С креста распятую Россию
Придут и снимут казаки
Казачья песня
Придут и снимут казаки
Казачья песня
1
Михаил Шолохов, «Тихий Дон». У кого не встрепенется душа и не возникнет какого-то щемящего чувства при звуке этих слов...
Наш национальный самородок, великий писатель родился, вырос и
всегда оставался в самой народной гуще. Никогда не оставлял он своей
родной Вёшенской, был участником и свидетелем всех кровавых, трагических
событий на Дону, как в гражданскую, так затем и во время раскулачивания
и создания колхозов - процессов, может быть, еще более тяжких и
губительных для исконной казачьей вольницы.
Спустя много лет (особенно в наступившие годы перестройки) мы
по-прежнему неравнодушно вспоминаем обо всех этих казачьих перепетиях. И
о шолоховском творении... потому как вновь пошла сплошная ломка,
переоценка ценностей, и появилось желание уже как-то совсем по-иному
прикоснуться к прошлому.
Лично же я, получается по всему, тоже напрямую связан с трагедией
всего расказаченного народа. И хоть родился на Урале, в простой
хохлацкой семье, но оба деда мои были старыми служивыми. По отцовской
линии - из природных кубанских казаков, а по материнской дед был
солдатом царской армии. И оба также участники войны 1914 года (второй
дед чаще говорил не с германцами, а с австрийцами), имели награды и были
не по одному разу ранены. Поколение Корнилова, Деникина... и Император
Николай II всегда оставался для них очень близким. На стене избы у деда
по матери (Фоменко, у деда по отцу фамилия была Яковенко) до смертного
его часа висели портреты Николая II, Сталина и Хрущева. Не знаю уж,
почему он всех трех уравнивал... Скорее всего, из дипломатии. Хотя с
советской властью он так и остался непримирим. И основания для этого
имелись вполне весомые: он был единоличником. Вместе с родителями, на
подводах переехал он с Украины под Кустанай еще в начале прошлого века.
Вспахали тут голую бескрайнюю степь (названную позднее «целиной»),
окрепли, разжились. И вдруг - на тебе! Начали сгонять всех подряд в
колхозы, отбирать все нажитое. А потом отправили на высылку с кучей
ребятишек... Другой же дед имел еще, как оказалось тоже на беду себе,
мельницу. И едва-едва сумел спастись - успел-таки убежать в Среднюю
Азию! Поселился там где-то у самых гор, в Киргизии, стал возчиком на
верблюде в одном из аулов. А семья позднее кое-как, тайком, в телячьих
вагонах тоже перебралась к нему.
Это уже отдельная история, и все-то никак не удается рассказать о
них поподробнее. Замечу лишь, что эти их долгие еще мытарства имели и
для нашей семьи неприятные последствия. Потому как мать моя до самого
конца жизни все чего-то остерегалась. И когда, случалось, к нам в гости
приезжал дед Фоменко - высокий, в украинской сорочке-вышиванке навыпуск и
с тростью в руке, - она буквально не находила себе места, боясь, как бы
он не пошел к кому-то из бывших своих земляков (в нашем поселке было
немало раскулаченных) и не наговорил там чего лишнего.
Михаил Шолохов. 1938 год
И у нас, на Урале, выходит, был такой же казачий мир, свой «Тихий Дон». События развивались и судьбы строились по тому же сценарию. А иногда еще драматичнее! Ибо Шолохов, несмотря на всю берущую за сердце правду, никак не мог сказать всего до конца. Над ним всегда висел меч не только цензуры, но и кое-чего похлеще. И не угоди он своим романом Сталину (который счел все-таки, что роман «работает на нас, на революцию»), вполне мог быть зачислен в лагерь контрреволюционеров и пособников белых.
