Прежде чем взяться за эти заметки и поделиться своими
раздумьями о Николае Рубцове, мне пришлось вновь погрузиться в былые
годы. Когда я учился в Литинституте и видел его, что называется,
воочию: то где-нибудь в коридоре общежития, а то и в чьей-то из комнат
наших студентов. Ведь Николай в это время был уже переведён на заочное
отделение и приезжал в Москву лишь на экзаменационные сессии.
Заходил он чаще всего к Сане Сизову, моему сокурснику, буквально влюблённому в его поэзию. Сам Саня был из нижегородской глубинки и тоже писал стихи. А когда Николай наведался к нему однажды туда в гости, то услышал там легенду о неком разбойнике Ляле (наводившем страх на всех проезжих в их густых дремучих лесах) и вскоре сочинил целую поэму об этом.
Вторым его поэтическим собратом и в некотором роде соратником был Борис Примеров, личность на ту пору очень заметная и уважаемая многими ещё за то, что он писал статьи о нашей истории. И Николай тоже тянулся к нему и даже нередко читал у него свои стихи. А возникавшие между ними споры и разногласия касались лишь не всегда совпадавших оценок тех или иных событий.
Однако посеянные ими и некоторыми преподавателями мысли о возвращении к своим корням (по Достоевскому - к почве) уже вовсю витали в стенах Литинститута. И это было противопоставление славянофильских идей не только большевистскому интернационализму, но и всем тем модным шумным поэтам того времени во главе с Евтушенко - так называемым новоявленным западникам и залихватским эстрадным кумирам московской молодёжи, подтолкнувшим к перестройке и очередному перевороту в 1991 году. Наш бывший выпускник В. Цыбин, словно предвидя это всё и желая как-то предостеречь слишком горячих реформаторов, писал тогда в одной из статей: «Россия больна, но не сама собой, а родами чего-то нового: и слова, и дела. Больна нанесёнными и наносимыми ей обидами и увечьями... Её в который раз вычёркивают. И не могут - в силу её самодостаточности и охранной биологической силы и её одухотворённого слова, которое сберегли и дали в оберег такие поэты, как Николай Рубцов».
И в среде наиболее проницательных русских умов вполне понимали, что в разгоревшейся идейной схватке дело не кончится просто так. Ведь по сути готовилась новая революция... Под видом прихода к власти неких либерал-демократов скрывалась всё та же тёмная сила! И когда в центре Москвы вновь появились танки, а в Кремле на смену коммунистам пришли всякие Гайдары, Чубайсы и Немцовы, то многие писатели кинулись сразу защищать свои творческие дома.
Правда, многие из нашего патриотического крыла
оставались всё ещё с советскими предубеждениями. И им поначалу пришёлся
совсем не по вкусу даже памятник преподобному Сергию Радонежскому!
Возведённый на пути к Сергиеву Посаду в селе Радонеж, ибо крест и
монашеский лик святителя по-прежнему их настораживали. Как такой же
непонятной до конца была и поэзия Рубцова с её совершенно иным, чем у
них, смысловым содержанием.
С моста идёт дорога в гору,
А на горе - какая грусть! -
Лежат развалины собора,
Как будто спит былая Русь.
В этих удивительно глубоких и трогательных стихах его
сохранялась еще какая-то надежда, что Русь с её древними церквями,
колокольным звоном и крепким семейным укладом непременно пробудится.
Возродится,.. и мы вновь станем свидетелями торжества прежде всего её
веры Православной. Николай уже в шестидесятые годы впитал это и верил
всей душой. А иначе как бы у него могли появиться дальше в том же
стихотворении и такие строки:
Какая жизнь отликовала,
Отгоревала, отошла!
И всё ж я слышу с перевала,
Как веет здесь, чем Русь жила.
Душа Рубцова рвалась к Богу,.. и все его терзания житейские во
многом, может, и происходили от того, что поэзия для Николая всё-таки
продолжала быть на первом месте.
И он всё с той же надеждой и нескрываемой радостью дожидался
новых публикаций, отсылая по почте стихи в Москву или относя их в
какие-то вологодские издательства. Одновременно вместе с тем
предчувствуя и неумолимо надвигавшуюся роковую развязку.
Я умру в крещенские морозы
Я умру, когда трещат берёзы.
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывёт, забытый и унылый,
Разобьётся с треском,
и в потёмки
Уплывут ужасные обломки...
