море по колено». И все замшелые традиционные нормы расступаются, как вода, ничто не держит, и человек остаётся один со своим правом самоудовлетворения: любить, кого хочу, неизвестно кого – проваливается в грязную жижу трясины всё глубже и глубже.
Как страшно, что этот узаконенный цинизм пользы любви в карьере, демонстрировался на лекциях студентам несколько лет. Где? В Университете!
Да здравствует Франция! Да здравствует свобода! Дорогу параду греха!
Да, мы не должны быть ханжами. Но есть элементарные вещи. Есть банальные ситуации, которые на протяжении веков повторялись в жизни человеческого общества. Историк должен о них помнить. Есть запрещённые ходы и опасные повороты. Запрещённые этическими, нравственными, религиозными регуляторами. Всё патологическое, уродливое ими осуждается. Отсекается, как гангрена, то, что смертельно опасно. Это постулаты, оберегающие общество. Это всемирные законы, которые действуют всегда, даже если мы своевольно не желаем с ними считаться. И как бы нам не нравилось гонять на красный свет, если мы будем настойчивы в своём увлечении – наш итог предрешён. Не стоит обольщаться, что можно обмануть дьявола, и получить из его рук сказку со счастливым концом.
Сейчас безсердечно толковать, была ли несчастная «дурочкой» или «умницей»? Нужно ли переводить слова «мезальянс» и «куртизанка» с французского на русский? Был ли этот роман искренним или взаимовыгодным? Это подробности частного порядка.
Страшны подробности общего порядка. Вот так всенародно вседозволенно, ясно глядя в глаза юному, чистому, новому, лучшему поколению, нашему будущему, как самоочевидная реальность демонстрируется грех. Как должное, как естественное, имеющее право быть. И быть принятым в хорошем обществе. Это смертельно для интеллектуальной элиты, которая необходимо должна опираться на нравственность. Учёный без соответствующей нравственной составляющей профессионально непригоден. Он заземлён, он не сможет безстрасно выходить в чистые внешние сферы. Он может выдавать лишь гнилой научный продукт.
В нашем обществе нет охранительных тормозов. Всё идёт вразнос. Парад греха, цинизм греха отменяет его оценку как срам и позор. Бесы приглашают героев праздника на танец, берут за шкирку и разыгрывают спектакль до конца.
Я помню свой Университет, тридцатилетней давности. Физфак. Нам преподавала элита, не только профессионалы: физики и математики, но и люди высочайшей нравственности. Многие были со старинными петербургскими корнями, в том числи из дворянского и духовного сословий. Безсребреники, идеалисты. В них было что-то монашеское.
Был у нас случай, когда иногородний студент, живущий на стипендию, плохо сдал сессию. И преподаватели кафедры скидывались, чтобы он смог продолжать учиться. Об этом мы узнали много лет спустя. Такой вот был образ преподавателя.
Конечно, и сейчас не всё там плохо. Учёные остались, подвижники остались, достойные воспитатели есть. Где же, как не в Университете, быть и возрастать интеллектуальной элите? Подлинное научное творчество невозможно без духовной чистоты.
Но то, что случилось – это страшное пятно на всё наше общество. Обвинительный приговор государству без идеологии. Результат, доведённый до логического конца.
Это не звоночек – это сирена великой беды отечества.
Людмила Фоминична Московская, доктор физико-математических наук, член Союза писателей России