Вспомним хотя бы, как тот же Сталин сделал ему (во время приема вместе с Горьким) замечание по поводу генерала Корнилова. Что, мол, автор вывел его образ каким-то слишком уж мягким! И потребовал ужесточить его, потому как ему важно было, не скомпрометировав как-то большевиков, очернить всех белых генералов и показать их душителями собственного народа. И в частности, тех солдат, над которыми они были поставлены и от которых были призваны требовать обязательного исполнения воинской присяги и подчинения.
Во имя исторической справедливости и для всесторонней характеристики главнокомандующего Русской армией приведем слова, сказанные им в момент смертельной опасности, нависшей над Россией: «Вынужденный выступить открыто - я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство, под давлением большевистского большинства Советов, действует в полном согласии с планами германского генерального штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье убивает армию и потрясает страну изнутри. Я, генерал Корнилов - сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь довести народ - путем победы над врагом - до Учредительного собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад новой государственной жизни. Предать же Россию в руки ее исконного врага - германского племени и сделать русский народ рабами немцев - я не в силах. И предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли».
Но мог ли поведать Шолохов Сталину вот о таком (каким он, безусловно, и был) Корнилове? И что тот подразумевал под словом «честь»? Ведь на плечах Корнилова лежала тогда колоссальная ответственность за судьбу нашей Отчизны. Так что двигали им не какие-то партийные игры, своекорыстие, честолюбие и месть. Большевики стремились к власти любой ценой и хотели «перевести империалистическую войну в гражданскую». То есть сшибить лбами целый народ, искусственно разделив его на классы и противопоставив одни сословия другим. Интересно, как бы повел себя будущий вождь и тоже Верховный главнокомандующий Иосиф Сталин, скажем, в тот судьбоносный момент, когда немцы оказались в 1941 году под Москвой, если бы в нашем стане повсюду создавались комитеты, неистово агитирующие бросать винтовки и расходиться по домам? Мы-то знаем теперь, что из себя представлял на ту пору СМЕРШ и что означал приказ «Ни шагу назад!». И о заградотрядах тоже наслышаны. Мой родной дядька (дядя Ваня) был репрессирован перед войной всего за одну реплику: «Нашим салом по сусалам!». Это когда Гитлером и Сталиным был заключен договор о ненападении. Его отправили на Беломорканал, он говорил, весной трупы плавали кругом, мёрли люди от голода и непосильного труда. Он выжил, потому как был грамотный, знал бухгалтерское дело, и его определили поближе к тюремному хозблоку. Но как только началась война, он переделал на себя паспорт умершего заключенного и совершил побег. И сразу же пошел под чужой фамилией на фронт. Провоевал всю войну и дошел до самого Берлина, а затем побывал еще и в Вене. Есть даже фотография оттуда, на которой он запечатлен возле поставленного на стул аккордеона. Так этот самый дядька мой говорил: «За одну подобранную даже на цигарку листовку тут же расстреливали перед строем!» - если засекал кто из тайной контрразведки СМЕРШ. А вот в первую мировую войну, выходит, действующую армию можно было разлагать не стесняясь.
И когда Временное правительство во главе с Керенским сместило Корнилова, вся революционная смердяковщина праздновала победу. Двери петроградских тюрем сразу же были широко открыты, и на волю выпустили вместе с разного рода уголовниками множество влиятельных большевиков. «Дабы дать им возможность гласно и открыто вести дальнейшую работу к уничтожению Российского государства», - пишет в своей книге «Очерки русской смуты» А.И. Деникин. И тут же вполне резонно указует: «1-го сентября Временным правительством подвергнут аресту генерал Корнилов, а 4-го сентября Временным правительством отпущен на свободу Бронштейн-Троцкий. Эти две даты должны быть памятны России».
Шолохов же, однако, ничего не говорит об этом в своем «Тихом Доне». А ведь здесь, что называется, как раз и зарыта собака. Здесь ключ к пониманию всех других, последовавших за этим событий. Русская армия фактически обезглавлена, она окончательно распадается. И это несмотря на отчаянные, героические усилия некоторых генералов все-таки сохранить ее. Ну хотя бы отдельный боевой резерв... В то время как Троцкий мгновенно включается вместе с Лениным (уже после октябрьского переворота) за создание новой, рабоче-крестьянской армии.