* * *
И так уж вот вышло, что Саня Сизов и Боря Примеров поехали именно в стылый заснеженный январь на похороны Рубцова после его столь внезапной страшной гибели... А мне удалось побывать на его могиле только через многие годы, когда вместе с повзрослевшим старшим сыном отправились на машине в Вологду, где Николай и погребён среди множества частых железных оградок здешнего Пошехонского кладбища.
И помнится, как долго стояли там у гранитной плиты (где были выбиты золотистыми буквами его самые заветные слова: «Россия, Русь! Храни себя, храни!») со сжавшимся сердцем, чувствуя после всех этих прошедших лет что-то действительно невосполнимое.
Привезли мы также с собой увесистый гладкий камень с берегов
Сухоны. И положили его перед окнами своего подмосковного дома в память о
Николае и его родной земле.
А потом начались уже всякие переделы и в прямом смысле борьба
за выживание. Пришлось и тем, кто состоял в Союзе писателей России,
перестраиваться и даже открыть книжную лавку. Ведь уцелевшие
издательства и книжные магазины старались заниматься лишь
развлекательным чтивом или тем, что имело коммерческий успех: всякими
детективами, любовными повестушками. К нам же приходили все те, кто не
хотел порывать с более серьёзной литературой, болел за судьбу своей
родины и желал непременно разобраться во всех свалившихся вдруг на неё
бедах. Потому как по радио, телевидению, да и в большинстве тогдашних
московских газет шло открытое очернение нашего прошлого. И такие
русские писатели, как тот же земляк Рубцова В. Белов, иркутянин В.
Распутин, краснодарец В. Лихоносов, а также жившие в Москве Ю. Бондарев,
А. Иванов, В. Ганичев, С. Куняев, В. Сорокин, В. Гусев, отвечали как
только могли. Через газеты «Московский литератор», «Литературную Россию»
во главе с первым открыто вступившим в бой Эрнстом Сафоновым, «Русский
Вестник», «Завтра» (до запрета называвшуюся «День»), «Пульс Тушино».
И в это переломное время стали также очень востребованы томики стихов Рубцова. А к его 70-летию появилось и немало самых разных статей о нём. Но как мне казалось, была в них ещё какая-то недосказанность. И не столько о его вызывающей много тех же неясностей трагической смерти, но и о самом Колином творчестве, стихах...
И посему-то всё больше и больше вновь влекло к нему на родину. Хотелось ещё раз поглубже окунуться в рубцовскую жизнь и всё окружавшее его на ту пору. И когда я узнал, что наши салтыковские прихожане из Почаевского храма собрались в вологодские края, то не утерпел и присоединился к ним.
Дальше всё пошло своим особым чередом. С молитвами, иконой Государя Николая II и с горячим нескрываемым желанием поскорее уехать. Москву в это лето затянуло густым едким дымом от горевших вокруг неё лесов. Только под утро, уже на подъезде к Вологде, на нас дохнуло чем-то северным. Чистым и даже каким-то совершенно неожиданным, пробирающим холодком.
И мы последовали без всяких остановок сразу в Тотьму, где собирались вначале поклониться местным святыням. А затем уж увидеть и всё связанное с Николаем Рубцовым. Потому как ему тут пришлось учиться в лесном техникуме. И когда проехали больше ста вёрст мимо сплошных хвойных лесов и изредка встречавшихся вдоль дороги деревушек, то остановились у красивой каменной церкви Рождества Христова, в которой находились мощи здешнего подвижника и основателя Спасо-Суморинского монастыря - прп. Феодосия Тотемского.
Вообще этот бывший уездный городок поражал не только сохранившимися храмами и узенькими старинными улочками, но и своей богатейшей историей. Ведь заселение его началось ещё с прихода сюда новгородцев. А затем уж тут открыли соляные источники и стали добывать соль при помощи специально вырытых колодцев. Или, как называли их вместе с другими приспособлениями, - варницами. Вскоре рядом с ними вырос целый посад. Присланный же сюда из Прилуцкого монастыря для наблюдения за работами монах Феодосий построил тут церковь. А в 1554 году исходатайствовал у Царя Иоанна Грозного грамоту, по которой ему дозволялось возводить обитель у ближайшей речки.
Затем предки тотьмичей и купцов из Великого Устюга осваивали Урал, Сибирь и дошли до самой Аляски на Дальнем Востоке.