Естественно, все это неизбежно привело к началу гражданской войны. Как в Смольном, Кремле, так и в основных красных штабах воцаряются еврейские комиссары в кожаных куртках. Они же создают при Совете Народных Комиссаров Чрезвычайную комиссию (ВЧК) и применяют небывалый в России террор ко всем врагам новой власти и просто «социально чуждым элементам».
Вскоре же (27.07.1918) за подписью председателя СНК В.И. Ленина вышел и закон «О погромщиках», который был составлен тоже при участии Троцкого и согласно которому проявления антисемитизма карались расстрелом. В результате войны и чудовищного произвола власти с 1917 по 1924 год в России погибло около 30 млн. человек (Мельгунов С.П. Красный террор. - Берлин, 1924.).
Но в «Тихом Доне» нет и на этот счет каких-то более или менее внятных намеков. Хотя о терроре против казаков наглядно свидетельствуют страницы Вёшенского восстания, поднятого в 1919 году после введения продразверстки и отнятия хлеба у казаков. Недовольство вызывало также излишнее «засилье комиссаров», когда зерно по их приказам выгребали из закромов у всех без разбора «чисто, под метло». Слов нет, конечно, здесь главные репрессии были обрушены на казаков со стороны Троцкого и его клана. Но в то же время нельзя ни в коем разе выгораживать и тех местных активистов, которые были так или иначе замешаны во всех этих «перегибах» и истреблении крестьянства. Ведь достаточно перечитать ту же «Переписку Шолохова со Сталиным», чтобы воочию увидеть всю безудержную, жуткую картину того времени. Когда не только отдельные лица и семьи, но и целые колхозы, первичные, а нередко и районные партийные организации объявлялись кулацкими. Председатели колхозов, директора МТС зачислялись в саботажники и перерожденцы. Их арестовывали, привлекали к суду или расстреливали на месте...
И весь этот кошмар, или «чума», как выразился один из очевидцев описываемых событий, продолжались дальше,.. когда уже не было ни Троцкого, ни его сподвижников. Так, в 1937 и начале 1938 года, по сведениям того же Шолохова, арестованы у них только в Вёшенском районе вновь 185 человек. И опять же большинство из них были причислены к кулакам да судившимся ранее за всякие прежние выступления. И только 18 человек взяты под стражу как участники правотроцкистской организации.
А какой ценой добивались выполнения плана хлебозаготовок! «Не открывают ям - оштрафуй хозяйств десять-пятнадцать, забери у них все имущество, картофель, солку. Выкинь из домов, чтобы чада подыхали на улице! А через два часа, если не будет перелома, снова созывай собрание и снова выкидывай на мороз хозяйств десять!» Арест и голод грозили каждому, кто не был достаточно активен в злодействах. Пытали, вывозили целыми семьями на займище или запирали где-нибудь в стоящем на отшибе амбаре. И если Шолохов в Вёшенской старался все-таки предотвратить как-то эти издевательства над людьми, писал Сталину регулярные отчеты и просил его наказать виновных, то в тысячах других мест не было Шолохова и некому было заступиться.
И я знаю по судьбам своих же дедов, как они вынуждены были всю жизнь скрываться и что-то таить. Так, дед Фоменко после высылки несколько лет работал в соседнем Троицке в сапожной мастерской. А когда выходил-таки (поэтому и говорил: «Врачи наши спасители!») справку на инвалидность - он был дважды контужен и недослышивал - и вернулся в родную Пешковку, то не требовал уже ни своего большого, просторного дома, ни отобранной скотины. А, напротив, только махал рукой, усмехался и бросал без особого сожаления: «Нехай берут! А те, кто не отдал, давно уже в сырой земле лежат». И каким-то образом насобирали еще себе узелок мелочи и отправились с бабушкой Анной на рынок в районное село, откуда привели маленькую телочку. Когда же она подросла и отелилась, то все немалое семейство деда тут только и перевело дух. Ибо появилось свое молоко, творог, сметана... А на огороде у них уж чего только не росло! Лук, укроп, морковь, свекла, горох, фасоль, мак и даже огромные тыквины с арбузами (гарбузы и кавуны).