А учёба Рубцова в лесном техникуме (который размещался на ту пору в Спасо-Суморинском монастыре) наложила тоже свой отпечаток. Он слышал, безусловно, и о происходившей некогда в стенах его прежней жизни. Знал обо всех тотемских первопроходцах и даже писал о них сочинения. Посещал нередко и располагавшуюся неподалёку от их общежития городскую библиотеку. А я же вместе с давней жительницей Тотьмы и ещё одной почитательницей поэзии Рубцова Аделаидой Журавкиной прошёл и по другим местам, где по её словам, бывал Николай и оставил об этом какие-то памятки. В стихах, письмах к жившему в небольшом ухоженном домике другу его, Сергею Багрову. Подвела она меня и к танцплощадке, куда иногда захаживал Николай со своими сокурсниками,.. а уж отсюда мы направились мимо бывшей торговой площади, к берегу Сухоны.
Здесь, на крутом откосе и как раз напротив протекавшей внизу широкой неспешной реки, стоит бронзовый памятник Рубцову, созданный выдающимся скульптором В. М. Клыковым. Поэт сидит, будто живой, на высоком каменном постаменте, лицом к городу, скрестив руки на колене. Лицо его слегка задумчиво, а в глазах по-прежнему угадывается лишь всё та же затаившаяся грусть.
Часто Николай любил бывать тут на берегу, отдыхать на скамейке
или поджидать паром вместе с другими жителями Тотьмы. Ибо отсюда он
уезжал и к своему затерянному в глуши и среди еще более густых лесов,
на берегу реки Толшмы, селу Николе, в которое попал в войну с другими
малыми сиротами и где прожил в детдоме до окончания школы. Тогда это
была всего семилетка... А уж оттуда он и перебрался в соседнюю Тотьму. И
невольно всплывали в памяти строки из его ставшего почти хрестоматийным
стихотворения «Тихая моя Родина».
Школа моя деревянная!
Время придёт уезжать -
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать...
* * *
Многие критики столичные причисляли Николая Рубцова к деревенским поэтам. Называя его «певцом малой родины» и относя особенно зрелые его стихотворения к «тихой лирике», в которых действительно проявлялась в гораздо большей мере тяга ко всему сельскому. Или, как отмечал Кожинов на этот период, к «связи поэта с самой природой, ветром, вьюгой...». Но никто из тех же критиков не упоминал о духовном прозрении Николая Рубцова! Да и влияние их на его будто бы поэтический рост тоже слишком преувеличено. Потому как Николай прошёл до приезда в Москву хорошую обкатку на флотской службе, где у них было литобъединение и где он успел почерпнуть немало полезного для себя.
Николай уже знал цену истинному талантливому слову. И нуждался лишь в доверительном общении. Во всём том, чего не могли дать порой любой преподаватель или даже специалист по литературоведению.
А общежитие наше на улице Добролюбова (расположенное как раз напротив Останкинской башни) и было этаким местом. И Коля рвался из своей далёкой деревушки больше всего именно сюда. Там, в глуши и среди близких дорогих мест, у него рождались стихи, а показать их кому-то и услышать наиболее верную оценку он мог только в кругу своих друзей.
Мы вот сетуем часто на неустроенность, мытарства Рубцова... Когда он вынужден был то уезжать, то вновь приезжать к себе в Николу, где у него оставались жена, дочка. Но нельзя не отметить и того, что каждое такое возвращение неизменно обогащало всю нашу поэзию!
И тут именно в его отчих местах хотелось теперь ещё услышать здешний живой говор. Сами слова, звучание, ибо любое серьёзное произведение зиждется на языке, связано какими-то внутренними нитями с ним.
И в Колиных стихах это тоже особенно чувствуется. Потому-то я и стал записывать даже названия всех услышанных нами селений, поражаясь прежде всего их русскости! Знакомой корневой основе...Нагорное, Троица, Заовражье, Дитяево, Талицы, Великославское. Попадались здесь также повсюду и более далёкие, связанные ещё с языческой порой, княжескими или даже царскими посещениями: Ярыгино, Ярилов перекат, Княжево, Погостье, Гридинское, Владычново, Государев Луг.
В рубцовском же Никольском (Николе) стояла раньше церковь Николая Угодника. Совпадение его имени со святым тоже, думается, не случайное. Тут усматривается явно какой-то знак свыше... всё это невольно проникало ему в душу, пробуждало любовь и чутьё к нутряному народному слову, а отсюда и вся простота, образность и доходчивость во всех его стихах. В них нет ничего лишнего и чужеродного, они выпеваются у него сами собой и становятся уже как бы мерилом всего нашего письменного литературного языка.