В войну же дед сеял еще табак (хотя сам не курил никогда), заставлял бабушку вязать носки с варежками и все это отсылал на фронт. Ведь у него воевали там два сына и дочь Катя, с которой ему потом пришлось помучиться вдосталь. Дело в том, что она вернулась с фронта тоже сильно контуженной. Но пошла по-прежнему учительствовать в школу. Переволновалась однажды там, и у нее прямо на уроке произошел нервный срыв. «Вон, вон фрицы, - кричала она. - Дайте по ним три залпа!» Она была корректировщицей в артиллерийском полку. И после этого дед долго возил ее по разным больницам - то в Троицк, то в Кустанай. Пока уж она не отдала Богу душу. Дочку же ее, отец которой погиб на фронте, так и вырастили потом вместе с бабушкой.
И как тут после этого всего не удивишься! Прошли через войны, преследования... но вот стержня какого-то внутреннего не потеряли. Держали в красных углах иконы, отмечали почти все старые церковные праздники и, конечно же, продолжали больше всего любить свою землю. От которой их так вот оторвали... и даже потом не разрешали сено косить на ней для единственной кормилицы-коровы.
Хорошо помню, как взял меня однажды дед с собой в степь. Версты через три стал хвалиться, что вот все эти ложбины да ракитнички, усеянные васильками и кашкой, были когда-то его. Что он тут и коней распрягал, и сено косил лобогрейкой. А потом снял с плеча косу - и давай махать ею по давнему своему обычаю. Травка так и валится! Ряд к ряду... и тут выезжает к нам колхозный объездчик на шустром гнедом коне.
- Ты чего это, дед, косишь на нашей земле? - бросил он с какой-то недоброй ехидцей.
- Правильно, сынок, - нисколько не растерялся дед, - на нашей. Не на австрийской, не на германской, а на нашей - русской! Я за нее кровь проливал и мои дети... Вот поэтому и кошу. - И так же продолжал дальше укладывать ряд за рядом.
А я уже в свете нынешних дней продолжаю думать по-прежнему: «Сколько же действительно суждено было перестрадать простому русскому человеку! И от монгол, и от дворян, и от коммунистов...»
«Весь изъян на крестьян», - слышал я не раз от стариков. Теперь же вот вновь кругом разваленные коровники, брошенные заросшие пашни с лугами.
2
Перечитывая «Тихий Дон» и тех, кто непосредственно знал самого автора и оставил о нем какие-то воспоминания, удивляешься все-таки поразительному чутью этого, несомненно, самого крупного писателя ХХ столетия. Ведь так знать и чувствовать своих героев, их мельчайшие душевные движения и одновременно показать все коллизии и конфликты целой текущей эпохи - нет, что ни говорите, а тут надо было помимо таланта проявить еще какие-то особые недюжинные силы.
Шолохов любил родной народ и всегда верил в него, прощал ему те слабости и прегрешения, из-за которых он нередко попадал в такие вот самые трагические полосы нашей истории. Но вместе с тем почти никогда не пытался отыскать причины этому всему и дать какие-то оценки, словно предоставляя это сделать своим многочисленным поклонникам и исследователям.
- Я написал, - признавался он одному из собеседников. - А вы уж сами копайтесь и находите всё интересующее вас.
Казаки станицы Усть-Уйской Оренбургского казачьего войска
после награждения вторым Георгиевским крестом
Выходит, знал что-то об этом племени и намного раньше. Генетически воспринял от матери и прабабушек, как нашего Господа Иисуса Христа «жиды распияли». А возможно, и через предания давние еще с той поры, когда казаки ходили громить турок и намеревались взять не только Царьград с его главной святыней православной - Софийским собором, но и добраться до самого Иерусалима, где находится Гроб Господень, и тоже освободить его из рук неверных.
Казачество и Дон еще со времен Иоанна Грозного, а затем и Михаила Романова имели особые грамоты и привилегии. Они кровью и устланными там повсюду телами своими заслужили право на эту землю. И для них в первую очередь вера наша православная была самой великой ценностью. Посему-то ни атаман Каледин, ни атаман Дутов у нас на Урале не изменили присяге Царю Николаю 2. Они единственные (ведь белые генералы и Добровольческая армия сражались уже под знаменами великой и неделимой России), кто до конца сохранил верность старому монархическому строю. И Царь для них всегда оставался главной опорой и защитником всего Православия Вселенского.
И теперь надеемся, становится более понятным, отчего была принята Свердловым с Троцким некая секретная директива - об уничтожении всего казачества как одного из главных идейных врагов и самого стойкого Православного Ордена! Ведь мировая закулиса, как известно, давно уже вела борьбу именно с нашей верой, прикрываясь, правда, различным камуфляжем и прячась под разнообразными личинами...
Остаётся открытым ещё и такой, совершенно не затрагивавшийся никем вопрос: откуда же мог почерпнуть сам Шолохов столь достоверные сведения о еврействе?
Из книги (Марков Н. Войны тёмных сил. - М. Изд-во журнала «Москва», 2002, с. 500) узнаём, что в 1918-1919 годах в Ростове-на-Дону вышли в свет, одно за другим два издания «Протоколов сионских мудрецов», которые сразу же получили широкое распространение на юге России и в Добровольческой армии. А издал их известный писатель И. А. Родионов, автор нашумевшего в своё время романа «Наше преступление». Он же возглавлял до этого газету «Армейский вестник» при штабе Главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта, где регулярно освещались ни только боевые действия на фронте, но и роль Ставки, заседания и решения Государственной Думы, жизнь тыла, а также печатались всякие казачьи очерки, стихи, рассказы. На родной же Дон природный казак и писатель И. А. Родионов вернулся после революции 1917 года. С 1918 года он работал в газете «Донской край»... Естественно, Шолохов никак не мог не знать этого автора. Обращался он, очевидно, не раз и к газете его армейской при работе над романом «Тихий Дон».
Поэтому хочется сделать небольшую оговорку в связи с тем, что именно И. А. Родионова некоторые называют автором «Тихого Дона». Наряду с Крюковым. Тем паче, что у Родионова действительно выходила в 1914 году в Петербурге книга очерков под таким же названием. В них очень ярко и живо рассказывалось об истории донского казачества. И Шолохов вполне мог почерпнуть что-то и полезное для себя здесь. Как и у другого, только что упомянутого певца Дона Фёдора Крюкова. Ведь влияние его на сам стиль, лексику Шолохова бесспорно. И в говоре, интонациях тоже улавливается многое, что их роднит и делает такими по-особому колоритными. И вся эта их схожесть, красочная образность в описаниях донской природы и всего остального как раз, думается, и послужили во многом поводом для того, чтобы ставить их рядом и предъявлять Шолохову обвинения в некоем плагиате.
Вместе с тем надо, как мне кажется, всё-таки и тут не перегнуть палку. Ведь, говоря о Шолохове и защищая его, мы невольно одновременно начинаем унижать и умалять достоинства такого прекрасного писателя, каковым был и остаётся для многих поклонников его таланта Фёдор Крюков. И кто из них ярче, масштабнее, а кто всего лишь «второстепенный», тут тоже не стоит долго гадать! Потому как жили они всё-таки в разное время. И если в творчестве Крюкова отражаются по преимуществу мирные казачьи будни, то у Шолохова всё уже как бы поднялось на дыбы. И мы видим, как одна кровавая сцена сменяется другой. И как преображаются в них люди и их поведение, и перед нами проходит череда человеческих судеб. Надломленных, искалеченных...