Удалось мне заглянуть и на маленький тотемский базарчик, где перед входом я повстречал нескольких местных старушек. Они сидели на скамейке и продавали разложенные на сдвинутых перед ними столах огурцы, помидоры, лук, чеснок и даже небольшие румяные яблоки. «Цево нонече делала-то?» - тянули они через «о», по-прежнему на новгородский манер. «Летось я ходила по малину», - с готовностью вторил кто-то следом из подруг. «Я топереча не то, что давеча», - пошутила вдруг самая крайняя из них, сказав одну из распространённых тут всюду присказок и стараясь показать что-то наиболее колоритное.
О Рубцове они тоже все хорошо знали... «Как же, - начали они ещё более оживлённо. - Учился он тут, да шибко рано остался без родителей... Но тогда ведь в войну всем несладко было! Ели с одной миски и каждую ложку провожали взглядом». Прибавив и о том, как он на рыбалку ходил и за клюквой с кем-то из соседей. И что стихи сочиняет, слыхивали, а вот то, что таким знаменитым станет, никому и в голову не могло прийти.
Как, наверно, и ко всем его сельчанам, которых он очень любил и играл нередко им на своей гармони. И где ему всё также было близко и дорого. «Удивительно хорошо в деревне! - писал он своему первому наставнику и замечательному писателю А.Я. Яшину. - В любую погоду. Самая ненастная погода никогда не портит мне здесь настроение. Наоборот, она мне особенно нравится, я слушаю её, как могучую печальную музыку...» И продолжал: «Здесь мне легче дышится, легче пишется, легче ходится по земле».
Очень требовательно относился к своим стихам, не разменивался на что-то временное и заказное. «В общем-то «Вологодский комсомолец» - газета унылая. Печатает удивительно неуклюжие, пустяковые, «современные» местные стихи. Уж сколько раз твердили миру, что мы молотобойцы, градостроители и т.п., и всё твердят, твердят! А где лиризм, естественность, звучность? Иначе, где поэзия?» - продолжал он делиться с А.Я.Яшиным. И потому больнее всего было узнавать вдруг о том, как в издательстве изымали его лучшие стихи. Всё чего-то боясь и страхуясь...
«Я получил письмо из Архангельска, - жаловался он руководителю семинара Н. Н. Сидоренко. - Стихи «Русский огонёк», «По холмам задремавшим» и ещё многие, которые дали бы лицо книжке, мне предлагают обязательно убрать из рукописи. Даже стихотворение «В горнице моей светло» почему-то выбрасывают. Жаль. Но что же делать? Останутся в книжке стихи самые давние, мной самим давно позабытые».
Так что приходится только диву даваться, откуда он находил в
себе ещё столько сил и упорства, чтобы и после всех этих нанесённых ему
глубоких ран и обид продолжать писать. Оставаясь верным своему
избранному делу и по-прежнему с той же чистотой и любовью воспевать всё
вокруг. Близких ему людей, природу, отчизну,.. тревожась лишь за все её
беды, смятения и стараясь донести до остального народа что-то самое
сокровенное.
* * *
Здесь, на Вологодчине, именуемой «Северной Фиваидой», среди множества молитвенных очагов и не меньшего числа прославленных святых всё-таки по-особому выделяется Кирилло-Белозерский монастырь, выросший на берегу Сиверского озера и использовавшийся ещё для военных оборонительных целей. И когда на другое утро мы оказались там, то были в который раз поражены прежде всего его сохранившейся мощью, широкими кирпичными стенами, расположенными на самом верху частыми бойницами для ружей. Напротив плещущейся воды лежали огромные каменные валуны. Вот поэтому добравшиеся сюда в Смутное время поляки не могли взять его в течение нескольких лет.
Но меня вместе с тем всё-таки больше притягивало к себе Ферапонтово, находившееся чуть в стороне, тоже связанное с судьбой Рубцова. И где, на мой взгляд, к нему пришло самое, может быть, неожиданное поэтическое озарение! Потому как он столкнулся тут с чем-то совсем неизведанным ранее.