И совсем не надо быть таким уж глубоким знатоком литературы и текстологом, чтобы сразу же почувствовать все эти различия в их творчестве. При всём родстве в манере письма и, как я уже сказал, в словесной и метафорической обработке взятого ими материала.
Что же касается «Протоколов...», то Шолохов, судя по всему, конечно же, их читал. Точно так же, как и многих других авторов, не оставлявших сей темы до самой революции. Как, например, Меньшикова, Шмакова, Селянинова, Бутми и Нилуса.
Да и Фёдор Крюков в рассказе «Неопалимая купина» с нескрываемой тревогой говорил о надвигавшейся на Россию еврейской опасности. Пусть даже и через образ столь необычного и несколько излишне экзальтированного патриота, каковым предстаёт перед нами учитель гимназии Мамалыга. Ведь вопрос этот был в то время действительно актуальным и жаль только, что большинство его учеников (как, впрочем, и сегодня) не придавали ему особого значения и даже всячески пытались высмеять своего наставника за чрезмерное беспокойство.
3
В «Тихом Доне» всё обрывается на том месте, где Григорий остается один... его Аксинья погибает, по сути, от нелепой случайности. Когда они натыкаются на заставу продотрядовцев, пытаются уйти от них на своих ещё свежих конях, но вдогонку им раздаётся раскатистый залп, свист пуль и всё было кончено: раненная Аксинья замертво заваливается с коня. И Григорию ничего не остаётся, как только вновь испить чашу своей полной безысходности. Он закапывает её тут же внизу крутого яра, последнюю свою зацепку, ради которой ещё хотел пожить и устроить как-то маленькое земное счастье.А через некоторое время покидает и принявших его на время дезертиров в соседнем лесу. Бросает перед родным хутором винтовку в реку, оставшиеся патроны и направляется крупным шагом к дому.
Навстречу неизвестно чему,.. какой судьбе? И гениальность Шолохова заключается в том, что он нисколько не погрешил тут против правды жизни. Не сфальшивил и не стал расшаркиваться (как, скажем, Алексей Толстой в своём романе «Хождение по мукам») перед новой властью. Не послал, как тот бывшего монархиста и царского офицера Рощина на поклон к выступавшему Ленину. А лишь оставляет Григория наедине с самим собой и маленьким сынишкой, предоставляя как бы всё уже дальнейшее на волю Божью.
И сейчас вот, оглядываясь на то время и пытаясь сделать какие-то выводы, невольно ловишь себя и на такой мысли: «А что же произошло дальше с Григорием Мелеховым и всеми ему подобными?». И почему Шолохов не показывает в своих позднейших произведениях (ни в «Поднятой целине», ни тем более в прозе Отечественной войны), как почти все казачество было подвергнуто еще более жестоким испытаниям.
Чтобы получить ответы на эти вопросы, мне пришлось встретиться со многими еще живыми участниками тех давних событий. Как у себя на Урале, так и в предпринятой в 1991 году поездке по Дону и Кубани. Из всего же увиденного и услышанного можно было заключить только одно: Григорию Мелехову и ему подобным, конечно же, было суждено претерпеть до конца свою Голгофу. Их никто не пощадил и никто не попытался даже хоть как-то понять. Больше того, в эту кровавую беспощадную бойню попадают и те казаки, кто совсем не принимал участия в гражданской войне. Ссылали и расстреливали даже только за то, что кто-то из них не отдавал свои Георгиевские кресты. «Я же Отчизну защищал», - вытягивались они лишь в недоумении. Но им все равно вменялось в вину то, что воевали-то они за Царя! И это вам не «классовый враг» или, как у Шаламова в «Колымских рассказах», какой-то уголовник и троцкист, а самая что ни на есть элитная русская доблесть.