Но прежде чем подъехать к монастырю и войти в его сводчатые средневековые врата, мы поднялись на встретившуюся нам у реки Шексны гору Мауру. Откуда, по преданию, искавшие уединения монахи Кирилл с Ферапонтом узрели то место, на котором вначале возник лишь Кириллов монастырь. А на горе же было всё вокруг настолько красочным и завораживающим, что люди долго стояли и любовались её нетронутым лесом со стройными елями, приютившейся на самой вершине небольшой бревенчатой часовенкой и высоким деревянным крест с надписью о пребывании тут этих двух чудотворцев. Возле которого просиживал также и Николай в свои неоднократные её посещения. Вглядываясь между просветами ветвей, о чём-то размышляя и будто пытаясь прозреть сквозь толщу минувших лет что-то самое важное.
И кто знает, может именно в эти минуты ему и открывались целые вехи нашего прошлого, начиная от Владимира Крестителя, прихода в эти края христианских подвижников и всех их жертвенных подвигов. Здесь и выбравший себе совсем другое место (в пятнадцати верстах от Кириллова) Ферапонт стал предаваться в пустынной тиши, между двух озёр, в выстроенной им деревянной келье непрестанным молитвам. Испрашивая у Господа Бога помощи как на укрепление своей будущей обители, так и на дальнейшее преуспевание всей русской державности.
И у Николая, по-видимому, в один из этих моментов тоже
зародились в душе самые судьбоносные чувства и желания. И если раньше в
таких его лучших стихотворениях, как «Звезда полей», «Русский огонёк»,
«Привет, Россия!», «Журавли», «Тихая моя Родина» и, конечно же, «Видения
на холме», пробивались всё та же любовь к своей земле, верность и боль
за всё нами утраченное, то теперь же у него выпевается гораздо более
сакральное и возвышенное. Похожее на краткую евангельскую притчу и
заповедь - творение «Ферапонтово»:
В потемневших лучах горизонта
Я смотрел на окрестности те,
Где узрела душа Ферапонта
Что-то Божье в земной красоте.
И однажды возникло из грезы,
Из молящейся этой души,
Как трава, как вода, как берёзы,
Диво дивное в русской глуши!
И небесно-земной Дионисий,
Из соседних явившись земель,
Это дивное диво возвысил
До черты, небывалой досель...
Неподвижно стояли деревья,
И ромашки белели во мгле,
И казалась мне эта деревня
Чем-то самым святым на земле...
* * *
...Перед отъездом из Вологды (мы ночевали тут и посещали трапезную в небольшом гостевом доме Спасо-Прилуцкого монастыря) рано утром направились все на службу в монастырь, стоявший на том месте, где протекавшая река Вологда делала поворот и огибала невысокий пологий холм. Отсюда и произошло название сей обители. Излучина, лук... В этот день был праздник Преображения Господня. Важный и очень почитаемый в церкви, в народе прозванный ещё Яблочным Спасом. Потому как издавна в это же время совершалось повсюду освящение плодов нового урожая, а на Руси - прежде всего яблок.
После службы к нам подоспел слегка задержавшийся в дороге отец Александр и сразу же принялся знакомить с историей этой древнейшей святыни. А в нижнем каменном храме Спасского собора он подвёл всех к раке прп. Димитрия Прилуцкого, основателя монастыря и восприемника одного из сыновей Дмитрия Донского, молившегося вместе с Сергием Радонежским о даровании победы нашему воинству на Куликовом поле.
В самом конце рассказа отца Александра я не удержался и напомнил об оставленной Николаем Рубцовым записке, в которой он просил похоронить его там, где находилась могила поэта К. Н. Батюшкова. То есть, на территории Прилуцкого монастыря.
- Так, может, всё-таки перенести его останки сюда?
Отец Александр внезапно весь вытянулся, он был высоким, худощавым, с живыми цепкими глазами, постоял в некотором раздумье и уже гораздо твёрже обронил:
- Нет, не стоит его тревожить... Пусть уж покоится там, где Господь ему сразу нарёк,.. да и был он недостаточно воцерковлённый!
По пути в Москву мне не давали покоя эти последние слова отца
Александра. Николай Михайлович Рубцов разве не возвращал нас к прежним
истокам и идеалам Святой Руси, заставив почувствовать одновременно
что-то особенно покаянное и очищающее? И тем сумевшим восполнить
образовавшуюся пустоту на нашем прерванном православном пути, который
веками оберегали отрешившиеся от всего земного старцы. И с возвращением
на который мы только и сможем сохранить свою нацию, историю, язык и
вновь обрести выстраданное всем русским народом столь необходимое сейчас
единство веры и былое величие.
Анатолий Александрович ЯКОВЕНКО,
член Союза писателей России