Прототип Григория Мелехова казак хутора Базки - Харлампий Ермаков
А во время последующих ломок и раскулачивания мы видим, по той же «Поднятой целине», как уничтожаются уже все исторические корни казачества, и из вольнолюбивых стражей наших рубежей и хозяев своей земли это гордое племя превращается лишь в покорных обезличенных колхозников. И Михаилу Александровичу тоже, очевидно, казалось, что к прежней России возврата больше не будет. И что Белое движение потеряло всякий смысл, упокоилось на Галиполлийских погостах, среди братских славянских святынь и молений, скрылось за горизонтом вместе с Деникиными, Красновыми, Кутеповыми, Врангелями.
Но, как показывает наше время, русское сознание вновь возвращается к своим первородным истокам. К Православию и той главной объединяющей идее, коя вытекала ещё после провозглашения Москвы Третьим Римом. И именно этот вот постулат больше всего вызывает у наших врагов лютую ненависть. Так же, как сам Шолохов и его знаменитый роман - за особую связь со своим глубинным национальным прошлым.
И если наш народ будет воспитываться вновь по-христиански, то он всегда распознает своих недругов и по достоинству оценит всех тех, кто боролся с ними и оказал ему какую-то услугу.
Когда я ездил по казачьим станицам и подолгу беседовал с престарелыми людьми, то больше всего меня поразила такая деталь. Многие из моих собеседников были безграмотными и даже не умели читать, но зато великолепно знали Псалтирь и молитвослов. И это было для них основным мерилом всего жизнеустроения.
Не во сне видеть, а наяву диво-дивица,
Что на горе, на Ертане, на трех деревах кипарисах
Июды Иисуса Христа распияли,
Руки-ноги гвоздями прибивали,
Терновый венец на голову надевали,
Сквозь правого ребра жезлую кровь пропускали...
Эти духовные стихи я услышал в станице Березинской, у себя на Урале. От Марины Сергеевны Запускаловой, дочери помощника атамана и великой хранительницы всего их местного прошлого. Она знала наизусть не только молитвы, всевозможные поговорки, но и огромное количество старинных казачьих песен, а также всяких станичных бывальщин, которые ей довелось услышать от родителей.
Поведала она и о том, как к ним в войну нагрянуло откуда-то из западных областей множество евреев, причём не скрывала своего гнева и раздражения. «Ведь там наши отцы с сыновьями кровь проливали, - говорила она. - А они тут свои шкуры спасали... и привезли с собой целые чемоданы денег. Потом ездили в базарные дни в наш районный центр Чесму. Скупали там забитых кур, уток, гусей. А в колхозе тоже сразу заняли все самые хлебные места. Кто на складе, кто учётчиком...» И отец Марины Сергеевны, вахмистр и отменный наездник, даже не пускал их к себе на порог. Потому как хорошо знал, кто такие Лейба Бронштейн, Цвиллинг (один из таких же большевистских заправил и карателей у нас на Урале) и о всей их роли в свержении и убийстве Царя мученика Николая Александровича.
Не преминула она поделиться со мной и заветными мыслями своего дорогого незабвенного отца: «Самые праведные несгибаемые люди - это черносотенцы! И что спасение России придёт только от них». И указывал даже когда именно - не то на пороге двадцать первого века, не то чуть позже.
Конечно, можно по-разному относиться к этому пророчеству. Если судить о черносотенцах по тем учебникам, коими нас пичкали в советское время, то мы увидим в них одних лишь погромщиков. Но если увидеть роль, которую сыграли евреи в разрушении нашей великой православной державы, вспомнить о их вековой мечте вознести в отвоёванной Палестине храм Соломона, то становится ясно, с кем воевали все самые преданные своей вере казаки с черносотенцами.
Вот почему и в дальнейшем суть казачью определяли не комичные и подслащённые Щукари с Нагульновыми, а совсем сокрытые от нашего докучного взгляда герои. Те самые так и не сдавшиеся казаки с казачками, которые продолжали с той же бесстрашной истовостью ходить, скажем, на крестные ходы у нас на озеро Пустое. Где стояла когда-то часовня и где на её месте из года в год как из-под земли к Троицкой родительской субботе, обязательно вырастал, вместо сломанного и брошенного в воду креста, огромный, новый. И хотя спускавшихся с пригорка старух с детьми и иконами разгоняли кнутами верховые на лошадях (немало из богомолок отправили даже за решётку), шествия эти всё равно ни разу не пресеклись. На дальнем хуторе Порт-Артуре удалось под ночным покровом унести покуроченную маковку от разрушенной церкви. И куда бы, вы думали, её поставили? Среди своих же могильных холмиков и кустарников, устроив настоящий кладбищенский приход. Описывали всю эту специально утаивавшуюся казачью историю и те, кто опускал перед обыском на тонком жгутике в колодец свои воинские награды. Чтобы не отдать на поругание и сохранить то, что было получено ценой собственной пролитой крови и навсегда оставалось чем-то самым дорогим и святым. А с каким трудом мне удалось на полуистлевших крестах разобрать фамилии подчистую выкошенных казачьих родов! Алютины, Гредякины, Дредитовы, Рындины, Шеметовы. В тех же Порт-Артуре, Арси или самой, пожалуй, знаменитой Краснинской станице под Верхнеуральском, которую до сих пор называют столицей атамана Дутова, а всех её жителей за их поддержку и преданность ему дутовцами. Нельзя умолчать и о тех, ещё более страшных свидетельствах казачьего геноцида, с которыми мне довелось столкнуться в некогда богатом непокорном селе Бородиновка. Тут во время голода 1921 и 1933 годов в нескольких амбарах хранили невесть для чего отобранное у казаков зерно. Но никому, даже детям, не давали хоть по горсточке! А потом всех умерших свозили на телегах к большим вырытым могилам. И стали называть эти погребения «сороковками», «тридцатками», «двадцатками». В зависимости от числа брошенных туда тел... Те же, кто всё-таки уцелел и закончил затем школу, не могли из-за своего казачьего происхождения поступать в высшие учебные заведения.
Да и в самих Вешках мне удалось познакомиться с одним из тех, кто не может не поразить своим необычно высоким казачьим духом. Я наткнулся на него на местном рынке - рослого, плечистого, в большой широкополой шляпе. И уже через короткое время знал почти всю его судьбу. И как он был лётчиком на фронте, и как пожалел одну полюбившуюся ему немку и перевёз её на самолёте на другую сторону Берлина. За что и был «вознаграждён» сразу десятью годами сибирских лагерей. Где ему тоже пришлось хлебнуть такого, что не больно-то захочешь, вспоминать. Так, однажды их переправляли куда-то аж под Вилюйск на севере. И больше трёх суток не давали даже воды. Пока уж они не раскачали вагон на полном ходу. Как раз в это время он и пришёл к Богу, вспомнил о родителе своём (старом казаке, всегда бравшим с собой в походы небольшой медный складень) и стал, как и он, читать утреннее и вечернее правило.
А когда освободился и перебрался с родного хутора в Вешки, взялся прислуживать в церкви. За это его и рукоположили во диаконы... и он вопреки всяким угрозам и запретам долгие годы прямо у себя на дому крестил всех тех, кто не хотел огласки и занесения в черный список.
Вот это всё и даёт мне веру в то, что найдутся и среди нынешних казаков такие, кто сумеют отбросить всякие ненужные споры и по-настоящему взяться за восстановление статуса казачества. Ибо, как явствует из того же «Тихого Дона», в гражданской войне не бывает победителей. А гибнут на ней, как правило, самые лучшие люди! Цвет нации... и это, пожалуй, главный урок для потомков.
А посему-то как раз и нет ничего более важного на сегодня, чем понимание своего общего кровного единства. Принадлежности всех нас к тому славному русскому племени, благодаря которому была создана и будет держаться вся наша великая Православная Россия.
Анатолий ЯКОВЕНКО,
член Союза писателей России
